возвести защитную стену примерно в метр толщиной и метра три высотой. Чуть
в стороне от моста, чтобы дать проход всаднику, ну а кроме того... Кроме
того, во дворе у нас есть песок, в подвале мешки, мы наполним их песком и
навалим у стены.
К моей великой радости, Мейсонье меня поддержал, а после всех его
технических выкладок его одобрение значило немало.
Прежде чем приступить к работе, я сказал еще несколько слов. Прошлой
ночью, хотя все были против, я распорядился нести вахту. И счастье, что я
настоял на своем. Не хочу раздувать это дело, но подчеркиваю: то, что
ребята упирались, было скрытой формой нарушения дисциплины. И точно так же
- только это уже много хуже - нарушала дисциплину Кати, когда упрямилась и
не хотела нести охрану вала, пока мы допрашивали пленника. Тут я позволил
себе отвести душу:
- Больше я этих фокусов не потерплю! Отдал приказ - и точка, у меня
нет времени препираться со всякими занудами.
Я встал. Собрание окончено - продолжалось оно всего минут десять.
Теперь нам не до былых словопрений.
Кати промолчала, только как-то странно поглядела на меня. С
ненавистью? С обидой? Ничуть не бывало. Скорее взгляд ее говорил: "Ах вот
как! Значит, я, по-твоему, зануда! Ну погоди". И в этом "погоди" отнюдь не
было угрозы. Скорее уж осмелюсь назвать это обещанием.
Когда могила была вырыта и убитый предан земле, я снял Пейсу, без
которого мы не могли обойтись, с его поста на дороге в Ла-Рок, а вместо
него поставил Колена - недоставало только, чтобы в случае нападения нас
застигли врасплох за работой, хотя вряд ли на нас нападут днем. Я разбил
наших людей на два отряда. Один под началом Пейсу подносит к месту, где он
возводит стену, уже обтесанные глыбы, которых навалом во внешнем дворе.
Второй, куда входят четыре женщины и Эвелина, наполняет мешки песком,
завязывает их и подтаскивает к краю рва, где их потом взгромоздят один на
другой. Двум нашим железным тачкам не придется нынче простаивать.
Чтобы терять поменьше времени и чтобы около палисада всегда были
люди, я решил, что, пока мы не отменим боевую тревогу, каждый из нас по
очереди перехватит в кухне въездной башни кусок ветчины, о разносолах и
речи быть не могло-у Мену с Фальвиной сегодня есть дела поважнее, чем
стряпать.
Еще до того как Пейсу положил первый камень, я выволок из сарая две
повозки - нашу и ту, что принадлежала хозяевам "Прудов". Я поставил их
неподалеку от рва, в той части бывшей автомобильной стоянки, где не было
ловушек. Здесь они не могли помешать стрельбе и в то же время не оказались
бы замурованными стеной, которую мы возводили и которая, по моей мысли,
должна была стать постоянной частью наших укреплений. Даже если
предположить, что в один прекрасный день на нас нападет банда, не имеющая
базуки, все равно большие деревянные ворота башни остаются наиболее
уязвимым пунктом Мальвиля - враги могут поджечь или высадить их. Нам важно
помешать врагу подойти к воротам - для этого мы и воздвигаем стену,
проникнуть за нее враг сможет только через узкий проход, который легко
защитить, открыв сильный огонь.
Видать, средневековые каменотесы были люди с размахом - камня они не
жалели. Мы перетаскиваем глыбы из развалин старого городища, которое было
расположено во внешнем дворе еще во времена, когда в Мальвиле был мировой
судья, и глыбы эти весьма и весьма увесистые. Приподнять их, присев на
корточки, подтянуть себе на колени, а потом со вздохом облегчения сбросить
в тачку - дело не простое. Иногда за одну глыбу приходится браться вдвоем.
Я потому и поставил Колена часовым, чтобы избавить его от непосильной
нагрузки. Но даже Тома, несмотря на свою прекрасную спортивную форму,
выбивается из сил. Мейсонье весь в поту. Только нашему Жаке хоть бы что -
без малейшего усилия он один своими обезьяньими ручищами поднимает
глыбину, с которой мне никогда бы не справиться без его помощи.
Сам я был весьма разочарован своими успехами, но, будь мне тридцать,
я решил бы, что просто устал и не в форме, теперь же я, как водится,
пришел к выводу, что я стар, и чуть было не скис, но, впрочем, ненадолго -
я припомнил, что прошлой ночью почти не спал, да и забот и волнений мне
тоже хватает. Эта мысль, хотя и не придала мне сил, зато поддержала мой
дух, и я снова вошел в рабочий ритм, присаживался и выпрямлялся, обливаясь
потом на жарком солнце, обламывая ногти и чувствуя боль в натруженных
руках и ломоту в пояснице.
В час дня Мейсонье, сославшись на ночную вахту, которую мы несли с
ним вдвоем, - отправился "чуток вздремнуть, всего на несколько минут". В
три часа, не помня себя от восторга, что на два часа перекрыл рекорд
выносливости Мейсонье, я тоже почувствовал вдруг, что выдохся, и прекратил
работу. Впрочем, у Пейсу было камня больше, чем достаточно, и он, кликнув
на подмогу Жаке, уже начал возводить стену. Я передал командование
Мейсонье - он возвратился после "нескольких минут", которые продолжались
два часа, - объявил, ни к кому не обращаясь, иго тоже пойду отдохну, и уже
издали услышал, как Мейсонье отправил выбившегося из сил Тома сменить
Колена на посту у дороги в Ла-Рок.
В спальне у меня едва хватило сил раздеться. Хотя от толщи каменных
стен веяло прохладой, но и здесь жара стояла невыносимая. Я рухнул на
постель - ноги были как свинцовые, руки онемели - и мгновенно уснул. Спал
я тревожно, меня непрерывно мучили кошмары. Не стану их пересказывать.
Хватит и тех ужасов, что нас окружают наяву. И потом, кому не случалось
видеть такие сны: тебя преследуют, тебя хотят убить. Враги настигли тебя,
ты отбиваешься, но твои удары падают в пустоту. Если б еще этот кошмар
снился один раз, так нет же, он повторяется. И от этого бесконечного
повторения совсем выбиваешься из сил. Самое жуткое было в том, что
преследовал меня Бебель - на нем юбка, светлые волосы развеваются, в руке
нож.
Вот лезвие его ножа коснулось моей шеи - и тут я проснулся. Открыл
глаза. В самом деле, в моей комнате женщина, только, слава богу, не
Бебель. А Кати.
Она стояла у изножья моей кровати. Ее глаза блестели лукавством. Она
молча смотрела на меня, потом вдруг кинулась ко мне, навалилась на меня
всей тяжестью своего тела и прижалась губами к моим губам.
Я был еще в полусне, и Кати вполне могла сойти за сновидение, тем
более что она все взяла на себя с ошеломившим меня искусством. Когда же я
наконец окончательно стряхнул с себя сон, было уже поздно. Я попался.
Раскаяние нахлынуло на меня одновременно с наслаждением, и, чем сильнее
становилось второе, тем слабее говорило первое. Наконец наслаждение дошло
до экстаза, и партнерша, которая мне его дарила, в полной мере разделила
его со мной и, исступленно ему предаваясь, дважды, трижды умирала и вновь
воскресала за тот короткий промежуток времени, пока я сам умиротворенно
затихал.
Я с трудом перевел дух. И посмотрел на нее. Я никогда не считал ее
особенно хорошенькой. Должно быть, теперь я гляжу на нее другими глазами.
Сейчас она восхитительно хороша, распаленная и растрепанная. Но тут моя
совесть взяла верх, и я сказал ей с упреком, впрочем не слишком суровым:
- Зачем ты это сделала, Кати?
Сказано довольно вяло. И к тому же лицемерно - ведь, в конце концов,
в том, что сделано, участвовала не одна она.
Кати ответила без промедлений, убежденно и задорно:
- Во-первых, хотя ты и старый, Эмманюэль, ты мне нравишься. -
(Покорно благодарю.) - Честное слово, если бы пришлось выбирать из всех
вас, не считая Тома, я выбрала бы тебя сразу после Пейсу. - (Еще раз
покорно благодарю!)
Она помолчала, потом вскинула голову, и в глазах у нее вспыхнул
огонек.
- А главное, мне хотелось, чтобы ты, Эмманюэль, знал, что Кати вовсе
не пустое место, что она не просто зануда, как ты считал, а женщина, и
притом настоящая!
Пропустим мимо ушей намек любящей сестры. (Бедная Мьетта!) Сидя на
кровати с поджатыми ногами - волосы у нее растрепались, щеки пылали,
маленькие груди напружились, - Кати смотрела на меня блестящими глазами,
которые лучились торжеством и гордостью. На первый взгляд могло показаться
нелепым, что она так кичится своими любовными талантами, никакой ее
заслуги в том нет, уж такой она уродилась на свет. Но разве мы, мужчины,
да и я сам в том числе, не кичимся точно так же нашей мужской силой? Да
еще надменно и тщеславно распускаем хвост, точно павлины. А может, по
сути, это не так уж глупо. Ведь и в самом деле, за последние минуты я
зауважал Кати куда больше, чем прежде. Я ведь и действительно считаю
теперь, что это "женщина, и притом настоящая". Если бы не Тома и не
злосчастная совесть, которая меня сейчас грызет, я отнюдь не прочь, чтобы
мой дневной отдых почаще заканчивался так, как сегодня.
Кто сказал, что Кати не умна? Она впилась в мои глаза взглядом, где
еще так недавно отражалось необузданное наслаждение: и то, которое
испытывала она сама, и то, которое к вящей своей гордости дарила мне. Она
читает все мои мысли, одну за другой. Кати видит, а может, и чувствует -
не все ли равно, раз она об этом догадывается, - что, если прежде я ее
недооценивал, теперь все изменилось, я ее ценю, и ценю очень высоко. Ее
пьянит это сознание. Откинула голову назад, губы полуоткрыты, глаза
сверкают. Она как вином упивается своей победой, смакуя ее глоток за
глотком.
- А все же, Кати, придется обо всем рассказать Тома, - говорю я
глухим голосом.
Для меня это как ушат холодной воды, а для нее - нисколько.
- Не волнуйся, - усмехнувшись, отвечает она. - Я все беру на себя.
Это не твоя забота.
Я буквально ошеломлен ее бесстыдством.
- Послушай, Кати, он же будет возмущен, оскорблен...
Она покачала головой.
- Вовсе нет. И не думай даже. Он тебя слишком любит.
- Я его тоже, - ответил я и тут же устыдился: не очень-то подходящая
минута для таких заявлений.
- Знаю, - ответила она, и я уловил в ее словах былую досаду. - Ты в
Мальвиле всех любишь, кроме меня!
Но тут же, спохватившись, добавила с коротким горловым смешком:
- Но теперь этому конец!
Она встала и привела себя в порядок. А сама смотрела на меня с видом
собственницы, точно приобрела меня в большом магазине и, довольная удачной
покупкой, зажав ее под мышкой, возвращается к себе. К себе, а может, и ко
мне. Потому что ее оценивающий взгляд обежал всю мою спальню, задержался
на письменном столе (вот оно - фото твоей немки!) и чуть дольше - на
диване у окна. Оба эти промедления сопровождаются гримасками.
- В общем, - говорит она, - хорошо, что я занялась тобой. Бедняжка
Эмманюэль, маловато у тебя нынче утех!
Ее глаза снова блеснули. Она посмотрела на меня с откровенной
дерзостью.
- Насчет Эвелины все так и не решаешься?
Честное слово, она воображает, что отныне ей все дозволено! Я
обозлился. А впрочем, зачем врать, не обозлился. Или, вернее, куда меньше,
чем обозлился бы прежде. Просто удивительно, как она меня приручила.
Впрочем, она сама это отлично понимает и опять за свое:
- Не хочешь отвечать?
- Какого еще ответа ты ждешь? Ей же тринадцать лет!
- Четырнадцать. Я видела ее метрику.
- Все равно, она девчонка. Кати всплеснула руками.
- Девчонка? Да она самая настоящая женщина! И знает, чего хочет.
- Чего же она, по-твоену, хочет?
- Да тебя, черт возьми! И она торжествующе рассмеялась.
- И она тебя заполучит. Ведь я-то тебя заполучила, господин аббат!
Парфянская стрела, но выпустила она ее не на прощанье, нет - она
