- Теперь?
- Ну да. Я всплеснул руками.
- Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть знаю.
- Еще один прибавился, - сказал Пейсу. - И тяжелый.
Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть
его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне
не было видно даже ходившего дозором Жаке.
- Тяжелый? - переспросил я.
- Как тебе сказать, - ответил Пейсу. - Довольнотаки.
И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали в темноте в
сторону Родилки.
- Кати?
- Да.
- В мыслях?
- Ну да, - вздохнул Пейсу.
Я оценил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта, не видя меня,
почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь
нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая,
мягкая.
- Она к тебе ластится?
- Да.
- И целует?
- Часто.
- А как целует?
- Как надо, - ответил Пейсу.
- Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?
- Откуда ты знаешь? - изумился Пейсу.
- И прижимается к тебе?
- Какое там прижимается, - сказал Пейсу. - Льнет к тебе, а сама вся
так ходуном и ходит.
В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил бы на моем
месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить
себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На
сей раз это рассуждение привело к следующему.
- Имей в виду, ты у нее не один, - сказал я.
- Как, - удивился Пейсу. - И ты тоже?
- И я тоже. Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути
антифюльбертизма.
- Но со мной дело обстоит куда хуже, - продолжал я.
- Куда хуже! - как эхо повторил Пейсу.
Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я
оперся спиной о перегородку стойла, и Амаранта положила голову мне на
плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая,
не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами мою шею.
- Вот видишь, - сказал я ему, - ты пришел ко мне исповедаться, а
вместо этого исповедуюсь я.
- Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов, - заметил Пейсу.
- Это неважно, - живо возразил я. - Важно высказать другу то, что
тебя мучает, и признать за ним право тебя судить.
Молчание.
- Я тебя не сужу, - сказал Пейсу. - На твоем месте я поступил бы
также.
- Ну вот, - сказал я. - Ты покаялся. И я тоже.
Я не сказал ему, что он не замедлит оказаться, как он выражается, "на
моем месте". При этой мысли я почувствовал ревность. Ну что ж, буду
ревновать, ничего не поделаешь, и, как Тома, обуздаю свою ревность. Если
мы, мальвильцы, хотим жить в согласии, придется нам рано или поздно
победить в себе чувство собственности.
- А знаешь, - сказал Пейсу, - насчет тебя и Кати я даже не думал, я
считал, у тебя только Эвелина.
И так как я молчал, он продолжал:
- Ты пойми. Я ничего плохого в мыслях не держу.
- И правильно делаешь.
- По-моему, - сказал Пейсу, - ты с ней тетешкаешься, вроде как отец с
дочкой.
- И этого нет, - сухо отозвался я.
Пейсу умолк. Человек по-настоящему деликатный, он был напуган тем,
что отважился вступить на такую скользкую почву. Я взял его под руку, и он
тотчас ее напружил, чтобы я мог почувствовать его мощные бицепсы. Славный
мой Пейсу! Эта привычка осталась у него еще со времени Братства.
- Пошли, - сказал я. - Нас, наверно, заждались.
Я знаю, Пейсу предпочел бы, чтобы грехи были ему отпущены по всей
форме. Но я старательно этого избегаю. Каждый раз, когда, к примеру, Мену
требует от меня отпущения грехов, мне становится не по себе. Но об этом я
уже говорил.
Со стола убрали посуду, смахнули крошки и вытерли его досуха. Темное
ореховое дерево блестело. У моего прибора стоял большой стакан вина. А на
тарелке лежали кусочки хлеба-Мену как раз кончала их нарезать. Я
машинально пересчитал кусочки. Двенадцать. Значит, она включила Момо.
Стол во въездной башне гораздо меньше стола в зале ренессансного
замка. Все молчат. Мы сидим тесно-тесно, касаясь друг друга локтями. Все
мы заметили оплошность Мену, и каждый подумал, что, может быть, завтра за
вечерней трапезой товарищам придется убрать со стола его прибор. Эта мысль
придавила нас всех. Не так мысль о смерти, как о том, что ты больше не
будешь вместе с другими.
Прежде чем приступить к причастию, я сказал несколько слов - ни капли
риторики и уж тем более никакой елейности. Наоборот, я постарался говорить
как можно более сдержанно. Я не стремился быть витиеватым. Наоборот, хотел
как можно проще выразить то, что думал.
- Мне кажется, - сказал я, - смысл того, что мы, мальвильцы, делаем,
состоит в том, что мы хотим выжить, получая пищу от земли и от животных.
Люди же, подобные Вильмену и Бебелю, поступают как раз наоборот - это
разрушители. Они не пытаются созидать. Они убивают, грабят, жгут. Вильмен
стремится захватить Мальвиль, чтобы приобрести базу для своих разбойничьих
набегов. Если роду человеческому суждено уцелеть, он уцелеет благодаря
человеческим ячейкам вроде нашей, благодаря людям, которые стараются
восстановить зачатки общества. А такие, как Вильмен и Бебель - это хищники
и паразиты. От них надо избавляться. Но хотя наше дело и правое, -
продолжал я, - это вовсе не значит, что мы победим. И оттого, что я скажу:
"Боже, молю тебя, дай нам победу", победа к нам не придет.
На лицах кое-кого из моих прихожан я прочел удивление, и впрямь, было
странно слышать такие слова из уст мальвильского аббата. Но я сказал это с
умыслом и продолжал:
- Чтобы одержать победу, мы должны быть сверхбдительны. А также
обладать воображением. Вы избрали меня вашим военачальником на случай
опасности, но это не избавляет вас самих от необходимости думать. Если вам
придут в голову какиенибудь военные хитрости, уловки, тактические приемы,
стратегические маневры, о которых мы не подумали прежде, сообщите мне. И
если противник оставит нам время, мы их обсудим.
Я намеревался до конца придерживаться этого бесстрастного тона, но
передумал. Я стоял опершись руками о стол и оглядывал моих товарищей. Они
сидели так тесно, что казались спаянными. Словно составляли единое тело.
Лица у них были напряженные и встревоженные, и все же, подумал я, мы
счастливы оттого, что мы вместе, и мне захотелось выразить эту поразившую
меня мысль.
- Вы знаете нашу поговорку: "Все за одного, один за всех". - Я
произнес ее сначала на местном наречии, потом, ради Тома, повторил
по-французски. - Нам в Мальвиле в этом смысле повезло. Думаю, я не
ошибусь, если скажу: мы настолько привязаны друг к другу, что вряд ли хоть
один из нас захочет выжить, если остальные погибнут. Вот почему я молю
бога, чтобы после победы все мы вновь оказались в Мальвиле целые и
невредимые.
Я освятил хлеб и вино. Стакан, из которого я пригубил, пошел по
кругу, как и тарелка с хлебом. Обряд совершался в полном молчании. А я
думал о том, как велика пропасть между произнесенными мной словами и
глубоким волнением, которое меня охватило. Но, как видно, мое волнение
все-таки передалось остальным. Я угадывал это по их серьезным взглядам, по
их медлительным жестам. В своей краткой речи я сознательно сделал упор на
будущности человечества, чтобы даже такие закоренелые безбожники, как
Мейсонье и Тома, могли приобщиться к общей надежде. В конце концов, чтобы
ощущать божественное начало, вовсе не обязательно верить в бога.
Божественное начало можно даже определить как узы, объединяющие нас,
мальвильцев. Мейсонье заморгал, пригубляя вино, и, когда я наклонился к
нему, чтобы спросить, что он об этом думает, он сказал мне с обычной своей
вдумчивостью: "Это канун нашего боевого крещения".
Я не стал бы употреблять этих слов-они кажутся мне слишком
выспренними, - но в общем-то Мейсонье прав. Настоящий священник непременно
упомянул бы о "внутренней сосредоточенности". Выражение хорошее, хоть и
избитое. Смысл его можно представить себе почти зримо: ты был рассеян, а
теперь углубился в себя, отрешился от внешней суеты. Взять хотя бы Кати -
уж на что разбитная, а сейчас и думать забыла о тех радостях, что может
дать ей собственное тело и тело мужчины. Она просто думает, и все. И так
как ей это непривычно, вид у нее немного усталый.
Единые чувства объединяют всех собравшихся вокруг стола: сознание
важности происходящцего и тревога за других. И мужество. А мужество это в
первую очередь состоит в том, чтобы молча смотреть в лицо нашей
сегодняшней гостье. Ни у кого нет охоты называть ее по имени, но она
здесь, среди нас.
Тома, раскрасневшийся было во время рассказа, теперь слегка
побледнел. Убийство Бебеля его потрясло. А может, он думает о том, что,
отклонись нож всего на несколько сантиметров в сторону, его, Тома, не было
бы сейчас за столом, где сидим мы, уязвимые, смертные, вся сила которых -
в нашей дружбе.
Как только Мену причастилась, я послал ее на вал за Жаке. Она была
удивлена - ведь не ей же сменять его на посту. Однако Мену повиновалась,
и, едва она вышла, я попросил Тома, который в эту минуту держал в руках
тарелку, взять себе лишний кусок хлеба. И еще я попросил его, как только
Жаке придет, заменить его на посту.
По окончании обряда было решено, что те, кто не будет участвовать в
сражении, то есть Фальвина, Эвелина и Мену, переночуют во втором этаже
маленького замка, а все мы останемся во въездной башне. Кроватей всего
пять, но нам больше и не нужно: Колен и Пейсу, как только совсем стемнеет,
пойдут дежурить в землянку, а на валу, на мой взгляд, довольно и одного
часового. Эвелина была очень огорчена тем, что ей придется расстаться со
мной, однако повиновалась без возражений.
Разошлись быстро, в полном порядке, почти бесшумно - двое мужчин в
землянку, нестроевые - в маленький замок. Когда нас осталось пятеро:
Мьетта, Кати, Жаке, Мейсонье и я (Тома уже поднялся на вал), я расписал на
листке бумаги порядок смены караула и положил листок под лампу, убавив в
ней огонь. Себе я оставил дежурство с четырех утра и приказал, чтобы при
каждой смене часовых тот, кто сменится с поста, будил меня. Мне это было
несладко, но я считал, что так часовой не задремлет. Жаке я попросил
принести мне тюфяк и улегся в углу на кухне. Четверо остальных разошлись
по двум этажам башни, и каждый лег одетым, положив ружье в изголовье
кровати.
Что до меня, то я плохо спал эту ночь, а может, мне казалось, что я
плохо сплю, а это, в общем, одно и то же. Меня преследовали кошмары вроде
того, дневного, о Бебеле. Я защищался от врагов, и приклад моего ружья
проходил сквозь их черепа, не причиняя вреда. Мне чудилось, по крайней
мере вначале, что я лучше отдыхаю, когда не сплю, но в минуты
бодрствования я вспоминал, какие серьезные промахи я допустил: на случай
всеобщей тревоги не указал каждому его место на валу или во въездной
башне. И не поставил конкретной задачи.
И еще одного я не предусмотрел: как установить связь между землянкой
у "Семи Буков" и крепостным валом. Ведь было совершенно необходимо, чтобы
часовые в землянке, завидев приближение неприятеля к палисаду, могли
предупредить нас, дав сигнал, понятный только нам, а не врагу, - таким
образом мы выиграли бы драгоценные секунды, успев расставить наших бойцов
по местам.
Всю вторую половину ночи я бился над решением этой задачи, но так ни
к чему и не пришел. Что это вторая половина ночи, я знал потому, что
сначала меня, как было приказано, разбудила Мьетта в конце своего
