отряда. Если угодно, - продолжал я, - пытаюсь использовать упадок духа в
отряде и отколоть подчиненных от главаря.
- Думаешь, удастся?
- Если дела обернутся плохо для них-думаю, да. А если наоборот, тогда
нет. Но так или иначе, мне это не дорого обойдется-клочок бумаги.
В дверь постучали. Я, не оборачиваясь, крикнул: "Войдите!" - и
продолжал писать. Но заметил, что Кати выпрямилась на стуле, и, так как
молчание затягивалось, оглянулся посмотреть, кто вошел. Оказывается,
Эвелина.
Я нахмурился.
- Чего тебе надо?
- Мейсонье похоронил Бебеля, я пришла тебе сообщить.
- Это Мейсонье тебя послал?
- Нет.
- Ты же вызвалась мыть посуду?
- Да.
- Кончила работу?
- Нет.
- Тогда иди доканчивай. Если берутся за дело, его не бросают на
полдороге, какая ни придет в голову фантазия.
- Иду, - сказала она, не двигаясь с места и уставившись на меня
своими голубыми глазищами.
В другое время я отругал бы ее за эту нерасторопность. Но мне не
хотелось унижать ее при Кати.
- Ну так что же? - спросил я, пожалуй, даже ласково.
Ласкового тона она не выдержала.
- Иду, - сказала она со слезами в голосе и закрыла за собой дверь.
- Эвелина!
Она возвратилась.
- Скажи Мейсонье, что он мне нужен. И немедленно.
Она одарила меня лучезарной улыбкой и закрыла дверь. Одним ударом я
убил сразу трех зайцев: вопервых, мне и в самом деле нужен Мейсонье.
Во-вторых, я успокоил Эвелину. И в-третьих, я выпроваживал Кати -
оставаться с нею наедине было небезопасно. Впрочем, сказать по правде,
отнюдь не страх преобладал во мне в эту минуту - но всему свое место.
Кати развалилась на стуле. Впрочем, я на нее не глядел, во всяком
случае, не глядел ей в лицо. Я вновь принялся за работу. Хорошо еще, что
мне приходилось только переписывать текст. Я заранее набросал черновик на
клочке бумаги. Вдруг Кати тихонько засмеялась.
- Видал, как она примчалась! Да она просто с ума по тебе сходит.
- Это взаимно, - сухо отозвался я, подняв голову.
Она смотрела на меня с улыбкой, а я готов был на стенку лезть.
- В таком случае, не пойму, - начала она, - что тебе...
- В таком случае, скажи лучше, что ты намеревалась мне сообщить?
Она вздохнула, заерзала на стуле, почесала ногу. Словом, была
чрезвычайно разочарована, что нельзя договорить на увлекательную тему - о
моих отношениях с Эвелиной.
- Ладно, - заявила она. - Допустим, Вильмен на нас нападет. Ты сам
говорил, он напорется на западню. - При этих словах она засмеялась, чему -
неизвестно. - Тогда он вернется в Ла-Рок и начнет устраивать против нас
засады, и это тебя беспокоит.
- Мало сказать: беспокоит. Это будет катастрофа. Он может причинить
нам много бед.
- Ну что ж, - продолжала она, - значит, когда он станет отступать,
надо помешать ему добраться до Ла-Рока, надо за ним погнаться.
- Он же нас намного опередит.
Она с торжеством посмотрела на меня.
- Да, но ведь у нас лошади есть!
Я буквально ошалел. Значит, это был не просто предлог: ей и вправду
пришла в голову мысль. А я, который всю свою жизнь провозился с лошадьми,
я об этом и не подумал. В моем сознании война и искусство верховой езды
никак не связывались между собой. А впрочем, нет. Однажды,
один-единственный раз, я мысленно связал эти два понятия, когда убеждал
своих товарищей уступить Фюльберу корову в обмен на двух кобыл. Но это был
только лишний довод в споре, и все. У меня было огромнейшее преимущество
перед Вильменом - кавалерия, а я и не догадывался ею воспользоваться!
Я выпрямился на стуле:
- Кати, ты гений!
Она вспыхнула, и по тому, как она просияла, как полуоткрылись ее губы
и детской радостью загорелись глаза, я понял, до чего тяжела была ей
мысль, что я ее не уважаю.
Я задумался. Я не стал говорить Кати, что ее идею еще надо взвесить -
не можем же мы скакать за бандой Вильмена прямо по дороге, грохоча
копытами. Враги услышат, что мы скачем, залягут на первом же повороте и
перебьют нас как мух.
- Молодец, Кати, - сказал я. - Молодчина! Я все обдумаю, а пока
никому ни слова.
- Само собой, - горделиво отозвалась она. И, вступив на непривычный
для нее путь обременительной добродетели, сумела проявить еще и
деликатность: - Ладно, я вижу, ты занят, не буду тебе мешать, ухожу.
Тут я встал, что было довольно-таки неосмотрительно с моей стороны:
она мгновенно оказалась по ту сторону стола и, повиснув у меня на шее,
обхватила меня руками. Прав был Пейсу - льнет к тебе, а сама вся так
ходуном и ходит.
В дверь постучали, я, не подумав, крикнул: "Войдите!" Это был
Мейсонье. Забавно, однако, вышло: покраснел и моргает он, а я смущен, что
поставил его в неловкое положение.
Дверь за Кати захлопнулась, но Мейсонье не позволил себе ничего: ни
хмыкнул, как хмыкнул бы Пейсу, ни ухмыльнулся, как ухмыльнулся бы Колен.
- Садись, - сказал я. - Подожди минутку.
Он занял стул, еще теплый после Кати. Сидя совершенно прямо, он
молчал и не шевелился. Как просто иметь дело с мужчинами. Я закончил свое
воззвание куда лучше и быстрее, чем начал.
- Посмотри, - сказал я, протягивая ему листок. - Что ты на это
скажешь?
Он прочел вслух:
+------------------------------------------------------------+
| ПРИХОД МАЛЬВИЛЯ и ЛА-РОКА. |
| |
| Нижепоименованные преступники осуждены на смерть: |
| Вильмен, главарь банды, объявленный вне закона; |
| Жак Фейрак, палач Курсежака. |
| Для остальных, если они по первому требованию |
| сложат оружие, мы ограничим кару изгнанием из |
| наших краев с недельным запасом продовольствия. |
| |
| Эмманюэль Конт, аббат Мальвиля. |
+------------------------------------------------------------+
Прочитав воззвание вслух, Мейсонье перечитал его еще и про себя. Я
смотрел на его длинное лицо, на продольные морщины, избороздившие его
щеки. "Добросовестность" - вот что было запечатлено в каждой черте
Мейсонье. Он был активным деятелем коммунистической партии, но с таким же
успехом мог быть прекрасным священником или врачом. А при его рвении к
работе, при его внимании к мелочам был бы и отличным администратором. Как
жаль, что он не успел стать мэром Мальжака! Уверен, что он и теперь иногда
об этом сожалеет.
- Ну что ты скажешь?
- Психологическая война, - сдержанно ответил он.
Это пока еще только констатация факта. Оценка последует позже.
Мейсонье снова погрузился в раздумье. Пусть поразмыслит. Я знаю, он
тугодум, но плоды его размышлений стоят того, чтобы подождать.
- На мой взгляд, - снова заговорил он, - подействует это лишь в том
случае, если Вильмен и Фейрак будут убиты. Тогда, и впрямь, оставшись без
командиров, остальные, может быть, предпочтут спасти свою шкуру, а не
воевать.
В разговоре с Кати я сказал: "Если дела обернутся плохо для них".
Мейсонье выразился куда более точно: "Если Вильмен и Фейрак будут убиты".
И Мейсонье прав. Этот оттенок весьма важен. Надо будет попомнить о нем,
когда во время боя я отдам приказ стрелять.
Я встал.
- Вот что. Можешь раздобыть для меня кусок фанеры, наклеить на нее
эту бумагу и просверлить в дощечке два отверстия?
- Это проще простого, - ответил Мейсонье, вставая в свою очередь.
Держа листок в руке, он обошел письменный стол и стал рядом со мной.
- Я вот о чем хотел тебя спросить: ты по-прежнему настаиваешь, чтобы
мы пользовались только бойницами крепостной стены?
- Да. А что?
- Их всего пять. И две во въездной башне - итого семь. А нас теперь
десятеро.
Я посмотрел на него.
- И какой ты из этого делаешь вывод?
- А такой, что снаружи должны находиться трое, а не двое. Напоминаю
тебе об этом, потому что в землянке слишком тесно для троих.
Сначала Кати, теперь Мейсонье! Весь Мальвиль думает, ищет,
изобретает. Мальвиль всеми своими помыслами устремлен к единой цели. В эту
минуту у меня такое чувство, будто я частица целого, я им командую, но в
то же время я ему подчинен, я лишь одно из его колесиков, а целое мыслит и
действует само по себе, как единый живой организм. Это пьянящее чувство,
неведомое мне в моей жизни "до", когда все мои поступки самым жалким
образом вертелись вокруг моей собственной персоны.
- У тебя довольный вид, - сказал Мейсонье.
- А я и в самом деле доволен. По-моему, у нас в Мальвиле все идет как
надо.
Фраза эта мне самому показалась смешной по сравнению с тем, что я
чувствовал.
- А скажи по совести - иной раз у тебя не ноет под ложечкой?
- Еще как, - засмеялся я. Он тоже рассмеялся и добавил:
- Знаешь, что мне это напоминает? Канун выпускных экзаменов!
Я снова рассмеялся и, положив руку ему на плечо, проводил его до
винтовой лестницы. Он ушел, а я возвратился к себе, чтобы взять
"спрингфилд" и закрыть дверь.
Во внешнем дворе меня ждали Колен, Жаке и Эрве - двое последних еще
держали лопаты. Колен стоял в сторонке с пустыми руками. Как видно,
соседство этих двух колоссов подавляло нашего малыша.
- Не убирайте лопаты, - сказал я. - У меня для вас есть работа.
Только дождемся Мейсонье.
Заслышав мой голос, из Родилки вышла Кати, держа в одной руке
скребницу, в другой щетку. Я догадался, чем она занималась:
воспользовавшись тем, что Амаранте сменили подстилку, она решила вымыть
кобылу. Амаранта обожает кататься по земле-все равно, убран в стойле навоз
или нет. Фальвина устроилась на большом пне, для удобства поставленном у
входа в пещеру, но, завидев меня, встала с виноватым видом.
- Да сиди же, Фальвина, теперь твоя очередь отдохнуть.
- Где уж там, - возразила она, и, уловив в ее тоне упрямо-хвастливую
нотку, я снова почувствовал глухое раздражение. - Мне рассиживаться
некогда.
И она осталась стоять, хотя стоя приносила не больше пользы, чем
сидя. Но она хотя бы молчала - и это уже достижение. Утренняя нахлобучка
не прошла для нее даром.
Но тут разозлилась и Кати, тем более что, когда меняли подстилку,
"ишачить", как она выражается, ей пришлось за двоих. Почуяв, что она
сейчас примется за бабку, я поспешил вмешаться:
- Ну как, управилась с Амарантой?
- Только-только! А сколько навозного духу наглоталась! Стоило
принимать душ! Думаешь, легко ее чистить с ружьем на плече. - Тут она
рассмеялась. - А эта дурища знай себе на кур охоту устраивает! Кстати,
имей в виду, она убила еще одну! Я ее шлепнула по носу, твою Амаранту,
другой раз неповадно будет.
Я попросил, чтобы мне показали очередную жертву Амаранты. К счастью,
курица оказалась старая. Я протянул ее Фальвине.
- Вот возьми, Фальвина, ощипли и отнеси Мену.
Фальвина с готовностью взяла курицу - довольная тем, что работа будет
сидячая и вполне ей по силам.
Итак, мы ждали Мейсонье. Жизнь а Мальвиле текла своим чередом. Жаке,
отложив лопату и удивленный тем, что ему не поручают никакого дела,
смотрел на меня своими добрыми собачьими глазами, жалобными, просительными
и увлажненными нежностью. Эрве, изящно опершись на одну ногу, скреб свою
ухоженную остроконечную бородку и поглядывал на Кати, которая на него не
глядела, но охорашивалась, отчасти ради него, отчасти ради меня, без
