откашляться не могла.
Я глядел на ее худенькую грудь, которая судорожно поднималась и
опадала, и вдруг мне пришла в голову простая мысль. А что если я сделаю ей
искусственное дыхание? Не положу ее навзничь, а вот в этом же сидячем
положении - чтобы дать ей возможность кашлять и, если понадобится,
сплюнуть мокроту. Сидя на кровати, я оперся о валик и, приподняв Эвелину,
усадил ее между своими коленями спиной к себе. Взяв ее за предплечья, я
при каждом ее выдохе стал делать двойное движение: наклонял ее плечи
вперед одновременно с верхней частью корпуса, а при вдохе наоборот -
отводил ее плечи назад, и верхнюю часть корпуса подтягивал к себе, пока
она спиной не упиралась мне в грудь.
Не знаю, была ли от этого какая-нибудь польза. Может, врачи
посмеялись бы над моими усилиями. Но, по-видимому, я все-таки отчасти
помог Эвелине, помог хотя бы морально, потому что она вдруг сказала мне
слабым, еле слышным голоском: "Спасибо, Эмманюэль".
Я продолжал свое. Она полностью подчинялась моим движениям, но, хотя
тело ее было легче перышка, мне все труднее давались эти манипуляции.
Возможно, я вздремнул от усталости, потому что в коптилке кончилось масло
и она потухла, а я этого не заметил.
Должно быть, уже среди ночи - я положил ручные часы на письменный
стол и утратил всякое представление о времени-Эвелина зашлась в глубоком
приступе кашля, а потом невнятным голосом попросила у меня носовой платок.
Я услышал, как она долго, мучительно отхаркивается. Приступы кашля
повторялись еще много раз, и каждый раз она сплевывала мокроту. Потом она
привалилась к моей груди, совсем измученная, но дышать ей стало легче.
Когда я снова открыл глаза, уже давно рассвело, солнце заливало
комнату, я полулежал поперек кровати в неудобной позе, а Эвелина, спящая
глубоким сном, покоилась в моих объятиях. Верно, я, как сидел скорчившись,
так и заснул. Я встал и почувствовал, что левая нога у меня совсем затекла
и по ней бегают мурашки. Так как Эвелина тоже лежала вся скрючившись, я
уложил ее поудобнее и развязал бечевку, которой собрал ее волосы, она даже
не проснулась. Глаза у нее ввалились, щеки запали, лицо побелело, и, если
бы легкое дыхание не поднимало ее грудь, можно было бы подумать, что она
умерла.
В одиннадцать часов я ее разбудил, принес ей на маленьком подносе
чашку горячего молока и кусочек хлеба с маслом. Но заставить ее проглотить
хоть что-нибудь оказалось делом нелегким. В конце концов я добился
кое-какого успеха, чередуя посулы с угрозами. Угрозы или, вернее, угроза
состояла в том, что, если она не будет есть, я нынче же вечером
распоряжусь перенести ее постель в маленький замок. Угроза подействовала,
она отпила несколько глотков, но потом с неслыханным проворством ответила
шантажом на шантаж. Если я не пообещаю оставить ее в моей комнате, есть
она не станет, и все. В конце концов мы пошли на компромисс. Отопьет
глоток молока - выигрывает день, откусит кусочек хлеба с маслом - другой.
После нудной торговли мы наконец установили, что считать глотком и что
куском.
Когда Эвелина справилась с завтраком, то, по нашим подсчетам, она
могла пользоваться моим гостеприимством еще двадцать два дня. Но так как я
боялся, что в дальнейшем она сумеет обвести меня вокруг пальца, я сохранил
за собой право сократить этот срок, если она будет плохо есть за обедом.
- У-у, хитрец! - воскликнула она. - А вдруг ты станешь подкладывать
мне в тарелку еще и еще?
Я пообещал ей, что обмана не будет и Эвелине выделят порцию
соответственно ее возрасту, а размеры этой порции мы согласуем с
присутствующими. Как видно, в хрупком тельце Эвелины таились неисчерпаемые
запасы жизненных сил, потому что, после этой страшной ночи она весело и
оживленно препиралась со мной. Только под конец она немного скисла. Она
хотела было встать, но я не разрешил. Пусть поспит до полудня, а в полдень
я за ней приду. "Обещаешь, Эмманюэль?" Я пообещал, и она проводила меня
взглядом до самой двери. Казалось, ее головка не оставляет даже вмятины на
подушке, На бледном личике огромные глаза. Почти нет ни тела, ни лица -
одни глаза.
Спустившись вниз с пустой чашкой на подносе, я наткнулся во дворе
около донжона на маленькую группу: Тома, Пейсу, Колен - руки в карманах. И
рядом Мьетта - мне показалось, что она меня поджидает. И в самом деле,
когда я подошел, она выхватила из моих рук поднос и понесла его на кухню,
бросив мне на прощанье взгляд, который меня озадачил.
- Вот какие дела, Эмманюэль, - сказал Пейсу, - кончили мы
раскладывать все эти коленовские железки. И теперь слоняемся без толку.
- А где Мейсонье?
- Ему-то хорошо, он при деле. Выполняет твой заказ - лук мастерит.
Жаке и Момо ходят за скотиной. А нам куда приткнуться? Не глядеть же в
самом деле с утра до вечера, как хлеба растут.
- А чего, - заметил Колен со своей ладьеобразной ухмылкой. - Дело
всегда найдется. Скажем нашим женщинам-лежите, мол, по утрам в постели, а
мы будем вам завтрак подавать.
Все расхохотались.
- Пинка под зад захотел, Колен? - спросил я.
- Но вообще-то это правда, - поддержал Тома, - от безделья тоска
берет.
Я поглядел на него. Что-то непохоже, чтобы он заскучал. Скорее уж его
клонит в сон. И не так уж он рвется работать, во всяком случае, нынче
утром. И если он торчит здесь и присоединился к хору безработных, хотя его
до смерти тянет прочь отсюда, то, скорее всего, потому, что не желает,
чтобы считали, будто он цепляется за женину юбку.
- Правильно сделали, что сказали мне, - заявил я. - У меня в запасе
целая программа. Первое - уроки верховой езды для всех. Второе - уроки
стрельбы. Третье - надстроить крепостную стену въездной башни, чтобы через
нее нельзя было перелезть.
- Стрельбы? - переспросил Колен. - Патронов жалко. У нас их и так
немного.
- При чем тут патроны? Помнишь, дядя подарил мне маленький карабин
для стрельбы в тире? Я случайно его обнаружил на чердаке. И большой запас
дроби. Для тренировки хватит.
Пейсу больше беспокоила наружная крепостная стена. Сын каменщика, да
и сам мастер на все руки, он не прочь был заняться стеной. Тем более что
цемента у нас вдоволь - привезли вместе с прочей добычей из "Прудов".
Песка тоже хватает, да и камней. Пейсу уже об этом подумывал. И
все-таки...
- И все-таки, не хочется портить вид, - сказал он, - если стену
надстроить, зубцы пропадут. А без зубцов некрасиво. Глазу чего-то не будет
хватать.
- Что-нибудь придумаешь, - сказал я. - Уж наверное, как-то можно
соединить красоту с безопасностью.
Пейсу с сомнением поморщился и сурово покачал головой. Но я знал
нашего Пейсу, он был просто счастлив. Теперь он день и ночь будет
обдумывать, как получше надстроить стену. Набросает чертежи. Приступит к
работе. А когда труд будет завершен, каждый раз, возвращаясь с поля и
взглянув на въездную башню, он будет думать, хотя и не скажет вслух: "Это
дело моих, Пейсу, рук".
- Тома, - сказал я, - поди покажи им, как седлают коней. Возьми трех
кобыл, только не Красотку. Я приду к вам в Родилку.
Я направился в маленький замок и там в доме застал четырех наших
женщин - двух старух и двух молодых - в разгаре работы. Клан Фальвины
оказался теперь в абсолютном большинстве - трое против одной. Но Мену была
не из тех, что дадут себя в обиду. Как раз когда я открыл дверь, она
отчитывала Фальвину. Молодые помалкивали: одна потому, что была немой,
вторая из осторожности.
- Мьетта, можно тебя на минутку?
Мьетта подбежала ко мне. Я вывел ее из залы, прикрыв за собой дверь.
Короткая заштопанная шерстяная юбка, вылинявшая кофточка без рукавов, все
на редкость чистенькое, и босые ноги. Мьетта мыла полы и не успела
обуться. Я бросил взгляд на плиты двора, на ее босые ноги, на ее
великолепную черную гриву и под конец заглянул в ее глаза, кротким
выражением напоминающие глаза лошади. Потом снова взглянул на ее ноги. Не
знаю, почему они вдруг меня растрогали, хотя не было в них ничего
трогательного: большие, крепкие. Наверное, просто потому, что босые ноги
Мьетты довершали тот облик юной дикарки, какой представилась она мне в это
утро. Я тогда еще подумал: вот Ева каменного века явилась мне из глубины
веков. Глупейшая мысль. "Сексуальная переоценка", - сказал бы Тома. Будто
сам он сейчас не стал жертвой такой переоценки.
- Мьетта, ты сердишься?
Она покачала головой. Нет, не сердится.
- Что с тобой? Она снова покачала головой. Ничего.
- Послушай, Мьетта, ты как-то странно на меня посмотрела сегодня
утром.
Она стоит передо мной, покорная, но замкнувшаяся в себе.
- Послушай, Мьетта, ну скажи, скажи, в чем дело!
В ее ласковом, устремленном на меня взгляде мне чудится легкий упрек.
- Мьетта, объясни же, что произошло?
Она глядит на меня, уронив руки вдоль тела. Ни движения, ни улыбки.
Она дважды нема.
- Мьетта, если что-нибудь не так, ты обязана мне сказать. Ты ведь
знаешь, как я тебя люблю.
Она важно кивает головой. Она это знает.
- Тогда в чем же дело? Та же неподвижность.
- Мьетта!
Я взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал в щеку. Тогда она
вдруг обвила меня руками за шею, крепко прижала к себе, но не поцеловала
и, тотчас вырвавшись из моих объятий, бегом бросилась в дом.
Все это произошло так стремительно, что я еще несколько секунд стоял,
уставившись на створки тяжелой дубовой двери, которую она не успела
захлопнуть.
Когда я думаю теперь о тех двух месяцах, что последовали за этим
утром, больше всего меня поражает медлительность их течения. Меж тем дел у
нас хватало. Тир, верховая езда, надстройка наружной крепостной стены (в
этой работе все мы стали подручными долговязого Пейсу), а я еще давал
Эвелине уроки гимнастики, учил арифметике и грамматике.
Все мы были заняты, даже очень заняты, но при этом нам некуда было
спешить. Слишком много у нас оказалось досуга. Ритм жизни замедлился.
Странное дело - хотя количество часов в каждом дне осталось прежним, дни
теперь казались куда более долгими. По сути, все те машины, которые
призваны были облегчить нашу работу, а именно: автомобиль, телефон,
трактор, молотилка, поперечная дисковая пила, - конечно, облегчали наше
существование, но вместе с тем они ускоряли темп жизни. Люди стремились
делать слишком многое и слишком быстро. Машины всегда наступали нам на
пятки, подгоняли нас.
Прежде, скажем, чтобы съездить в Ла-Рок и сообщить Фюльберу о том,
что Кати и Тома поженились, если я почему-либо не захотел бы прибегнуть к
телефону, мне понадобилось бы девять с половиной минут на автомашине, и то
потому, что дорога сильно петляет. А теперь, когда я поехал туда верхом
вместе с Коленом, который во что бы то ни стало захотел меня сопровождать
- конечно же, чтобы повидать Аньес, - мы потратили на это добрый час.
После того как я сообщил новость Фабрелатру-Фюльбер еще нежился в постели,
- мы не смогли тотчас пуститься в обратный путь, потому что лошади,
проскакав пятнадцать километров, нуждались в отдыхе. Вдобавок на обратном
пути, желая избавить их от макадама я выбрал более короткую дорогу лесом,
но, так как на каждом шагу наш путь преграждали поваленные деревья, мы еще
больше задержались. Короче, выехав засветло, мы вернулись только к
полудню, уставшие, но в общем-то довольные: Колен - тем, что поговорил с
Аньес, я-тем, что там и сям из земли и даже на деревьях, которые казались
безнадежно мертвыми, появляются зеленые ростки.
