нету.
- Тем хуже для тебя.
- Послушай, Арман, Ла-Року от этого никакого убытка не будет. Для
трех ваших меринов у вас останется как раз три седла.
- А если они износятся? Чем их заменить? Да к тому же ты небось
выбрал те, что получше. Седла от Эрмеса, я сам докупал их в Париже с
папашей Лормио! За каждое по двести косых отгрохали. У тебя губа, видать,
не дура! Да только я тоже малый не промах.
Я ничего не ответил. И вновь принялся скрести кобылу. Не в духе
Армана принимать близко к сердцу интересы хозяина - будь то Лормио или
Фюльбер. Почему же он вдруг заартачился? В отместку за историю с лавкой
Колена?
- Не пойму, чего ради ты кипятишься, - сказал я немного погодя. -
Фюльберу плевать на эти седла.
- Точно, - сказал Арман. - Фюльбер только в одном деле мастак -
комедию ломать. Но если я ему скажу: "Зря, мол, даете седла, они каждое
стоят двести косых", тебе их как своих ушей не видать. Во всяком случае,
задарма.
Из этого заявления я сделал два вывода. Во-первых, тут попахивало
шантажом. И второе - Арман не питал ни малейшего почтения к своему кюре.
Как видно, оба мошенника втайне поделили между собой власть. Газель и
Фабрелатр следовали за ними, но на почтительном расстоянии, и не имели
права голоса.
- Послушай, Арман, - сказал я, поднимаясь с колен и держа в одной
руке щетку, в другой - скребницу. - Не говори ты этого Фюльберу.
- Чего ж ради?
- Ну какой тебе смысл говорить?
- А какой мне смысл молчать?
Дошли наконец. Я улыбнулся ему уголком рта, намекая, что, мол, понял
и готов на мзду. Но он даже бровью не повел. Я снова принялся чистить
лошадь. Ее спина и бока только выиграли оттого, что переговоры так
затянулись - теперь они могли соперничать белизной с халатом Газеля.
Арман, опершись локтями на перегородку, глядел на меня своими
водянистыми глазами, хлопая белесыми ресницами.
- Красивый у тебя перстень! Золотой, - произнес он наконец.
- Хочешь примерить?
Я снял с безымянного пальца перстень и протянул Арману. Он взял его,
плотоядно выпятив губы, и, повертев во все стороны, втиснул в него наконец
свой мизинец. После чего положил руку на верхний край перегородки и
погрузился в блаженное созерцание. Я тут же отложил в сторону скребницу и
щетку и начал седлать лошадей. В продолжение всей этой сцены не было
произнесено ни слова.
Приобрел я этих двух кобыл у циркового наездника, который, как видно,
решил распрощаться со своей карьерой. Одну звали Моргана, другую Мелюзина.
Мне эти имена не нравились, но на цирковой афише, они, наверно, выглядели
эффектно. Обе были белоснежно-белой масти, с длинным хвостом и густой
гривой.
Господин Лормио увидел их у меня и пожелал купить вместе с тремя
англо-арабскими меринами. Тщетно я убеждал его, что эти лошади пригодны
лишь для цирковых или кинематографических трюков, а стало быть, на них
опасно ездить тому, кто не умеет с ними обращаться. Он заупрямился, и -
вот ведь кичливый выскочка! - поставил меня перед выбором: либо все пять
лошадей, либо ни одной. Пришлось уступить. Впрочем, "уступить" не то
слово, я таки заставил его раскошелиться.
Я был уверен, что Лормио скоро надоест держать в конюшне лошадей,
которым он не решится доверить свою драгоценную особу. Ничуть не бывало.
Они еще стяжали ему лавры. Летом семьдесят шестого года он дважды
приглашал Биргитту проскакать на них перед его гостями. Платил он ей
подвести франков за сеанс. Правда, во время выступления лошадь должна была
ее сбросить. Но за такие денежки Биргитта, которая бескорыстием не
отличалась, согласилась бы, чтобы лошади сбрасывали ее хоть каждый день.
Когда я появился на эспланаде, ведя под уздцы Моргану, а за мной шел
Арман с Мелюзиной, ларокезцы уже собрались на террасе замка. Я подошел к
ним поближе и попросил их не трогаться с места и не кричать, если я упаду.
Но я мог бы не тратить слов попусту. Сегодня я был у них вместо
телевизора, и ларокезцы уже вошли в блаженную роль пассивных зрителей. При
виде их детской радости, их худобы и взглядов, которые они украдкой
бросали на Фюльбера - они словно заранее чувствовали себя преступниками за
то, что собирались поразвлечься, - у меня сжималось сердце.
Атомный взрыв лишь опалил, но не выжег лужайку на эспланаде, и я
провел Моргану два круга по этой соломенной подстилке, сам взглядом и
ногой проверяя плотность земли. Земля оказалась сносной - дождь размягчил
ее, но не настолько, чтобы она стала вязкой. Потом я вскочил в седло и
шагом проехал два круга, а на третьем заставил Моргану проделать разные
вольты, желая убедиться, что она не забыла дрессуру. Потом я начал
четвертый круг и тут жестом или, вернее, жестами дал понять Моргане, что
настало время начать номер. Сжав ногами ее бока, я левой рукой подобрал
поводья, а потом, крепче взяв ее в шенкеля, вытянул правую руку вперед и
верх. И Моргана начала выделывать головокружительные скачки, так что
зрителям казалось, будто она хочет сбросить меня наземь. На самом же деле
она беспрекословно мне повиновалась. И хотя меня здорово подкидывало, мне
не грозило ни малейшей опасности, даже в те минуты, когда я отчаянно махал
правой рукой, точно с трудом удерживаясь на крупе необъезженной лошади.
Трижды проделав такой номер с небольшими перерывами для отдыха, я
прошел еще один круг шагом и спешился.
Фюльбер с кротким выражением лица, опираясь на балюстраду, стоял в
первом ряду между Фабрелатром и Газелем, он коротко крикнул "браво" и
снисходительно сдвинул ладони. И тут произошло неожиданное. Фюльбера
оглушил взрыв восторга зрителей. Они неистово зааплодировали и продолжали
хлопать еще долго после того, как он прекратил свою вежливую игру.
Подтягивая стремена на Мелюзине, я нарочно завозился подольше, чтобы
украдкой понаблюдать за Фюльбером. Он был бледен, губы сжаты, в глазах
застыло беспокойство. Чем больше мне хлопали - по правде сказать,
несоразмерно долго по сравнению с моим коротеньким выступлением, - тем
сильнее он должен был чувствовать, что мне аплодируют в пику ему.
Я вскочил в седло. У Мелюзины была другая программа. Тут соль номера
была в падении. Что за доброе и красивое животное была эта Мелюзина! И
какие деньги приносила она, наверное, своему наезднику, когда на съемках
какого-нибудь приключенческого фильма падала под пулями противника. На
разминку у меня ушло довольно много времени. Надо было, чтобы все ее мышцы
разогрелись - тогда она могла упасть, не причиняя себе вреда. Как только я
почувствовал, что она размялась, я вынул ноги из стремян и скрестил
стременные ремни впереди седла. Потом связал поводья узлом, чтобы их
укоротить и чтобы Мелюзина не запуталась в них при падении. И тут поднял
Мелюзину в галоп. Я решил, что падать мы будем на закруглении эспланады
перед прямой, ближе всего подходящей к замку, и, как только мы подскакали
к этому изгибу, я туго натянул левый повод, а сам наклонился в
противоположную сторону, что, естественно, нарушило равновесие - Мелюзина
рухнула, сраженная вражеским обстрелом. Я в свою очередь, перелетев через
холку, тоже скатился на поле битвы. Раздалось "ох" ужаса, потом, когда я
встал, вздох облегчения. А Мелюзина все это время лежала замертво на боку,
с закрытыми глазами - даже голову прижала к земле. Я подошел к ней,
подобрал поводья, прищелкнул языком, и она сразу вскочила на ноги.
Я продемонстрировал этот номер всего дважды, так как во второй раз я
хлопнулся довольно крепко и решил, что предоставил Кати вполне достаточный
срок и довольно потешил публику. Я слез с лошади не без тайного умысла и
явного вызова протянул поводья Арману. Арман из самолюбия взял поводья. А
так как он уже держал на поводу Моргану, обе руки у него оказались заняты.
И тут качалось нечто невообразимое. Хлопали куда громче, я сказал бы,
с каким-то подчеркнутым и еще большим неистовством, чем после моего
первого номера. Отчасти потому, что Арман был на время обезврежен, отчасти
потому, что спортивный азарт оказался прекрасным предлогом, но, так или
иначе, зрители сбежали вниз по лестнице, наводнили эспланаду и, обступив
меня, громко кричали. Фюльбер остался на террасе один с Газелем и
Фабрелатром, жалкая изолированная группка. Правда, Арман оказался рядом с
ними, но он был занят лошадьми, которые испугались внезапно хлынувшей вниз
толпы, и Арман пытался удержать их, повернувшись ко мне спиной. Видя, что
ему не до них, осмелевшие ларокезцы, не довольствуясь аплодисментами,
стали скандировать мое имя, точно во время выборов. А некоторые даже,
убедившись сперва в том, что Фюльберу их не видно со своего места - он
молча и неподвижно стоял на террасе, внимательно следя за происходящим, и
глаза его метали молнии, - намеренно громко кричали: "Спасибо за продукты,
Эмманюэль!"
Чувствовался во всей этой сцене смутный дух мятежа, и это меня
поразило. А не воспользоваться ли им, подумалось мне, и сразу свергнуть
власть Фюльбера? Но Арман был вооружен. Я же, садясь в седло, отдал ружья
Колену, а Колен увлеченно беседовал с Аньес Пимон. Тома был погружен в
свои мысли. Жаке нигде не было видно. К тому же я считал, и вообще считаю,
что такого рода дела экспромтом не делаются. И, раздвинув толпу, я
направился к Фюльберу.
Он уже спускался с лестницы мне навстречу в сопровождении Газеля и
Фабрелатра, властно вперив запавшие глаза не в меня, а в ларокезцев,
которые еще секунду назад толпились вокруг меня, скандируя мое имя; и
теперь, при его приближении, умолкли и расступились. Он холодно похвалил
мое искусство, но при этом даже не взглянул в мою сторону - его взгляд
перебегал с одного прихожанина на другого, как бы стремясь вернуть
заблудшее стадо на путь истинный. При всем моем отвращении к нему скажу
прямо, я не мог не полюбоваться его выдержкой и силой его авторитета. Он
молча проводил меня до ворот замка - не дальше. Можно было подумать, что
ему противно выйти на улицу и после моего отъезда оказаться наедине со
своими прихожанами.
При прощании вся его елейность исчезла. Он не рассыпался в
любезностях, не приглашал меня вновь навестить их. Как только последний из
ларокезцев покинул эспланаду и Колен увел лошадей, зеленые ворота тут же
закрылись за Фюльбером, Газелем, Фабрелатром и Арманом. И я понял, что
приходский совет устроит срочное совещание, чтобы решить, каким способом
как можно скорее снова прибрать паству к рукам.
Жаке опередил нас и поджидал с повозкой и Малабаром за городскими
воротами - он боялся, как бы в присутствии двух кобылиц не разыгрался наш
жеребец, а на узкой улице, где собралось много народу, это могло быть
опасно. Когда мы выходили из южных ворот, я заметил на стене одной из двух
маленьких круглых башен почтовый ящик. Он утратил свою нарядную желтую
окраску, вернее, вообще утратил всякий цвет, облупился, почернел, и буквы
на нем стерлись.
- Погляди, - сказал Марсель, шагая рядом со мной. - Ключ все еще
торчит в замке. Бедняга почтальон сгорел в ту самую минуту, когда вынимал
почту. А металлический ящик, хоть, наверно, и раскалился докрасна,
все-таки выдержал.
Он повернул ключ в замке. Створка ящика открывалась и закрывалась без
труда. Я отвел Марселя в сторону, мы сделали несколько шагов по дороге к
Мальжаку.
- Вынь ключ и спрячь его. Если я захочу тебе что-нибудь сообщить, я
опущу записку в ящик.
Он кивнул в знак согласия, а я с теплым чувством смотрел на умные
черные глаза, на бородавку, подрагивающую на кончике носа, на могучие
