замка пулей вылетел Тома.
- Я с тобой.
- То есть как это со мной? - сухо спросил я. - Я же нарочно просил
передать тебе, чтобы ты не показывался.
- Если не ошибаюсь, речь идет все-таки о моей жене, - ответил он,
сверкая глазами.
Я понял, что мне его не убедить.
- Хорошо, пойдем, но при одном условии - будешь молчать.
- Ладно.
- Что бы я ни говорил, молчи.
- Я же сказал - ладно.
Я поспешил к воротам. Но прежде чем их отпереть, я повертел ключ в
замке. Вот и Арман. Я пожал ему руку, у него на мизинце красовался мой
перстень. Да, да, вот он, Арман: водянистые глаза, белесые ресницы,
приплюснутый нос, прыщи, полувоенная форма. А рядом с ним мой красавец
Фараон. Бедняга, я потрепал его по холке, поговорил с ним. Недаром я
назвал его беднягой - как не пожалеть коня, когда наездник уже успел
истерзать ему весь рот. Несмотря на строжайшую экономию, соблюдаемую в
Мальвиле, я нашел в кармане кусок сахара, и мерин сразу схватил его своими
добрыми губами. Тут появились Момо и Мену со стаканами и бутылками. Я
попросил Момо заняться Фараоном, разнуздать его и насыпать полное ведро
овса. В ответ на такую расточительность Мену грозно заворчала.
И вот мы уселись в кухне въездной башни, где к нам присоединились
Мейсонье и Пейсу, добродушные, но при оружии. Когда в руке Армана очутился
полный стакан, я, видя замешательство нашего гостя - не из-за стакана
конечно, а из-за того, что ему предстояло нам сказать, - сам перешел в
наступление, решив действовать напрямик.
- Очень рад тебя видеть, Арман, - начал я, чокаясь с ним. Я
намеревался только пригубить, в это время дня я никогда не пью, но я знал,
что Момо с удовольствием долакает оставшееся вино. - Я как раз собирался
послать к вам гонца, чтобы успокоить Марселя. Бедняга Марсель, воображаю,
в какой он тревоге.
- Значит, они у вас? - спросил Арман, колеблясь между вопросительной
и обвинительной интонацией.
- Конечно, а где же им еще быть? Разыграли все как по нотам. Мы
обнаружили их на развилке Ригуди. Стоят и чемоданы в руке держат. Старшая
мне и говорит: "Хочу, мол, погостить две недельки у бабушки". Поставь себя
на мое место: у меня просто не хватило духу их отослать.
- Они не имели права, - огрызнулся Арман.
Самое время одернуть его, сохраняя при этом вполне добродушный тон. Я
воздел руки к небу.
- Не имели права? Как это не имели права? Ну и хватил ты, Арман! Не
имели права две недели погостить у родной бабушки?
Тома, Мейсонье, Пейсу и Мену уставились на Армана с молчаливым
укором. Я тоже глядел на него. За нас - семья. На нашей стороне -
священные узы родства!
Желая скрыть замешательство, Арман уткнул свой приплюснутый нос в
стакан и высосал вино до дна.
- Еще стаканчик, Арман?
- Не откажусь. Мену заворчала, однако налила.
Я чокнулся с Арманом, но пить не стал.
- В чем они и впрямь виноваты, - рассудительно продолжал я
беспристрастным тоном, - так это что они не спросили разрешения у Марселя.
- И у Фюльбера, - добавил Арман, опорожнивший до половины и второй
стакан.
Но я не намерен был делать ему такую уступку.
- У Марселя, а тот сообщил бы Фюльберу.
Не настолько Арман был глуп, чтобы не уловить оттенка. Но рассуждать
о ларокезских указах в Мальвиле он не решился. Одним глотком осушив
стукан, он поставил его на стол. Тщетны были бы все старания Момо - на
донышке не осталось ни капли.
- Ну а дальше что? - спросил Аркан.
- А то, что через две недели мы отвезем их в Ла-Рок, - сказал я
вставая. - Передай это от меня Марселю.
Я не решался взглянуть в тот угол, где сидел Тома, Арман покосился на
бутылку, но, коль скоро я не выразил намерения предложить ему третий
стакан, он встал и, не сказав ни слова, даже не поблагодарив, выбрался из
кухни. Думаю, просто от неловкости: когда люди его не боялись, он не знал,
как себя с ними держать.
Момо взнуздывал счастливого Фараона. Ведро у его ног было пусто -
вылизано подчистую, до последнего зернышка. И всадник, и конь пустились
восвояси, обоих хорошо угостили, но благодарность испытывал только конь.
Он-то не забудет Мальвиль.
- До свидания, Арман.
- До свидания, - буркнул всадник.
Я не сразу захлопнул за ним ворота. Я смотрел ему вслед. Мне
хотелось, чтобы он отъехал подальше и не услышал бушеваний Тома. Не спеша
закрыл створки ворот, задвинул щеколду, повернул в замке громадный ключ.
Взрыв оказался еще сильнее, чем я ожидал.
- Как понять эту гнусность? - кричал Тома, наступая на меня и глядя
прямо мне в лицо выкаченными от ярости глазами.
Я выпрямился, молча взглянул на него и, круто повернувшись, зашагал к
подъемному мосту. Я слышал, как за моей спиной Пейсу выговаривал ему:
- Не много же толку от твоей учености, парень, раз ты такой болван.
Ты что, вправду поверил, что Эмманюэль отдаст девчонок? Плохо же ты его
знаешь!
- Но тогда, - орал Тома (потому что он именно орал), - к чему все эти
выкрутасы?
- А ты спроси у него самого, может, он тебе и объяснит, - резко
оборвал его Мейсонье.
Я услышал за собой чьи-то быстрые шаги. Это был Тома. Он зашагал
рядом со мной. Разумеется, я его не замечал. Глядел на мост. Шел все так
же быстро, руки в карманы, подбородок кверху.
- Прости меня, - проговорил он беззвучно.
- Плевал я на твои извинения, мы не в гостиной. Начало мало
обнадеживающее. Но ему ничего не оставалось, как стоять на своем.
- Пейсу говорит, что ты не отдашь девочек.
- Пейсу ошибается. Завтра я вас обвенчаю, а через две недели отошлю
Кати в Ла-Рок - пусть Фюльбер с ней позабавится.
Эта шуточка сомнительного вкуса неизвестно почему его успокоила.
- Но к чему же тогда вся эта комедия? - спросил он жалобным тоном,
что было ему отнюдь не свойственно. - Ничего не понимаю.
- Не понимаешь, потому что думаешь только о себе.
- О себе?
- А Марсель? О нем ты подумал?
- А почему я должен думать о Марселе?
- Потому что расплачиваться-то придется ему.
- Расплачиваться?
- Да, неприятностями, урезанным пайком и всем прочим.
Наступило короткое молчание.
- Я ведь этого не знал, - сказал Тома покаянным голосом.
- Вот почему я пожал руку этому гаду, - продолжал я, - и изобразил
ему все как проделку двух девчонок. Чтобы отвести подозрения от Марселя.
- А что будет через две недели?
Все-таки еще беспокоится, болван.
- Да ведь это же ясно как день. Напишу Фюльберу, что вы с Кати
влюбились друг в друга, что я вас обвенчал и что Кати, естественно, должна
жить при муже.
- А кто помешает Фюльберу тогда выместить злобу на Марселе?
- За что же? События приняли непредвиденный оборот - и придется ему
помалкивать. Предварительного сговора не было. Марсель ни при чем.
И я закончил довольно холодно:
- Вот причина всех этих выкрутасов, как ты выражаешься.
Долгое молчание.
- Ты сердишься, Эмманюэль?
Пожав плечами, я расстался с ним и пошел обратно - к Пейсу и
Мейсонье. Надо было еще уладить вопрос с комнатой. Ну и молодцы! Они не
просто согласились, чтобы их переселили, но согласились с радостью.
- Пусть их, птенчики, а как же иначе, - растроганно сказал Пейсу,
позабыв, что минуту назад обозвал одного из птенчиков болваном.
Но все растрогались еще больше, когда назавтра я обвенчал Кати и Тома
в большой зале. Все разместились так же, как в тот раз, когда мессу служил
Фюльбер: я спиной к двум оконным проемам, стол вместо алтаря, а по другую
его сторону, лицом ко мне, в два ряда - все остальные. Мену, проявив
неслыханную щедрость, водрузила на алтарь две толстенные свечи, хотя день
стоял ясный, и солнечный свет, лившийся в зал через два больших окна со
средниками, положил на плиты пола два огромных креста. У всех, даже у
мужчин, глаза были влажными. И когда настала пора причащаться,
причастились все, в том числе и Мейсонье. Мену разливалась в три ручья - я
объясню потом почему. Но совсем по-другому плакала Мьетта. Плакала она
беззвучно, и слезы медленно ползли по ее свежим щекам. Бедняжка Мьетта!
Мне самому чудилась какая-то несправедливость в том, что мы так славим и
чествуем ту, которая спит только с одним.
По окончании брачной церемонии я отвел Мейсонье в сторону, и мы с ним
стали расхаживать по внешнему двору. С Мейсонье тоже произошла перемена,
правда еле уловимая. Лицо все то же длинное, серьезное, близко посаженные
глаза, та же манера часто моргать в минуты волнения. Меняет его другое -
прическа. Поскольку парикмахеров не существует, волосы Мейсонье, как я уже
говорил, отросли и торчали сначала как щетка, но со временем легли на
плечи, и в облике Мейсонье появилась плавная линия, которой ему так
недоставало.
- Я заметил, что ты принял причастие, - сказал я безразличным тоном.
- Можно спросить - почему?
Его честное лицо слегка зарделось, он по привычке заморгал.
- Я сначала заколебался было, - не сразу ответил он. - Потом подумал,
что своим отказом могу обидеть других. Да и не хочется быть на особицу.
- И ты прав, - подхватил я. - Почему бы вообще не толковать причастие
именно в этом смысле? Как некую сопричастность.
Он удивленно поднял на меня глаза.
- Ты хочешь сказать, что ты толкуешь его именно так?
- Безусловно. На мой взгляд, социальное содержание причастия - очень
важно.
- Важнее всего?
Коварный вопрос. Мне показалось, что Мейсонье старается перетянуть
меня на свою сторону. Я сказал: "Нет", но не стал вдаваться в объяснения.
- Я тоже хочу задать тебе вопрос, - сказал Мейсонье. - Для чего ты
устроил так, чтобы тебя избрали аббатом Мальвиля? Только ради того, чтобы
избавиться от Газеля?
Если бы такой вопрос мне задал Тома, я бы лишний раз подумал, прежде
чем ответить. Но я знал, что Мейсонье не станет делать скороспелых
выводов. Он долго еще будет пережевывать мой ответ и придет к осторожным
умозаключениям. И я сказал, взвешивая каждое слово:
- Если хочешь, на мой взгляд, любой цивилизации необходима душа.
- И эта душа - религия?
Произнося эту фразу, он поморщился. Два слова ему претили: "душа" и
"религия". Два совершенно "устаревших" понятия. Мейсонье - образованный
член партии, он проходил школу партийных кадров.
- При нынешнем положении вещей - да.
Он задумался над этим утверждением, в котором содержалась и оговорка.
Мейсонье - тугодум, он продвигается вперед шаг за шагом. Но зато ему чужда
поверхностность суждений. Он попросил меня уточнить свою мысль.
- Душа нашей нынешней цивилизации здесь, в Мальвиле?
Слово "душа" он произнес, как бы заключив его в кавычки, мне даже
показалось, что он манипулировал им на расстоянии, с помощью пинцета.
- Да.
- Ты хочешь сказать, что душа - это вера большинства обитателей
Мальвиля?
- Не только. Я считаю, что это также душа, соответствующая нынешнему
уровню нашей цивилизации.
На деле же все обстояло несколько сложнее. Я упростил, чтобы не
покоробить Мейсонье. И все же его покоробило. Он покраснел, потом
поморгал, значит, собрался перейти в контрнаступление.
- Но этой, как ты выражаешься, "душой", с таким же успехом может быть
философия. Например, марксизм.
Ага, дошли наконец.
- Марксизм имеет дело с индустриальным обществом. В эпоху
первобытно-аграрного коммунизма он неприменим.
Мейсонье остановился, повернулся и уставился на меня. Как видно, мои
слова произвели на него глубокое впечатление. Тем более что говорил я
совершенно спокойно, как бы сообщая о чем-то само собой разумеющемся.
