ужаса медленно, попятилась к воротам, глядя на меня перепуганными глазами.
- Назад! - рычал я.
Я терял драгоценные секунды! А Кати и Тома все еще не видно! Впрочем,
им я все равно не мог бы ее поручить! Да и Мену тоже - у распахнутых ворот
она пыталась удержать Момо, обеими руками вцепившись в его рубаху.
Вскинув Эвелину на плечо, я бегом вернулся к воротам и, как мешок,
сбросил ее во дворе.
В это мгновение рубаха Момо затрещала, он вырвался из рук матери и
бегом ринулся вниз по склону к Рюне.
- Момо, Момо! - в отчаянии кричала Мену, бросаясь следом за ним.
А тех двоих по-прежнему нет как нет! Чудовищно! Наверняка она наводит
красоту. А он ее ждет!
Бросив Эвелину, я помчался по дороге, обогнал Мену, которая мелко
семенила своими худыми короткими ногами крикнул "Момо! Момо!" Но я уже
знал - мне его не догнать. Он бежал, как бегают дети, почти не отрывая ног
от земли, но очень быстро, совсем не задыхаясь. Крутой поворот вывел меня
к старице, и я увидел не оборачиваясь-нижняя часть дороги шла здесь почти
параллельно верхней, - как Мену бежит что есть силы, а ее догоняет
Эвелина! Я обомлел от этого чудовищного самовольства. Не знаю почему, но
теперь я уже не сомневался, что Кати с Тома тоже бросят свой пост и
побегут за нами, и Мальвиль останется без охраны. Все наше имущество, все
наши запасы, наши животные-все будет брошено на произвол судьбы: кто
вошел, тот и взял! Я бежал, в отчаянии стиснув зубы, сердце колотилось о
ребра, горло сжимало до боли. Я был вне себя от ярости и тревоги.
Выскочив к Рюне, я еще издали увидел застывших цепочкой спиной ко мне
Пейсу, Колена, Мейсонье и Жаке с ружьями в руках. Они не двигались. Не
разговаривали. Казалось, они окаменели. Я не мог понять, что их так
потрясло, потому что видел только их спины. Во всяком случае, они не были
похожи на людей, которым грозит опасность, которым надо защищаться или на
охваченных страхом. Они онемели, обратились в статуи и, даже услышав, что
я бегу, не обернулись.
Наконец я добежал до них, но они не вышли из своего оцепенения, даже
не посторонились. И тут я увидел, увидел сам.
Метрах в двенадцати ниже нас по склону десятка два оборванных,
дошедших до последней степени истощения людей - не бледных, а каких-то
желтовато-серых, - кожа на лицах висит, некоторые ослабели настолько, что
не могут смотреть прямо и зловеще косят, - сидят на корточках или лежат
плашмя на нашей ниве и, пугливо повизгивая, пожирают еще не созревшие
колосья. Они даже не успевают вылущить как следует зерно, они съедают
колос целиком. Я замечаю, что рты у них вымазаны чем-то зеленым - значит,
прежде чем наткнуться на нашу пшеницу, они пытались есть траву. Они похожи
на остовы животных; В косящих глазах сверкают страх и жадность. Запихивая
колосья себе в пасть, они искоса поглядывают на нас. А поперхнувшись,
выплевывают свою жвачку в горсть и заглатывают ее снова. Есть среди них и
женщины. Их можно отличить только по более длинным волосам, потому что от
устрашающей худобы исчезли все внешние признаки пола. Ружей у них нет. Но
рядом с ними, брошенные среди колосьев, лежат вилы и дубины.
Вид их внушал такую жалость, что я не сразу сообразил, что они уже
погубили четверть нашего урожая и, если мы срочно не примем меры, загубят
его целиком. И не только то, что они съедят Большую часть колосьев они
просто вытопчут или поломают, ведь они лежат на них. А зерно, которое они
истребляют и пожирают, - это наша жизнь. Если позволить безнаказанно
уничтожать хлеб Мальвиля, его обитатели тоже превратятся в изголодавшуюся
бродячую банду. Потому что я уверен - это только первая ласточка. Увидев,
что земля оживает, покрывается зеленью, они вышли на поиски пищи.
Пейсу стоял рядом со мной. Но казалось, он даже не замечал моего
присутствия. Пот ручьями стекал по его лицу.
- Мы уже все перепробовали, - заговорил Колен, задыхаясь от гнева и
горя. - Уговаривали и бранились, даже в воздух стреляли. Бросали в них
камни. Представляешь, камни, а им хоть бы что, прикроют голову рукой и
продолжают жрать!
- Да кто эти люди? - спросил Мейсонье, и в голосе его прозвучала
такая растерянность, что в другую минуту я не преминул бы посмеяться над
ним. - Откуда взялись? - И в бессильной ярости он закричал на местном
диалекте: - Убирайтесь вы отсюда, черт вас дери! Вы нам весь хлеб
повытоптали. А мыто что будем есть?
- Эх, чего там, - сказал Колен, - по-каковски с ними ни говори, они
все равно не отвечают. Жрут себе, и все тут. А мы-то грешили на
несчастного барсука.
- А если разогнать их прикладами? - хрипло спросил Пейсу.
Я помотал головой. Не следует полагаться на их слабость. Загнанный
зверь способен на все. И потом, приклады против вил-слишком уж неравной
будет борьба. Нет. Я знаю, каков единственный разумный выход. И мои
товарищи знают. Но я не могу. Стоя на краю пашни с ружьем в
руках-предохранитель спущен, пуля послана в ствол, палец на спусковом
крючке, - я, мало сказать, колеблюсь. Вопреки велению рассудка, я не могу
шелохнуться. Я оцепенел, как все.
Единственный, кому не стоится на месте, - это Момо. Я знал, как легко
он возбудим, но в таком неистовстве я его ни разу еще не видел. Он топает
ногами, воздевает руки к небу, трясет кулаком, рычит. Его затопила
безумная ярость. Обратив ко мне взъерошенную голову и горящие глаза, он
голосом и жестами заклинает меня положить конец грабежу.
- А-хе! А-хе! (Наш хлеб, наш хлеб!) - пронзительно кричит он.
Должно быть, грабители дрались между собой или же с другой бандой,
потому что одежда их вся в лохмотьях, и сквозь эти грязные, черные, как
земля, лохмотья видны ляжки, груди, спины. Когда одна из этих несчастных
женщин на четвереньках переползала от колоса к колосу, ее дряблые,
сморщенные груди волочились по земле. На ней хоть были туфли, но у
большинства ноги в обмотках. Среди них ни детей, ни подростков, ни
стариков. Те, у кого сопротивляемость меньше, погибли. Перед нами люди "в
расцвете лет". В применении к этим скелетам такое выражение кажется
жестокой насмешкой. Я поражен тем, как торчат у них тазовые кости, какими
огромными кажутся колени, лопатки, ключицы. Когда они жуют, видно, как
движутся челюстные мышцы. Кожа, обтягивающая кости, висит сморщенным
мешком, от них исходит какой-то затхлый запах, от него мутит и к горлу
подступает комок.
- А-хе! А-хе! - вопит Момо, обеими руками вцепившись в волосы, словно
пытаясь снять с себя скальп.
Правой рукой я сжимаю ружье, но оно по-прежнему опущено дулом к
земле. Я не в силах вскинуть его на плечо. Я испытываю жгучую ненависть к
этим чужакам, к этим грабителям, потому что они пожирают нашу жизнь. И еще
потому, что и мы, мальвильцы, станем такими же, если позволим расхищать
наше добро. Но в то же время я охвачен смешанной с омерзением жалостью,
которая перевешивает ненависть и лишает меня сил.
- А-хе! А-хе! - воет Момо, дошедший до крайней степени возбуждения.
И вдруг, стремительно пробежав десять метров, отделяющих нас от
банды, он с воем набрасывается на ближайшего грабителя и молотит его
кулаком, пинает ногами.
- Момо! Момо! - кричит Мену.
Кто-то засмеялся - кажется, Пейсу. Меня тоже разбирает смех. От любви
к Момо, потому что эта нелепая детская выходка так в его духе. И еще
потому, что все, что делает Момо, нельзя принимать всерьез - ведь Момо
живет как бы вне рамок суровой повседневности, Момо "в счет не идет". Я
представить себе не могу, что с Момо вообще может чтонибудь случиться, мы
его так всегда берегли - и Мену, и дядя, и я, и все мои товарищи.
С опозданием на полсекунды увидел я дикий взгляд чужака. С опозданием
на четверть секунды - взмах вил. Я думал, что успею выстрелить. Но не
успел. Зубья вил вонзились в сердце Момо в тот самый миг, когда моя пуля
настигла его врага, пробив ему горло.
Оба упали одновременно. Я услышал нечеловеческий вопль, увидел, как
Мену ринулась вперед и рухнула на тело сына. Тогда я как автомат двинулся
вперед, стреляя на ходу. Справа и слева от меня цепочкой двинулись мои
товарищи, они тоже стреляли. Мы стреляли не целясь. В голове у меня было
пусто. Я твердил про себя: "Момо убит", но ничего не чувствовал. Я шел
вперед и стрелял. Идти уже было некуда - мы подошли вплотную к ниве. Но мы
все равно механически, мерно шли вперед, словно косцы в поле.
Уже никто не шевелился, а мы все еще стреляли. Пока не кончились
патроны.
Глава XIV
В первые дни никто, кроме Мену, не осознал по-настоящему гибели Момо;
мы как-то не до конца поверили в нее, да к тому же в течение двух недель
после набега банды, которую мы уничтожили, нам пришлось с утра до вечера
работать не разгибая спины.
Первым делом надо было похоронить убитых. Страшная это была работа, и
осложнялась она еще тем, что я запретил приближаться к трупам. Я боялся,
как бы от пришельцев мы не набрались паразитов - паразиты занесут к нам
эпидемии, а против них мы бессильны. Я помнил, что блохи переносят чуму, а
вши сыпной тиф. От нас требовалась особая осторожность еще и потому, что
несчастные бродяги были до крайности измождены и, судя по обмоткам на
ногах, пришли издалека.
Рядом с местом побоища мы выкопали яму, в яму набросали охапки
хвороста, на него уложили поленья, так что верхний ряд приходился как раз
на уровне поля. Потом, сделав затяжную петлю на конце длинного шеста, мы
накидывали ее на ноги очередного мертвеца и, Держась на расстоянии,
волоком подтаскивали его к вершине костра. Всего убитых было восемнадцать,
в том числе пять женщин.
В одиннадцать часов вечера мы бросили последнюю лопату земли на еще
тлеющую золу. Я считал, что не следует возвращаться в Мальвиль в той самой
одежде, в какой мы работали. Я позвонил в колокол у ворот въездной башни
и, когда Кати открыла нам, сказал ей, чтобы они вдвоем с Мьеттой вынесли
за ворота два чана с водой, в которых стирали белье. В эти чаны мы
сбросили всю одежду, в том числе нательное белье, и нагишом вернулись в
замок, где по очереди приняли душ в ванной комнате донжона. Затем
тщательно осмотрели друг друга, но паразитов не обнаружили. На другой день
перед воротами въездной башни разожгли большой костер и долго кипятили в
чанах одежду, только после этого мы внесли ее во двор и разложили сушить
на солнце.
Мы вшестером поужинали в большой зале. Кати прислуживала нам. Эвелина
тоже была здесь, но я не сказал ей ни слова, да и она сама не посмела
подойти ко мне. Мьетта, Фальвина и Мену бодрствовали у тела Момо во
въездной башне. За едой все молчали. Я был разбит усталостью, мои чувства
словно бы притупились. Кроме простого животного удовлетворения от того,
что я ем, пью и силы мои восстанавливаются, я испытывал лишь неодолимое
желание спать.
Но о сне не могло быть и речи. В тот же вечер, сразу после ужина,
надо было провести собрание и принять важные решения. Я настоял, чтобы на
собрание не звали женщин. Мне предстояло высказать Тома много неприятных
истин, и я не хотел, чтобы их слышала Кати. Не хотел я также, чтобы
Эвелина - из своей спальни я ее не выставил, но не разговаривал с ней -
присутствовала при наших спорах.
На лицах собравшихся лежала печать усталости и скорби. Я начал
говорить без нажима, осторожно выбирая слова. Сказал, что мы пережили
трудные часы. И наделали ошибок... Надо вместе подвести итоги дня. Но
сначала пусть каждый выскажет свое мнение о случившемся.
Настало долгое молчание.
