этот не производил шума! Так нет же: охи, вздохи, рыданья, сморканья! Я не
видел Фальвину, я сидел к ней спиной. Но я ее слышал. Эти стенания были
еще похуже ее неиссякаемых речей. Тем более что теперь вдобавок начала
брюзжать Мену - слов я разобрать не могу, но Фальвина их слышит наверняка,
и они, должно быть, бередят ее рану, щедро посыпая ее солью. Если так
будет продолжаться, в дело встрянет Кати. И не потому, что она так уж
обожает бабку. Она сама не упустит случая ее клюнуть. Но бабка есть бабка.
Тут уж, как говорится, узы крови не позволяют: нельзя, чтобы ее ощипывали
на глазах у Кати, а та не пустила бы в ход свой клюв и коготки для ее
защиты. Кати любит эти схватки. Она проворная, безжалостная и больно
клюется, "даром, что еще молодая". Но я и сам хорош - бросить камень в
этот курятник! Какое поднялось кудахтанье: перья летят, крылья хлопают,
кровь брызжет! А я-то мечтал водворить тишину! Спасибо тебе, Мьетта, что
ты немая! И спасибо тебе, Эвелина, что по молодости лет ты еще меня
побаиваешься (со временем это пройдет) и молчишь, когда я мечу громы и
молнии.
Надо было принять неотложные меры. Я в зародыше подавил неминуемый
ответный выпад Кати.
- Кати, кончила завтракать?
- Да.
- А ты, Фальвина?
- Ну да, Эмманюэль, ты же сам видишь, кончила.
Она не Кати, одного слова для ответа ей мало, ей нужно восемь.
- Отправляйтесь обе чистить конюшни. У Жаке сегодня утром будут
другие дела.
Кати повиновалась тотчас. Она держала слово, данное накануне:
заправский солдат.
- А посуда? - желая подчеркнуть свою добросовестность, спросила
Фальвина.
- Посуду вымоют Мену и Мьетта.
- И я, - добавила Эвелина.
- Посуды-то больно много, - упорствовала Фальвина с наигранной
самоотверженностью.
- Ступай же ты, в конце концов, - взорвалась Мену. - Без тебя
управятся!
- Да иди же, бабуля, - взорвалась в свою очередь и Кати.
И умчалась, тоненькая, быстрая, увлекая за собой оплывшую квашню, а
та вперевалку потащилась за ней на своих жирных ножищах.
Мену придется перемыть гору посуды, этой ценой она осталась
единовластной хозяйкой кухни. Но для нее цена не такая уж дорогая, что она
и высказала без обиняков в последнем всплеске воркотни, достаточно долгом
и внятном, чтобы отметить свою победу, но, однако же, не чересчур, чтобы
не навлечь моего гнева, который лишил бы ее выигранного преимущества.
Воркотня, постепенно затихая, становится вовсе неразборчивой; потом
наступает молчание, и я могу наконец сосредоточиться.
Теперь предстоящая битва будет не такой уж неравной. Вильмен потерял
троих ветеранов, а два новобранца перешли на нашу сторону. В его банде,
еще позавчера насчитывавшей семнадцать человек, осталось всего двенадцать.
Я со своей стороны располагал теперь десятью бойцами, включая Мориса и
Эрве. И наш арсенал пополнился тремя винтовками образца 36-го года.
Если верить Эрве, авторитет Вильмена пошатнулся. Боевой дух банды,
потерявшей троих убитыми, поколеблен. И будет сломлен окончательно, когда,
недосчитавшись Эрве и Мориса, они вообразят, что их тоже убили.
Мне предстояло разрешить три задачи:
1. Разработать такой план битвы, при котором были бы максимально
использованы преимущества местности.
2. Изобрести маневр, который по возможности еще больше деморализовал
бы противника.
3. Если противник отступит, помешать ему вернуться в Ла-Рок и повести
против нас войну, устраивая засады.
Последний пункт казался мне особенно важным.
После того как я отослал Фальвину и Кати в конюшню, в кухне въездной
башни все время происходило какое-то движение: ушел Тома сторожить дорогу
в Ла-Рок, пришел Жаке позавтракать, Мейсонье отправился за Коленом и
Пейсу, привел их и снова ушел с Эрве хоронить Бебеля.
Ухода Эрве я как раз и ждал, чтобы допросить Мориса. Мне хотелось
провести этот допроса отсутствие Эрве, чтобы удостовериться, в какой мере
рассказ его товарища совпадает с его собственным.
В Морисе текла азиатская кровь. Хотя в нем всего на два-три
сантиметра больше, чем в Колене, он казался намного выше, так как был
строен, с узкими бедрами и тонкой талией. Зато в плечах он был довольно
широк (хотя и тонок в кости), и это придавало его фигуре изящество
египетских барельефов. Кожа у него была янтарного оттенка. Черные, как
вороново крыло, прямые волосы, подстриженные под Жанну д'Арк, обрамляли
тонкое серьезное лицо, которое лишь изредка освещалось неизменно вежливой
улыбкой. Вообще вежлив он был до кончиков ногтей. Казалось, при всем его
желании ему все равно не удалось бы быть грубым.
Он рассказал мне, что его отец, француз, был женат на вьетнамке,
уроженке Сент-Ливрад в департаменте Ло и Гаронны. Отец был управляющим
небольшой фабрики неподалеку от Фюмеля, и Эрве приехал к Морису погостить
на Пасху, когда взорвалась бомба. С этого момента рассказ Мориса слово в
слово совпадал с рассказом Эрве, как ни старался я уличить его в
противоречиях. С той лишь разницей, что Морису, по-моему, глубже врезалось
в память убийство его друга Рене и он еще сильнее ненавидел Вильмена.
Прямо он об этом не говорил. Но когда он рассказывал об убийстве Рене, его
раскосые агатовые глаза сузились в щелки и выражение их сделалось жестким.
Он мне понравился, как и Эрве. И даже, пожалуй, больше. Эрве
словоохотливый, живой и склонен к актерству. Морис не такой блестящий,
зато в нем чувствуется человек твердой закалки.
Я обернулся к Пейсу.
- Пейсу, я хочу поручить тебе кое-какую работу, только сначала кончи
свой завтрак.
туда же спрятали три ружья, причем я попросил Жаке обвязать мешок
- У нас на складе есть кольца. Хорошо бы тебе с Морисом вмуровать их
в стену подвала. Я думаю на время боя привязать там бычка, коров и
Красотку. И еще я хотел бы, чтобы ты оборудовал временное стойло для
Аделаиды.
- Привязать одну Красотку? - спросил Пейсу. - А другие лошади как же?
- Они останутся в Родилке, они могут нам понадобиться. Когда
справишься, скажешь мне, и мы все натаскаем сена из Родилки в подвал.
Пейсу с тревогой поднял на меня глаза - они блеснули из-за краев
чашки, куда он уткнулся носом.
- Думаешь, нам придется отдать внешний двор?
- Ничего я не думаю, просто принимаю меры предосторожности.
Я поднялся с места.
- Мену, брось-ка на минутку посуду, ты мне нужна.
Она тотчас взяла тряпку у Мьетты, вытерла узловатые руки и пошла за
мной. Она не отставала от меня, хотя, пока я делал шаг, ей приходилось
делать два, и я привел ее в башенку над мостом, где помещалось подъемное
устройство.
- Скажи, Мену, если понадобится, сможешь справиться с этой штуковиной
одна? Или дать тебе в помощь Фальвину?
- Обойдусь и без этой бочки, - отрезала Мену.
Я показал ей, как надо действовать. И после двухтрех попыток,
напрягшись всем своим крохотным сухоньким тельцем и стиснув зубы, она
повернула ворот. Впервые с того самого дня, кануна Пасхи, когда мы с мсье
Пола спорили о муниципальных выборах 77-го года, я пустил лебедку в ход.
Глухой скрежет толстых, хорошо смазанных цепей с необычайной остротой
вдруг перенес меня в прошлое. Ладно, сейчас не время вспоминать и
предаваться грусти.
Когда, подняв мост, Мену стала вновь его опускать, я посоветовал ей
придерживать ворот: тогда настил моста мягко ляжет на каменный парапет. Из
маленького квадратного оконца я увидел, что Пейсу и Колен вышли из
въездной башни и смотрят в нашу сторону. Как видно, скрежет цепей и в них
тоже пробудил воспоминания.
- Вот твое место во время боя, Мену. Как только бой разгорится,
станешь здесь и будешь ждать. Если нам придется плохо и мы отступим во
внутренний двор, поднимешь мост. Хочешь попробовать еще раз? Не спутаешь?
- Не такая уж я бестолочь, - ответила Мену.
И вдруг глаза ее наполнились слезами. Я был потрясен. Не так-то легко
довести Мену до слез.
- Что ты, Мену?
- Отстань, - сказала она сквозь стиснутые зубы.
Она глядела не на меня, а прямо перед собой. И стояла прямая,
неподвижная, вскинув голову. Слезы струились по ее загорелому лицу (только
лоб у Мену был белый, потому что летом она носила большую соломенную
шляпу). Несгибаемая, суровая, она стояла рядом со мной, сжимая рукоятки
ворота, словно штурвал корабля во время бури. Это Момо орудовал ими в тот
день, когда нам нанес визит Пола. Момо весь так и сиял и даже приплясывал
от радости. Я вдруг сразу увидел его, и она его видела - и плакала, стоя у
ворота, стиснув челюсти и не разжимая рук. Она не хныкала. Не жалела себя.
Миг, и все пройдет. Она одолеет бурю, справится со шквалом. Я повернулся к
ней спиной, чтобы не стеснять, и стал глядеть в оконце. Но краем глаза я
видел маленькую неукротимую фигурку с поднятой головой - Мену плакала
совершенно беззвучно, широко открыв глаза. Она отражалась в стекле
распахнутого оконца, и больше всего меня поразили ее кулаки, все сильнее
сжимавшие рукоятки ворота, как если бы мало-пома лу к Мену возвращалась
вся ее жизненная энергия.
Я оставил ее в одиночестве. Думаю, этого ей и хотелось. Торопливым
шагом я направился в донжон и поднялся к себе в спальню. В ящике
письменного стола, куда я уже давно не заглядывал, я нашел то, что искал:
два фломастера, черный и красный. А также то, чего не искал - большой
полицейский свисток, который в безумном порыве щедрости я подарил Пейсу в
тот день, когда мы его здорово вздули, чтобы отбить раз и навсегда охоту
лезть в главари Братства. Свисток снова оказался у меня лишь потому, что,
пользуясь добротой Пейсу, я на другой же день уговорил друга продать его
мне по сходной цене. Даже и теперь я с удовольствием вертел его в руках.
Свисток был чудо как хорош. Хромированный металл не потускнел с годами, и
из него по-прежнему можно было извлечь пронзительную трель, разносившуюся
по всей округе. Я сунул свисток в нагрудный карман рубашки и, не пожалев
четверти большого листа ватмана, принялся за работу.
Я проработал всего минут пять, когда в дверь постучали. Это была
Кати.
- Садись, Кати, - предложил я, не поднимая головы.
Мой стол стоял торцом к стене, против окна, так что Кати пришлось
обогнуть его и сесть лицом ко мне, спиной к свету. Проходя мимо, она, как
бы по рассеянности, потрепала меня левой рукой по затылку и шее. И
одновременно бросила взгляд на мою работу! Я старался не показывать виду,
как волнует меня ее присутствие здесь, в моей спальне. Но ее не проведешь.
Она уселась на краешек стула, выпятив живот, и настойчиво глядит на меня,
полузакрыв глаза и приоткрыв губы в улыбке.
- Конюшни убраны, Кати?
- Да, я даже успела душ принять.
Полагаю, это сказано не без умысла. Но я по-прежнему не отрываю глаз
от бумаги. Имеющий уши оглох.
- Ты хотела со мной поговорить? - спрашиваю я немного погодя.
- Ну да, - отвечает она со вздохом.
- О чем же?
- О Вильмене. Я тут кое-что надумала. А ты сам говорил, если кто что
надумает, - добавляет она, - пусть приходит к тебе.
- Верно.
- Ну вот я и надумала, - скромно говорит она.
- Слушаю, - отвечаю я, не отрывая глаз от работы.
Молчание.
- Я не хочу тебе мешать, - говорит она, - я вижу, ты очень занят. А
правда, как красиво ты пишешь? - продолжает она, пытаясь прочесть вверх
ногами крупные печатные буквы, которые я вывожу фломастером. - Что это
будет, Эмманюэль? Объявление?
- Воззвание к Вильмену и его отряду.
- А что написано в воззвании?
- Кое-что весьма неприятное для Вильмена и более приятное для его
