Вот каким образом Эмманюэль добился единогласного избрания.
Глава XI
В ночь после моего избрания хлынул проливной дождь, да такой, что я
несколько часов пролежал без сна: шум мне не мешал, но я испытывал
прямо-таки личную благодарность к разбушевавшейся стихии. Я всегда любил
живую воду, но любил как бы между прочим. К тому, что дает тебе жизнь,
привыкаешь. Начинаешь думать, что так, мол, и должно быть. А это неверно,
ничто не дано нам навечно, все может исчезнуть, И оттого, что я понял это
и вновь увидел воду, мне казалось, будто я выздоравливаю после тяжелой
болезни.
Спальней я выбрал себе комнату, высокое окно которой выходит на
восток - на Рюну и на очаровательный замок Рузи по ту сторону долины,
теперь он лежит в развалинах. В это самое окно наутро ворвалось солнце и
разбудило меня. Я глазам своим не поверил. А ведь Пейсу так и предрекал:
все хорошее приходит разом. Я вскочил, растормошил Тома, и мы вдвоем
уставились на наше первое за эти два месяца солнце.
Мне вспомнилось, как когда-то мы, члены Братства, совершили ночью
велосипедную прогулку за двадцать пять километров, а потом добрых полтора
часа взбирались на самую высокую вершину нашего департамента (512 м),
чтобы увидеть восход солнца. В пятнадцать лет такие вылазки проделываешь с
азартом, но потом с годами азарт выдыхается. А жаль! Надо жить с большим
смаком. Ведь жизнь не такая уж долгая.
- Пошли, - сказал я Тома. - Оседлаем лошадей, поглядим на солнце с
Пужада.
Так мы и сделали, не умывшись и не позавтракав. Холм Пужад над
Мальжаком - самый высокий в наших краях. Я сел на Малабара, а Амаранту,
как всегда, предоставил в распоряжение Тома. С Малабаром приходилось
держать ухо востро, Амаранта же была сама кротость.
Эта утренняя прогулка вдвоем с Тома на вершину Пужада оставила во мне
неизгладимый след, и не потому, что произошло что-нибудь особенное - там
не было никого, кроме нас и солнца, - и не потому что было сказано
что-нибудь важное - мы вообще не обменялись ни словом. И не потому, что с
холма открывался красивый вид, - кругом выжженная земля, развалины ферм,
обугленные поля, остовы деревьев. Но все это было озарено солнцем.
Едва мы успели подняться на холм, как его диск, уже высоко стоявший
над горизонтом, из красного стал розовым, а из розового-розовато-белым.
Хотя солнце грело уже по-настоящему, на него еще можно было смотреть не
щурясь, такой плотной дымкой оно было окутано. Со всех сторон курилась
налитая влагой земля. От нее поднимался туман, он казался особенно белым,
потому что выжженная почва была черной как уголь.
Сидя бок о бок в седле, повернув лошадей к востоку, мы молча ждали,
чтобы солнце вырвалось наконец из дымки испарений. И когда это произошло -
а произошло вдруг, сразу, - кобыла и жеребец оба навострили уши, словно
пораженные необычным зрелищем. Амаранта даже коротко и испуганно заржала и
повернула морду к Малабару. Он нежно покусывал ей губу - это, видимо, ее
успокоило. Когда она повернула морду в мою сторону, я заметил, что она
моргает часто-часто, куда чаще, чем обычно люди. Правда, и Тома приставил
руку козырьком к глазам, словно веки уже не способны были их защитить. Я
последовал его примеру. Глаза слепило нестерпимо. И по тому, как их
отчаянно заломило, мы вдруг поняли, что целых два месяца прожили в
сумраке, словно бы в подземелье. Но стоило глазам попривыкнуть, на смену
боли пришел восторг. Грудь расширилась. Странное дело - я с силой вбирал в
себя воздух, словно свет это нечто такое, что можно вдохнуть. И еще у меня
было такое чувство, будто глаза мои распахнулись шире обычного, да и все
мое существо распахнулось вместе с ними. Купаясь в солнечном свете, я
испытывал небывалое чувство освобождения легкости. Я повернул Малабара,
чтобы подставить лучам спину и затылок. А потом, поочередно подставляя
солнцу все части тела, начал медленно кружить на вершине холма, и Амаранта
тотчас последовала примеру Малабара и, не дожидаясь разрешения Тома,
послушно повторяла все движения жеребца. Я смотрел на землю под ногами.
Взрыхленная и пропитанная дождем, она уже перестала быть просто пылью. Она
вновь стала живой. В своем нетерпении я даже пытался различить на ней
следы свежих побегов и вглядывался в деревья, которые пострадали меньше
других, словно надеялся увидеть на них почки.
На другой день мы решили пожертвовать бычком по имени Принц. У нас в
Мальвиле уже был один бык-Геракл из "Прудов". У ларокезцев тоже. Сохранять
Принца не было никакого смысла: раз мы решили отдать Чернушку ларокезцам,
а у Маркизы были две телочки, пусть уж лучше все молоко Принцессы идет к
нам на кухню.
"Заклание" - этим ханжеским термином в специальных журналах
обозначают убийство животных - отвратительнейшая процедура. Как только у
Принцессы отняли ее Принца, она начала душераздирающе мычать. Мьетта до
последней минуты ласкала теленка, а потом опустилась на камни и горько
заплакала. Это оказалось даже к лучшему, потому что обычно "заклания"
страшно возбуждали Момо, сопровождавшего всю постыдную процедуру дикими
воплями. Но, увидев Мьетту в слезах, Момо умолк, попытался ее утешить и,
не добившись толку, сел рядом с ней и тоже захлюпал.
Принцу было уже больше двух месяцев, и, когда Жаке освежевал тушу
бычка, мы решили отдать половину мяса в Ла-Рок, потребовав в обмен на
телятину сахар и мыло. Мы прихватили также два каравая хлеба и сало, но
это уже в качестве подарка. И еще мы взяли с собой три лома, чтобы
расчищать дорогу от стволов деревьев, рухнувших в День происшествия.
Выехали мы в среду засветло на повозке, в которую впрягли Малабара, я
- удрученный тем, что расстаюсь с Мальвилем хотя бы на один день,
Коленрадуясь тому, что увидит свою лавчонку, Тома - довольный переменой
мест. Все трое с ружьями на плече.
Пришельцы из "Прудов" с восторгом предвкушали встречу с Кати и
дядюшкой Марселем. Мьетта еще накануне вымыла голову и нарядилась в
цветастое платьице - мы все осыпали ее комплиментами (она благодарила нас
сочными поцелуями). Жаке побрился и подстригся. А Фальвина прямо млела от
радости, ведь ей предстояло не только увидеть брата, но и на несколько
часов избавиться от хлопот по хозяйству и тирании Мену.
Бремя счастья оказалось для Фальвины непосильным: не успели мы
выехать за пределы Мальвиля, как слова хлынули из нее потоком. "Ну в
точности коровья моча", - заявил Колен. Но все мы понимали причину ее
восторгов и у нас не хватало духу ее оборвать. Зато при первом же удобном
случае, когда нам преградило путь поваленное дерево, мы все четверо, в том
числе и Мьетта, сошли с повозки и больше уже в нее не садились, разве что
когда дорога шла под гору, - предоставив Жаке терпеть в одиночку
Фальвинины словоизвержения. О том, чтобы ехать рысью, не могло быть и
речи. К задку повозки была привязана Чернушка - она еле плелась за ней.
Больше трех часов ушло на то, чтобы проехать пятнадцать километров,
отделяющие нас от Ла-Рока. И все это время Фальвина, которую никто не
слушал, не закрывала рта. Раза два я прислушался, чтобы понять механизм
этого многоглаголания. И ничего загадочного не обнаружил - одно слово
влекло за собой другое по простейшей ассоциации мыслей. Фальвина
нанизывала свои речи, как четки. А вернее сказать, они разматывались, как
рулон туалетной бумаги. Потянешь за кончик - разматывается весь рулон.
В восемь часов мы подъехали к южным воротам Ла-Рока. Маленькая
дверца, прорезанная в воротах, была не заперта. Толкнув ее, я без труда
проник внутрь, отодвинул щеколды и широко распахнул створки ворот. Вот мы
и в городе, а поблизости ни души. Зову. Никакого ответа. Правда, эти
ворота выходили в нижнюю часть города, которая была сожжена и разрушена, -
не удивительно, что здесь никто и не живет. Но то, что дверь не охранялась
и даже не была заперта, красноречиво свидетельствовало о беззаботности
Фюльбера.
Ла-Рок-маленький городишко, взгромоздившийся на скалу и прижавшийся к
ней, внизу он обнесен сплошным крепостным валом, а вершину скалы венчает
замок. Во Франции наберется не меньше десятка таких вот городков, когда-то
излюбленных туристами, но Ла-Рок едва ли не наиболее самобытный, потому
что все дома здесь старинные, ни один не был изуродован перестройкой, и
крепостные стены сохранились в целости, как и двое ворот с круглыми
башнями над ними. Одни ворота на юг-это те, в которые мы въехали, и одни
на запад - они выходят на шоссе, которое ведет к столице департамента.
Когда въезжаешь в город через южные ворота, то сразу оказываешься в
лабиринте узких улочек, которые вливаются в главную улицу. Она ненамного
шире остальных, но называется главной, потому что по обе ее стороны
тянутся лавчонки. Называют ее еще подругому - большак.
На лавчонки любо-дорого смотреть, потому что, когда началось
увлечение модернизацией, министерство охраны памятников запретило изменять
форму арочных проемов. Стены сложены из неоштукатуренного камня
золотистого цвета с еле заметными швами, а крыши - из каменных плит,
причем подновленные участки светлых и теплых тонов зигзагами вьются среди
черно-серых пятен старинных плит. Огромные неровные торцы мостовой,
ровесники четырехсотлетних домов, до блеска отполированы подошвами всех
тех, кто шагал по ним за четыре века.
Главная улица круто поднимается вверх до самых ворот замка, затейливо
изукрашенных, монументальных, но при них нет ни въездной башни, ни галереи
с навесными бойницами, ни амбразур - все эти защитные приспособления вышли
из моды в ту сравнительно позднюю эпоху, когда был построен замок. Ворота
по приказанию Лормио были выкрашены в темно-зеленый цвет, что на первый
взгляд кажется несколько странным, потому что все ставни в Ла-Роке испокон
века красили в бордовый цвет. Замок тоже обнесен стенами, а к ним
примостились дома - они построены давно, однако не ранее XVI века, на
месте сгоревшей крепости. Перед замком небольшая эспланада, пятьдесят
метров на тридцать, откуда открывается великолепный вид - в ясную погоду
виден даже Мальвиль, - сюда по приказанию Лормио свезли гору чернозема,
чтобы разбить лужайки на английский манер. А позади замка возносится
защищающая его скала.
Едва мы выехали с крытых макадамом узких улочек, копыта Малабара и
колеса нашей повозки подняли адский грохот на выщербленной торцовой
мостовой. Из окон начали высовываться головы. Я приказал Жаке остановиться
у лавки мясника Лануая, чтобы выгрузить половину телячьей туши. И едва мы
остановились, как местные жители высыпали на пороги домов.
Они показались мне похудевшими и, главное, какими-то пришибленными. Я
ожидал, что они бурно обрадуются нам. Но хотя глаза у них и заблестели,
когда Жаке взвалил на плечи половину туши Принца и с помощью Лануая
подвесил ее на крюк, блеск этот тотчас угас. То же самое повторилось,
когда я извлек на свет божий два каравая и масло и передал Лануаю, который
принял их, как мне показалось, не без колебания и робости, а столпившиеся
вокруг нас ларокезцы пожирали хлеб жадными, грустными глазами.
- Это все нам? - резко, почти грубо спросил меня Марсель Фальвин,
высвобождаясь из объятий сестры и внучатой племянницы. Он подошел ко мне -
при каждом шаге кожаный фартук хлопал его по ногам.
Удивленный резкостью тона, я поглядел на него. Знал я Марселя много
лет, но чаще всего мне приходилось видеть его в мастерской, когда, зажав в
коленях колодку, он чинил обувь. Марсель - мужчина лет шестидесяти, почти
совсем лысый, с очень черными глазами, крупным носом и бородавкой на
