отделяется от группы и безмолвно, даже не взглянув на меня, подходит к
стулу, где оставил свою экипировку, медленными уверенными движениями он
натягивает плащ, тщательно застегивает его, а потом надевает огромные
темные очки, каску и перчатки. Он берет счетчик Гейгера - наушники,
настроенные на "прием", висят у него на шее - и направляется к двери.
Темные очки, закрывающие всю верхнюю часть лица, делают его похожим на
робота, выполняющего техническое задание и меньше всего думающего о людях.
Дождевик у него черный, каска и сапоги тоже.
Я снова подхожу к товарищам, теснящимся у огня. Рядом с ними мне
легче ждать. Огонь в очаге горит неярким пламенем. Бережливость Мену
проявляется даже сейчас. И мы жмемся к этому жалкому огоньку, повернувшись
спинами к двери, откуда должен прийти наш приговор. Мену сидит на
приступке камина, Момо - напротив матери, по другую сторону очага. Он без
конца переводит взгляд с матери на меня. Не знаю, что представляется ему
под словами "радиоактивные осадки". Но чтобы испугаться, ему вовсе не
обязательно понимать, что происходит, он верит мне и своей матери. Лицо у
него белое как бумага. Его черные блестящие глазки устремлены в одну
точку, а все тело сотрясает мелкая дрожь. Вероятно, точно так же дрожали
бы и все остальные, если бы не научились сдерживать себя.
Моих приятелей даже нельзя назвать бледными, они просто
пепельно-серые. Я оказываюсь между Мейсонье и Пейсу и замечаю, что все мы
как бы одеревенели, стоим сгорбившись, опустив головы, глубоко засунув
руки в карманы. Рядом с Пейсу - Фюльбер, его изможденное лицо сейчас тоже
землистого цвета, он прикрыл веки и стал похож на покойника. Фальвина и
Жаке шевелят губами. Вероятно, молятся. Малыш Колен переминается с ноги на
ногу, он зевает, тяжело дышит и без конца глотает слюну. Одна Мьетта
безмятежна. Если она и волнуется, то только за нас, а вовсе не за себя.
Она обводит взглядом наши свинцовые лица и, как бы желая подбодрить,
каждого одаривает чуть заметной улыбкой.
Наконец ветер стихает, и, так как мы по-прежнему молчим и не слышно
больше даже потрескивания тлеющих дров, в зале вновь воцаряется гнетущая,
мертвая тишина. Все последующее произошло столь молниеносно, что я не
успел удержать в памяти переход из одного состояния в другое. Впрочем,
переходная стадия описывается только в книгах. В жизни обычно ее не
бывает. Дверь в большую залу с грохотом распахивается, на пороге
появляется Тома, с безумными глазами, без каски, без очков. Не своим
голосом он торжествующе кричит: "Нет! Ничего нет!"
Не слишком-то вразумительно, однако мы тут же все понимаем. Нас
подхватывает стремительный порыв. Мы мчимся к выходу и с трудом все вместе
протискиваемся в дверь. В ту самую минуту, когда мы вылетаем во двор,
снова начинается дождь. Он льет как из ведра, но нам теперь все нипочем!
Кроме Фюльбера - он укрывается под навесом над маленькой дверью, ведущей в
башню, и Фальвины с Мену, которые присоединились к нему, - мы все с
хохотом и криками носимся под дождем. Впрочем, дождь теплый или, может, он
кажется нам теплым. Он стекает с нас ручьями, от него сверкают потемневшие
столетние плиты, выстилающие двор замка.
С навесных бойниц галереи, опоясывающей донжон, дождь маленькими
каскадами скатывается по старым каменным стенам и ближе к земле сливается
с потоками ливня. Небо сейчас белесовато-розовое. Уже более двух месяцев
мы не видели таких ясных небес. Вдруг Мьетта срывает с себя блузку и
подставляет дождю обнаженную крепкую грудь, не знающую лифчика. Она
хохочет, приплясывает на месте, извивается, размахивает руками, воздевает
к небу гриву своих волос, приподняв их ладонью. Я нисколько не сомневаюсь
в том, что мы бы тоже пустились в пляс, если бы не была утрачена традиция
первожителей. Мы не танцуем, но зато мы разглагольствуем.
- Вот увидишь, - кричит Пейсу, - как поднимутся теперь наши хлеба.
- Тут одним дождем не обойдешься, - возражает ему Мейсонье, - неужели
ты воображаешь, что у нас не вылезло ни одного стебелька потому только,
что не было дождя? Ведь растению нужно еще и солнце.
- Ну, солнца теперь будет хоть отбавляй, - кричит Пейсу, его надежды
не знают отныне границ. - После такого дождя непременно вылезет и
солнышко. Ведь правда, Жаке? - добавляет он, влепив тому хорошего тумака.
Жаке соглашается, что, конечно, теперь появится и солнышко, но
ответить Пейсу таким же тумаком не осмеливается.
- Давно пора! - говорит наш великий лучник. - Уже июнь, а холодина
стоит, как в марте.
Дождь льет с прежней силой. Прошли первые минуты безумия, и мы все
попрятались в укрытие, только Мьетта все так же пляшет и поет под дождем,
хотя ни единого звука не вылетает из ее уст, да в нескольких шагах от нее
неподвижно застыл Момо: он задрал голову, подставил лицо дождю и ловит его
широко открытым ртом. Мену непрестанно зовет его в укрытие, она кричит,
что он непременно простудится (опасение, раз и навсегда опровергнутое
самой жизнью: у ее сына здоровье железное), и грозится, что, если он
сейчас же не вернется к ней, она поддаст ему коленом под задницу. Но мать
от него метрах в двадцати, подъемный мост опущен, если что, он в мгновение
ока смоется от нее, и, уверенный в безнаказанности, он даже не отвечает.
Он с наслаждением глотает дождь, не спуская при этом глаз с обнаженной
груди Мьетты.
- Да оставь ты его в покое, - вмешивается Пейсу. - Чего там, вода ему
только на пользу пойдет. Не в обиду тебе будь сказано, Мену, но от сынка
твоего несет, чисто как от козла. Ты знаешь, он меня даже стеснял во время
мессы, бедняга.
- А все потому, что сама-то я не могу его мыть, - говорит Мену. - Ты
ведь знаешь, какая в нем силища.
- Черт возьми! - восклицает Пейсу. Он тут же конфузливо осекается и
бросает виноватый взгляд в сторону Фюльбера, но к тому как раз привязалась
Фальвина с расспросами о своем брате-сапожнике и внучке Кати. - Вспомнил!
Этот грязнуля не мылся с того самого дня, когда меня... - он хочет
оказать, когда меня чуть не ухлопали, но вовремя спохватывается. К
несчастью, мы все поняли. В том числе и Жаке. И на его добродушное лицо
просто невозможно смотреть.
- Иди сейчас же сюда... - кричит Мену в бессильной злобе.
- Все равно ведь не дозовешься, - разумно замечает Мейсонье. - Никуда
он не пойдет, пока Мьетта плещется под душем. Смотри, как твой Момо на нее
глазеет.
Мы все хохочем, кроме Мену. Она же, как и все крестьянки, испытывает
священный ужас перед наготой.
- Ну и бесстыжая девка, растряслась тут своими телесами, - шипит она.
- Да брось ты, - говорит Колен, - эти телеса тут знают все, кроме
Момо. - Говоря это, он нагло смотрит на Фюльбера.
Но Фюльбер, поглощенный разговором с Фальвиной, ничего не слышит или,
может быть, делает вид, что не слышит. И так как Пейсу бросает на меня
недоуменный взгляд, мои опасения тут же просыпаются, и, чтобы не вышло
какой истории, я решаю ускорить отъезд святого отца. Я кричу Мьетте, что
хватит, и велю Мену разжечь жаркий огонь в камине. Надеюсь, вы
догадываетесь, если речь идет о том, как бы обсушить ее сына, Мену сразу
забывает о вечной своей экономии! Мьетта присоединяется к нам, держа в
руках кофточку, она вся еще во власти своей простодушной игры, и, как я
подметил, Фюльбер не только не смеет прочесть ей нотацию, он даже боится
взглянуть в ее сторону. Момо тащится следом за нею в дом, он в восторге от
того, что сейчас будет глазеть, как Мьетта сушит над пламенем очага свою
кофточку, что она и делает. И мы все в своих курящихся одеждах, окружив
девушку, тоже жаримся на этом адском огне, и наши мысли сейчас, так по
крайней мере мне кажется, подвластны одному лишь дьяволу.
Мьетта смотрит на меня, кладет свою кофточку на низенький стул, ей
нужно освободить руки, чтобы поговорить со мной. У нее есть ко мне
какие-то претензии, и она отводит меня в сторону, чтобы высказать их. Я
послушно следую за ней. Тут начинается мимическая сцена. Она нарочно
заняла место для меня рядом с собой, но она заметила (Мьетта обводит
пальцем вокруг глаз), что я, уже направившись к стулу, взял да и улизнул
(жест руки, изображающий скользящее движение рыбы, которая в последнюю
минуту меняет направление) во второй ряд.
Я успокаиваю девушку. Вовсе не от нее я убежал, а от Момо, и она,
конечно, догадывается, по какой причине. Да, конечно, от Момо... (большим
и указательным пальцами она зажимает нос). И она не знает, почему от него
так разит. Я сообщаю ей, с какими трудностями мы сталкиваемся всякий раз,
прежде чем его вымыть, о том, как мы неожиданно нападаем на него, причем
численный перевес должен быть на нашей стороне, с какой хитростью Момо
расстраивает все наши планы и какой недюжинной силой он обладает. Мьетта
внимательно слушает меня, временами она смеется. И вдруг, уперев руки в
бока, она решительно на меня смотрит и, тряхнув своей черной гривой,
заявляет, что отныне сама будет купать Момо.
Тут ко мне подходит Мену и шепотом спрашивает, надо ли чего подавать
"людям" на стол. (Эта лицемерка, конечно, прежде всего думает, как бы
подкормить сынка, а не то вдруг он "схватит простуду".) Я тоже шепотом
отвечаю, что лучше бы обождать, когда уедет кюре, а пока пусть приготовит
ему пакет с караваем и килограмм масла для ларокезцев.
Все обитатели Мальвиля собрались у въезда в замок, когда Фюльбер,
дождавшись просвета на небе, отбывал в обратный путь, скромно восседая на
своем сером осле. Прощание получилось не слишком дружное. Мейсонье и Тома
были холодны как лед. Колен почти дерзок. А я, внешне хоть и расстилался
перед ним, однако не допускал никакой фамильярности. Только наши старухи
по-прежнему были полны к нему искренней симпатии в эту минуту, да,
пожалуй, еще Пейсу и Жаке. Мьетта даже не подошла к нему, а сам Фюльбер,
казалось, просто забыл о существовании девушки. Шагах в двадцати от нас
она ведет оживленную беседу с Момо. Стоит она ко мне спиной, и я не вижу
ее мимики, но то, что она говорит, должно быть, вызывает у Момо самое
отчаянное сопротивление, до меня доносятся его обычные дурацкие вопли,
выражающие отказ. Однако он не собирается удирать от нее, что не преминул
бы сделать, будь на ее месте я или мать. Он стоит перед ней как вкопанный,
лицо его будто окаменело, и точно зачарованный смотрит на девушку. Мне
кажется, что постепенно он начинает сдаваться.
С самой любезной улыбкой я возвращаю Фюльберу затвор от его ружья. Он
вкладывает его на место, перекидывает ремень через плечо. Держится все так
же спокойно и с достоинством. Прежде чем тронуть с места своего осла, он
говорит мне со вздохом, что с огромной печалью еще раз измерил степень
человеческого милосердия и вынужден принять условия, на которых я отдаю
корову Ла-Року, хотя он и находит их кабальными. Я отвечаю, что это отнюдь
не мои собственные условия, однако он воспринимает мои слова весьма
скептически, и, поразмыслив, я перестаю этому удивляться, ведь сам-то он
принял мои условия, не посовещавшись со своей паствой. Я не решаюсь
сказать со "своими согражданами", поскольку он говорил о приходе, а не о
коммуне. Совершенно ясно одно: в Ла-Роке он все решает самолично и
пытается приписать и мне ту же власть в Мальвиле.
Затем Фюльбер произносит небольшую речь, придавая провиденциальный
характер выпавшему дождю - ведь он принес нам спасение, хотя мы ждали от
него гибели. При этом он то и дело простирает руки перед собою и воздевает
их затем к небесам - жест, который я недолюбливал и у папы Павла VI, у
