выдержкой, так как он и бровью не ведет, ничего не отвечает. Казалось, он
вообще ничего не слышал. Но уже само это молчание обвиняет его: если б он
хотел доказать свою невиновность, ему следовало бы потребовать у меня
объяснений, что я имею в виду, говоря о "ночи в Мальвиле".
- Попросим, Эмманюэль, - помолчав немного, говорит он своим глубоким
баритоном. - У нас всегда найдется о чем просить бога. И совсем особо я
помолюсь, чтобы ты согласился принять в Мальвиле аббата, которого я тебе
пришлю.
- Это зависит не от меня одного, - отвечаю я с живостью, - это наше
общее дело. У нас все решения принимаются большинством голосов, и, если я
оказываюсь в меньшинстве, мне остается только подчиниться.
- Знаю, знаю, - говорит он вставая. И, взглянув на часы, добавляет: -
Пора уже подумать о мессе...
Я тоже встаю и сообщаю ему, что бы мы хотели получить взамен коровы,
которую отдаем в Ла-Рок. Когда я упоминаю о ружьях, он бросает взгляд на
стеллажи, установленные в моей спальне Мейсонье, его, кажется, удивляет,
что они пусты, но он ничего не говорит. Но зато его так и передергивает,
когда я упоминаю о лошадях.
- Две! - восклицает он, встрепенувшись всем телом. - Целых две! Ну,
это уж слишком. Напрасно ты воображаешь, что меня не интересуют лошади. Я
лаже начал брать у Армана уроки верховой езды.
Я хорошо знаю Армана. В замке он считался человеком на все руки.
Впрочем, своими руками он гораздо охотнее загребал чаевые, чем работал. К
тому же это скрытный тип и страшный грубиян. Мнето прекрасно известно, что
он за наездник. В замке было три мерина и две кобылы, но Лормио (а в их
отсутствие Арман) предпочитали ездить только на меринах. Они боялись
кобыл, и я-то знал почему.
- Я прошу у тебя двух кобыл. На них никто и никогда не ездил верхом.
В свое время я отговаривал Лормио покупать их. Арман, очевидно, тебе об
этом говорил. Впрочем, если ты хочешь оставить их себе, оставляй, дело
хозяйское.
- И все-таки, - говорит Фюльбер, - отдать тебе сразу двух, и за одну
корову? Да к тому же еще и ружья! Я нахожу условия чересчур суровыми.
Я суховато отвечаю:
- Это условия не мои, это условия Мальвиля, их единогласно приняли
вчера вечером, и я не могу что-либо изменить. Если они тебя не устраивают,
сделка не состоится.
Этот самый избитый торгашеский прием производит впечатление на
Фюльбера, он начинает колебаться. По выражению его физиономии я уже знаю,
что он уступит. Он не хочет возвращаться в Ла-Рок с пустыми руками. Но вот
он снова поглядывает на часы, извиняется и быстрым шагом выходит из
комнаты.
Оставшись один, я решаю, как говорила моя мать, "навести красоту",
отправляясь к мессе (ох, эти сцены с накручиванием локонов моим
сестрицам!). Я сбрасываю сапоги, стягиваю жокейские рейтузы и надеваю, как
называет ее Мену, свою "похоронную пару". Ведь в деревне в наши времена на
одну свадьбу приходилось пять похорон. Еще до взрыва наш край постепенно
вымирал.
Я внушаю себе, что все идет как следует. Баланс в общем-то
положительный. Я расстроил планы противника, сумел противостоять напору
Фюльбера - не пожелал исповедоваться и, однако, не сомневаюсь, что Фюльбер
не лишит меня, так же как и моих товарищей, причастия. А это значит, что у
нас в Мальвиле я помешал ему связать причастие и инквизиторский допрос,
именно это, должно быть, он учинил в Ла-Роке. Я лишил его того, что в его
нечистых руках могло бы стать грозной силой, и сделал это так, чтобы он не
смог изобразить меня в Ла-Роке безбожником и еретиком.
И все, что я придумал с коровой, можно смело записать в мой актив.
Еще большее значение, чем ружья, имели лошади. А я был уверен, что Фюльбер
отдаст мне этих кобыл. При всей своей смекалке, будучи горожанином, он
начисто лишен врожденного крестьянского инстинкта. Он не понимает, что,
получив от него этих кобыл, теперь, при наличии в нашем хозяйстве жеребца,
я сосредоточиваю в своих руках все коневодство. Он не понимает, что рано
или поздно, когда три его мерина околеют, он полиостью будет зависеть от
меня. Он уступает мне монополию на коневодство во времена, когда лошадь
становится важнейшей рабочей и военной силой. Таким образом он ослабляет
свои позиции. А я свои укреплю. Теперь бояться мне больше нечего. Нечего -
кроме измены. Коль скоро все мы люди, заранее отмахиваться от этого
нельзя. Я не могу забыть огонь ненависти, вспыхнувший в его глазах, когда
я намекнул на его ложь и на ночь, проведенную с Мьеттой. Я вынужден был
играть в открытую, выложить на стол карты, ответить на его шантаж
контршантажом. Знаю я подобный сорт людей: Фюльбер никогда мне этого не
простит.
Я уже завязываю галстук, когда в комнату вихрем врывается Тома. На
его лице нет и следа обычной невозмутимости. Он весь багровый, и его бьет
дрожь. Ни слова не говоря, он проносится по комнате, открывает шкаф,
хватает дождевик, мотоциклетную каску, темные очки, перчатки и счетчик
Гейгера.
- Куда это ты снаряжаешься?
- Барометр падает. Должно быть, пойдет дождь.
- Не может быть, - говорю я, бросая взгляд на небо. Потом подхожу к
окну и распахиваю его настежь. Небо и без того серое, сегодня утром
помрачнело еще сильнее, но главное - в воздухе действительно была разлита
та особая неподвижность и ожидание чего-то, обычно предшествующие дождю. С
самого первого дня после взрыва мы так ждали этого дождя, что я уже
перестал верить, что он когда-нибудь прольется. Я оборачиваюсь и смотрю на
Тома.
- Но снаряжение-то тебе на что?
- Необходимо проверить, не радиоактивный ли выпадет дождь.
Я смотрю на него и, когда вновь обретаю дар речи, с трудом узнаю
собственный голос, так глухо он звучит:
- Неужели он может быть радиоактивным? Теперь, через столько времени
после взрыва?..
- Безусловно. Если в стратосфере есть радиоактивная пыль, дождем
прибьет ее к земле, и знай, это будет для нас катастрофой, пойми это
хорошенько. Радиоактивный дождь отравит воду в водонапорной башне, погубит
наши посевы да и самих нас, если мы попадем под этот дождь. И в результате
- смерть через несколько месяцев или несколько лет. Причем смерть
медленная.
Я гляжу на него, и у меня сразу пересыхает во рту. Я не представлял
себе этого ужаса. Как и все в Мальвиле, я жаждал дождя, надеясь, что он
возродит землю. Но мне в голову не приходило, что дождь, выпавший через
два месяца после катастрофы, может завершить содеянное бомбой.
Что может быть страшнее этого медленного умирания? Я весь оцепенел от
страха. Я не верю в дьявола, но, если б я в него верил, я бы, конечно,
решил, что человек - порождение самого сатаны.
- Нам надо бы собраться всем вместе, - словно в горячке, продолжает
Тома. - И главное - необходимо предупредить всех, чтобы никто не выходил
из дому, когда начнется дождь.
- Но сейчас все как раз собрались в большой зале. Там начинается
месса.
- Тогда идем скорее туда, - говорит Тома, - пока еще не пошел дождь.
Хотя в эту минуту менее всего уместна ирония, у меня тем не менее
мелькает мысль: волей-неволей Тома придется присутствовать на
богослужении. Тома выходит из комнаты, я следую за ним, на первом же
лестничном марше я вспоминаю, что не зашел за Пейсу в соседнюю комнату,
где он чистит оружие. Я возвращаюсь, объясняю ему в двух словах положение
дел, и мы, перепрыгивая через несколько ступеней, спускаемся вниз. На
первом этаже, пробегая мимо склада, я зову Мейсонье, но его не видно.
Тома, должно быть, уже предупредил его и они ушли вместе. Мы что есть мочи
несемся через двор, влетаем в большую залу - дверь в нее открыта, и Пейсу
с силой захлопывает ее.
Окинув взглядом залу, я сразу вижу, что все уже в сборе, но я дошел
до такой степени растерянности, что считаю и пересчитываю людей и у меня
почему-то получается одиннадцать человек, то есть на одного человека
больше. Пересчитываю еще раз и только тут соображаю, что одиннадцатый -
Фюльбер.
Тома им уже все сказал. Они бледны и молча смотрят на меня. Фюльбер
тоже сильно побледнел, насколько я могу судить. Так как он стоит спиной к
двум забранным в свинцовый переплет окнам. Между Фюльбером и нами -
монастырский стол, и за ним два ряда стульев. Не знаю, кому в голову
пришла мысль водрузить по обе стороны маленького переносного алтаря две
огромные свечи, вынутые из подсвечников в подвале, знаю только - мысль
весьма удачная: за окном с каждой минутой становится все темнее и в
комнату проникает только мутный свет, предвещающий конец всего.
В первом ряду рядом с Мьеттой есть свободное место, и я уже
направляюсь туда, как вдруг замечаю, что моим соседом слева будет Момо, и
даже в эту минуту безумной тревоги тут же срабатывает условный рефлекс. Я
сворачиваю на полпути и сажусь во втором ряду, рядом с Мейсонье. Пейсу,
вошедший в залу следом за мной, опускается на стул, только что отвергнутый
мною. Должно быть, ни одну мессу на свете не слушали менее внимательно,
хотя баритон Фюльбера звучал так певуче и так хорош был наш Жаке в роли
служки. Взоры, полные страха и надежды, обращены, увы, не к творящему
богослужение, а к темным окнам за его спиной. Вдруг меня прошиб пот и
пронзила мысль: а наши животные? У нас хоть есть вино. А что станут пить
они, если вода в водонапорной башне окажется радиоактивной? А что будет с
землей? Как знать, сколько времени понадобится, чтобы радиоактивная пыль,
проникнувшая с дождем глубоко в почву, перестала отравлять посевы?
Удивительно, что Тома никогда не делился со мной своими опасениями. В
каком обманчивом спокойствии, благодаря его молчанию, жили мы со дня
катастрофы. Я считал, что единственным реальным для нас бедствием может
оказаться непрекращающаяся засуха, от которой иссякнут реки, превратятся в
пыль луга и нивы. Но я никогда не мог и помыслить, что дождь, которого мы
с такой надеждой, так упорно и долго ждали, может принести нам смерть.
Почувствовав, что Мейсонье повернулся ко мне, я взглянул на него и в
глазах его прочел даже не ужас, а великое удивление. О, как я его понимал!
Мы, крестьяне, даже если нам и случается иной раз поворчать на дождливую
погоду, к примеру, когда выдастся гнилой июль и испортит нам сенокос, мы
прекрасно знаем, что дождь-наш друг, наш великий помощник, что без него не
будет ни хлеба, ни плодов, ни рек, ни пастбищ. Теперь нам приходилось
постигать непостижимое: дождь может убить то, что существовало благодаря
ему.
Мы с Мейсонье переводим взгляд на окно. Тьма за окном сгущается все
сильнее, если это только возможно. Голый, почерневший холм, возвышающийся
по ту сторону Рюны, с тремя искореженными деревьями на вершине, сильно
смахивает сейчас на Голгофу, окутанную зловещим мраком. Мутный свет,
падающий откуда-то сзади, подчеркивает его контуры, окруженные белесоватой
полоской. Сам холм сейчас на фоне почерневшего неба кажется антрацитовым,
а над ним громоздятся друг на друга мрачные темно-лиловые тучи, местами
прорезанные более светлыми дорожками. Вся эта картина меняется с каждой
минутой, становясь все более грозной. Она словно гипнотизирует меня.
Странная вещь - я не молюсь, не внимаю словам Фюльбера и тем не менее в
моем сознании устанавливается некая связь между тем, что я вижу, и тем, о
чем поет его голос. В этот миг я забываю, что передо мною Фюльбер -
проходимец и лжец, для меня существует лишь его голос. Мессу, хотя я и не
слушаю ее, этот лжесвященник служит великолепно, проникновенно, с большим
подъемом. Я догадываюсь, о чем он говорит, ведь две тысячи лет назад люди
переживали тот же ужас, что и мы, не сводящие сейчас глаз с окон.
