дворе гумно, цепами молотили зерно. Все это потребовало большого
количества рабочих рук, и, когда наш труд подошел к концу, для каждого из
нас библейские слова о хлебе, добытом в поте лица, приобрели новый,
глубокий смысл.
Но несмотря ни на что, можно было сказать, что игра стоила свеч. Даже
учитывая, что четвертую часть погубили грабители, мы все-таки собрали
урожай десять к одному. А всего это составило тысячу двести пятьдесят
килограммов зерна. По сравнению с нашими солидными запасами - я говорю о
зерне, захваченном в "Прудах", - это было маловато, но для первого после
Происшествия урожая и в качестве залога наших будущих надежд просто
прекрасно.
Ночью после сбора урожая меня разбудили какието негромкие звуки
где-то рядом, или, вернее, я проснулся оттого, что сквозь сон не мог
разобрать, откуда эти звуки идут. Но когда я открыл глаза - ночь была
темная, ни зги не видно, - я сообразил, что это всхлипывает Эвелина на
своем диване у окна.
- Ты плачешь? - спросил я полушепотом.
- Да.
- Почему?
В ответ раздались всхлипывания и заглушенные рыдания.
- Мне грустно.
- Иди ко мне, расскажи, что случилось.
В мгновение ока она перебралась со своего дивана на мою кровать и
припала ко мне, сжавшись в комочек. Хотя за это время она немножко
округлилась, она все равно показалась мне легкой как пушинка. Словно
котенок примостился у меня на плече. Она продолжала рыдать.
- Да ты промочишь меня насквозь! Просто водопад какой-то! А ну,
закрой кран!
Я протянул ей свой платок, и ей пришлось приостановить рыдания, хотя
бы для того, чтобы высморкаться.
- Ну?
Молчание. Она опять захлюпала носом.
- Перестань хлюпать - высморкайся!
- Уже.
- Еще разок.
Она высморкалась еще раз, но, судя по звуку, без всякого успеха. И
снова начала всхлипывать. Должно быть, это было нервное. Как и ее кашель,
как и ее рыдания, как и судороги, в которых она корчится. Может, и астма у
нее от нервов. После нападения бродяг и гибели Момо она перенесла
тяжелейший приступ. Я подумал: уж не начинается ли новый? И обнял ее.
- Ну скажи мне, - заговорил я, - в чем дело?
Молчит.
- Мы их убили! - наконец прошептала она.
Я был удивлен. Я ждал другого.
- Так вот из-за чего ты плачешь?
- Да. - И так как я молчал, она продолжала: - Почему ты удивляешься,
Эмманюэль?
- А я думал, ты сейчас скажешь, что я тебя разлюбил.
- Нет, нет, - отвечала она. - Я знаю, ты меня любишь, как раньше.
Просто ты мне теперь ничего не спускаешь. Но мне так даже больше нравится.
- Больше нравится?
Молчит. Она размышляет и так поглощена своими мыслями, что даже
перестала всхлипывать.
- Да, - говорит она наконец. - Это меня приструнивает.
Я молчу и мотаю себе на ус.
- Но вот эти люди, которых убили, разве нельзя было взять их в
Мальвиль? Ведь в Мальвиле места много!
Я покачал головой, словно она могла видеть меня в потемках.
- Дело не в том, сколько у нас места, а в наших запасах. Нас уже
одиннадцать. В крайнем случае мы можем прокормить еще двоих, от силы
троих, но не двадцать же человек.
- Ну тогда, - сказала она помолчав, - пусть бы они съели наш хлеб.
- А как же другие?
- Какие другие?
- Те, что придут потом. Значит, пусть режут наших свиней, съедят
коров, уведут лошадей? А мы что ж, мы будем жевать траву?
Но на Эвелину мои сарказмы не произвели никакого впечатления.
- Ты же сам сказал, что рюнский хлеб - это не бог весть как много.
- Да, по сравнению с тем, что у нас, к счастью, есть в закромах. И
все же тысяча двести пятьдесят килограммов зерна - не так уж мало хлеба.
- Но в крайнем случае мы ведь могли и без хлеба обойтись! Ты сам
говорил! - живо добавила она с упреком.
И в самом деле, что я ни скажу, навеки отпечатывается в ее памяти.
- В крайнем случае да. Но кто знает, вдруг будущий год окажется
неурожайным. Лучше иметь небольшой избыток. Хотя бы для того, чтобы, если
понадобится, помочь нашим друзьям ларокезцам.
- А почему же мы не помогли этим людям?
- Я уже тебе сказал - их было слишком много.
- Не больше, чем ларокезцев.
- Но там ведь наши знакомые. - И так как она молчала, я начал
перечислять: - Пимон, Аньес Пимон, Лануай, Жюдит и Марсель, который тебя
приютил.
- Да, - сказала она. - И еще Пужес. Что-то его давно не видно.
Что верно, то верно. Прошло уже дней десять, как старый пройдоха не
являлся в Мальвиль омочить в нашем вине кончики своих усов. Так и
закончился наш спор, не приведя ни к какому результату. Типичная для
Эвелины манера заканчивать наши с ней распри, ни в чем, впрочем, не
уступив. Однако я был поражен - как по-взрослому она рассуждала. Где ее
былая ребячливость? И как она стала правильно выражаться. С тех пор как я
"ничего ей не спускал", она перестала прикидываться несмышленой
малолеткой.
- Ну ладно, - заявил я. - Аудиенция окончена. Отправляйся к себе. Я
буду спать.
Она уцепилась за меня.
- Можно я побуду с тобой еще немножко, Эмманюэль, разреши, -
залепетала она, только что не присюсюкивая, как младенец.
- Нет, нельзя. Марш.
Она повиновалась, и притом беспрекословно. Я бы даже сказал, с
каким-то особым пылом, точно намерена была всю жизнь упоенно исполнять мои
приказания.
И все же что-то скрывалось в ее головке, чего я не мог понять до
конца. Она говорила со мной об убитых бродягах - и ни словом не заикнулась
о Момо.
Правда, и сама Мену никогда не заговаривала о Момо. В день гибели ее
сына я строил самые разные предположения о том, как она будет вести себя в
дальнейшем, но ни одно из них не оправдалось. Она не впала в тупое
отчаяние. Не выпустила из рук бразды правления нашим хозяйством.
По-прежнему полновластно распоряжалась женской частью мальвильского
населения, клевала чаще всего самую старую и болтливую клушу, но при
случае, правда, более осмотрительно, не давала спуску и молоденьким
хохлаткам, причем Кати чаще, чем Мьетте, принимая во внимание, что Кати
сама могла пустить в ход свой острый клюв. И аппетита Мену не потеряла,
попрежнему проворно орудовала вилкой и не отказывалась от стаканчика, хотя
потолстеть ей, видно, не суждено было никогда. Наконец, она была все такая
же опрятная-маленький, начищенный до блеска скелетик, где все мускулы, все
внутренние органы были доведены до минимальных размеров; волосы туго
стянуты пучком на затылке мумифицированной головки, черный, чисто
выстиранный фартук пришпилен английскими булавками к вырезу на самой
плоской в мире груди. Сухонькая, маленькая, она по-прежнему быстро
семенила, шаркая своими не по росту большими ступнями, вытянув вперед
худую, жилистую шею.
На стол накрывала обычно Кати или Мьетта, а салфетки на приборы
раскладывала Мену. Из соображений гигиены она снабдила салфетки метками,
чтобы у каждого была своя, но различала эти метки только она одна. И вот
однажды утром я не без тревоги заметил, что кто-то поставил на конец стола
прибор Момо и положил на тарелку его салфетку. Видно, и Колен обратил на
это внимание, он с мрачным видом покачал головой и подмигнул мне. Однако,
усаживаясь за стол, я подсчитал приборы - их оказалось одиннадцать, а не
двенадцать. К тому же на стол накрывала Кати, я не мог допустить, что она
ошиблась. Наклонившись, я вопросительно поглядел на нее, и она незаметно
сделала мне указательным пальцем правой руки отрицательный знак.
Теперь все уселись за стол, кроме Жаке, который стоял опустив руки, а
его золотисто-карие глаза затуманила тревога - на его обычном месте зияла
зловещая пустота. Он смиренно глядел на меня, как бы спрашивая, чем он
провинился, что я лишил его пищи. Словом, вел он себя как добрый и
преданный пес, который после дурного хозяина попал в семью, где все его
ласкают, и он дрожит от страха, как бы в один прекрасный день не
проснуться и не обнаружить, что он лишился своего счастья, тем более что
по его соображениям он этого счастья недостоин и не знает, явь оно или
сон. Жаке вовсе не считал, что, лишив его обеда, я поступил несправедливо.
В его глазах все, что я делаю, справедливо. Он готов был после завтрака
вместе с нами приняться за работу на пустой желудок. Боялся он одного -
как бы эта кара не оказалась предвестницей изгнания.
Я ободряюще улыбнулся ему и уже хотел вмешаться, когда Мену буркнула:
- Свой прибор ищешь, сынок? Вот он.
И подбородком указала ему на то место, где прежде сидел Момо.
Наступила мертвая тишина, Жаке растерянно посмотрел на меня. Я
кивнул, и бедняге Жаке, который больше всего на свете боялся быть в центре
внимания, пришлось обойти весь стол и занять место Момо, с ужасом
чувствуя, что к нему прикованы все взгляды.
Колен тотчас же, и весьма тактично, затеял разговор на животрепещущую
тему. Дело касалось присыпанных землей кусков картона, которые прикрывали
ловушки в зоне ПКО. Во время дождя картон начнет гнить, размякнет и
прогнется под тяжестью земли. В результате осаждающие непременно заметят
впадины, и тем самым будут предупреждены о наличии ловушек. Пейсу сказал,
что надо проделать в картоне дыры, чтобы вода стекала прямо в яму. А
Мейсонье предложил заменить куски картона двумя листами фанеры,
соединенными посередине узенькой рейкой, которая проломится под ногой
врага.
Вслушиваясь в этот спор ровно настолько, чтобы при случае вставить
словечко-другое, я следил за тем, что делается и говорится на другом конце
стола. Скованный смущением, Жаке ел молча, низко склонившись над тарелкой,
а Мену без умолку полушепотом поучала его. "Сядь прямо! Господи, да
перестань же ты катать хлебные шарики! И не чавкай! Где ты находишься?
Утирается руками - а салфетка-то на что!" Я поразился тому, что после
каждого из этих суровых наставлений Мену повторяла имя Жаке, словно хотела
показать нам, что она в своем уме и ничего не путает, даже если Жаке
против собственного желания и удостоился чести, какая ему нынче выпала.
Было и еще одно доказательство того, что Мену сохранила полную ясность
ума: читая наставления Жаке, она не употребляла ни одного из местных
словечек, которых не понимал этот чужак.
Через двое суток после того, как было закончено строительство ПКО и
начались занятия стрельбой (в том числе стрельбой из лука), появился
старик Пужес на своем допотопном велосипеде. Без особого удовольствия он
прополз на четвереньках под палисадом. И уж совсем помрачнел, когда ему
завязали глаза, проводя по зоне, где были устроены ловушки. Едва он
расположился на кухне въездной башни, как тут же дал нам понять, что такие
неудобства требуют вознаграждения. Я говорю "нам", потому что, как только
распространилась весть о появлении Пужеса, весь Мальвиль собрался его
послушать.
- Ох и трудно же теперь до тебя добраться, Эмманюэль, - начал он,
подкручивая свои желтоватоседые усы. - Что от вас выйти, что к вам войти -
ох и трудное дело!
Он оглядел присутствующих, польщенный всеобщим вниманием.
- Из Ла-Рока ведь теперь тоже так просто не выберешься. Фюльбер
поставил стражу у обоих ворот! Поверишь ли - прогуляться по дороге в
Мальвиль и то нынче думать не моги. Декрет специальный выпустили. По шоссе
и то едва-едва дозволяют. Спасибо, я вспомнил тропинку, что выходит на
мальвильскую дорогу. Помнишь - через Фожу?
- Ты пробирался через Фожу? - изумился я. - На велосипеде?
- Пришлось кое-где тащить его на себе, - ответил Пужес. - Ни дать ни
