чтобы мы непременно клали в телегу плащи, перчатки, сапоги и головные
уборы - хоть и не слишком надежная, но все-таки защита.
Вечером в маленьком ренессансном замке стоял такой холодище, что
после ужина мы шли на непредвиденные расходы дров, разжигали огонь в
огромном камине и усаживались вокруг, чтобы поговорить немного, "ведь не
заваливаться же дрыхнуть, как скоты", по выражению Мену.
Обычно я сидел на низенькой скамеечке, прислонившись к консоли
камина, и читал, держа в руках книгу под таким углом, чтобы на нее падал
огонь, и временами включался в общий разговор. Мену устраивалась на
приступке камина, и, когда пламя начинало замирать, она ворошила поленья
или подкладывала вниз веточки - запас их хранился под скамейкой.
В своем посмертном письме-я знал его наизусть - дядя советовал мне
читать Библию и добавлял, что "не надо останавливаться на нравах, главное
в ней - мудрость". Но я был настолько увлечен своим Мальвилем и после
смерти дяди у меня оказалось столько забот с моим конным заводом, что я
так и не удосужился выполнить его пожелание. Но теперь, хотя я был измотан
пуще прежнего, я каким-то образом сумел выкроить для этого время, теперь
оно, как ни странно, стало словно бы податливее.
В тот вечер, когда Красотка подарила нам Вреднуху (смешно подумать,
что на ее нрав могло повлиять данное ей имя, но в жизни своей я не
встречал лошади более строптивой, а ведь родилась она от нашей смирной
Красотки), наше сумерничанье в большой зале, как я уже говорил, было
особенно унылым. Мы поужинали в полном молчании. Потом расставили стулья и
уселись у очага, Момо и Мену расположились друг против друга на
приступках, а я привалился спиной к консоли; молчание длилось так долго,
что мы были почти благодарны Колену, когда он заметил, что через двадцать
пять лет на земле вообще не останется больше ни одной лошади.
- Почему же через двадцать пять! - воскликнул Пейсу. - Ей-богу, я
видел у Жиро - не у того, что жил в Вольпиньере, а у Жиро из
Кюсака-мерина, которому шел двадцать восьмой год, слеповатый, правда, был
и от ревматизма на ходу поскрипывал, но Жиро на нем еще обрабатывал свой
виноградник.
- Ладно, допустим, даже через тридцать, - сказал Колен, - всего на
пять лет больше. Через тридцать лет успеет околеть даже Вреднуха. И
Амаранта тоже. К тому времени не будет уже и нашей Красотки.
- Да замолчи ты! - прикрикнула Мену на сына, сидящего, вернее,
лежащего напротив нее. Момо заревел, услыхав о будущей кончине своей
любимицы. - Ведь говорят не о том, что случится завтра, а о том, что будет
через тридцать лет, а через тридцать лет с тобой-то самим что станет,
дубина ты стоеросовая?
- Ну, еще бабушка надвое сказала, - заметил Мейсонье. - Сейчас Момо
сорок девять, через тридцать лет ему будет семьдесят девять-не такая уж
это старость.
- Вот что я тебе на это скажу, - ответила Мену. - Моя матушка умерла
девяноста семи лет, но я не надеюсь дожить до ее возраста, особенно
сейчас, когда врачей нету. Привяжется какой грипп - и капут.
- Это ты зря, - возразил Пейсу. - Ведь когда и были врачи, в деревне
к ним не часто обращались, а люди жили подолгу. Ну, хоть, например, мой
дед.
- Ладно, возьмем пятьдесят лет, - продолжал Колен с ноткой
раздражения в голосе. - Через пятьдесят лет никого из нас уже не будет в
живых, никого, разве только Тома, ему будет в ту пору семьдесят пять. Вот,
старик, имеешь шанс повеселиться, когда останешься один в Мальвиле.
Залегла такая тяжелая тишина, что я поднял голову, оторвавшись от
книги, - впрочем, сегодня я не прочел ни строчки, настолько тяжко у меня
было на сердце после рождения Вреднухи. Я не видел лица Мену, поскольку
она сидела позади меня, и плохо видел скорчившегося Момо-из-за дыма и
отблесков пламени, - зато я мог разглядеть остальных четырех человек,
сидевших лицом к камину, так что мой пристальный взгляд не стеснял их.
Тома, как обычно, был невозмутим. Стоило только посмотреть на добрую
круглую физиономию Пейсу, с крупным ртом, мясистым носом, большими, слегка
навыкате глазами и таким низким лбом, что казалось, еще немного - и
полоска волос наползет на брови, чтобы понять, как ему тяжело. Хотя,
пожалуй, горе Колена вызывало еще большую тревогу. Это горе не согнало с
его лица обычной улыбочки, зато лишило ее всякой веселости. Мейсонье
походил сейчас на собственную старую фотографию, потускневшую в ящике
стола. Вроде он был все тот же, то же худое, длинное лицо, точно лезвие
ножа, близко посаженные глаза и щеточка волос над узким и высоким лбом. Но
у него в душе что-то погасло.
- Совсем не обязательно, - сказал Пейсу, повернувшись к Колену. -
Совсем не обязательно, что Тома, хоть он сейчас самый молодой, останется
последним в Мальвиле. Если так считать, то на кладбище в Мальжаке лежали
бы одни старики, а ты сам знаешь, что лежат там не только они. Не в обиду
тебе, Тома, будь это сказано, - слегка наклонившись к нему, добавил он с
обычной своей крестьянской вежливостью.
- Во всяком случае, если я останусь один, долго раздумывать я не
стану, - невозмутимо проговорил Тома, - на донжон - и бац оттуда!
Я рассердился на Тома за эти слова, он не должен был так говорить при
этих людях, переживавших тяжелейшую душевную депрессию.
- А я вот, мой милый, думаю совсем по-другому, - сказала Мену. - Если
бы я, например, осталась в Мальвиле одна, я бы не полезла прыгать с башни,
кто бы тогда за скотиной стал ходить?
- Правильно, - одобрил Пейсу, - скотину не бросишь.
Я был ему благодарен, что он сразу и так горячо откликнулся на эти
слова.
- Скажешь тоже, - возразил Колен с горьким оживлением, так не похожим
на беззаботную веселость, которой раньше было окрашено каждое его слово, -
скотина прекрасно и без тебя обойдется Не сейчас, конечно, когда все
кругом погорело да про пало, а вот когда снова трава вырастет-открой им
тогда ворота, Аделаида и Принцесса сами раздобудут себе все, что им надо.
- А потом, - сказала Мену, - что ни говори, с животными тоже можно
компанию водить. Вот помню я, когда Полина осталась одна на ферме - у мужа
ее приключился удар и он сорвался с прицепа, а ихнего сына убило во время
алжирской войны, - она мне говорила: ты не поверишь, Мену, но я целый день
со скотиной разговариваю.
- Полина была совсем старая. А люди, чем старше, тем больше хотят
жить. Прямо даже не пойму, почему это так.
- Поймешь, когда сам состаришься, - ответила Мену.
- Ты это на свой счет не принимай, - тут же поправился Пейсу, как
человек деликатный, он всегда боялся кого-то обидеть. - Да разве тебя
можно сравнить с Полиной? Та едва ноги таскала. А ты все бегаешь, все
бегаешь.
- Да, правильно, все бегаю! - отозвалась Мену. - И добегаюсь, видно,
до того, что в один прекрасный день окажусь на кладбище. Да не реви ты,
дурень здоровый, - добавила она, обращаясь к Момо, - ведь говорят тебе,
это еще не завтра будет.
- А я, - сказал Мейсонье, - с тех пор как у Аделаиды II Принцессы
появился приплод, я все об одном думаю. Через пятьдесят лет на земле не
будет ни одного человека, а коров и свиней разведется до черта.
- Верно, - сказал Пейсу, упершись огромными руками в широко
расставленные колени и подавшись всем телом к огню. - Я об этом тоже
думал. И знаешь, Мейсонье, я прямо с ума схожу, как представлю себе, что
вокруг Мальжака снова стоят леса, луга зеленые, коровы бродят - и ни
одного человека.
Снова залегло молчание, все мы мрачно и тупо уставили на языки
пламени, как будто там мелькали картины будущего, каким нам живописал его
Пейсу: вокруг Мальжака поднялся молодой лес, зеленеют луга, пасутся
коровы-и нигде ни одного человека Я смотрел на своих приятелей и видел на
их лицах отражение собственных мыслей. Человек-единственный вид животного,
способный постичь идею собственной смерти, и единственный, кого мысль о
ней приводит в отчаяние. Непостижимое племя! С каким ожесточением они
истребляют друг друга и с каким ожесточением борются за сохранение своего
вида!
- Так вот, - сказал Пейсу, будто подвел итог долгим размышлениям. -
Выжить-это еще не все. Чтобы жизнь тебя интересовала, нужно знать, что она
будет и после тебя.
Он, должно быть, подумал об Иветте и двух своих детях, потому что его
лицо вдруг окаменело и сам он словно застыл и так и сидел, упершись руками
в колени, с полуоткрытым ртом, глядя остановившимися глазами на огонь.
- Ведь еще неизвестно, - немного помолчав, сказал я, - может быть,
выжили не только мы одни. Мальвиль спасла прикрывающая его с севера скала.
Как знать, может, люди уцелели и в других местах, и, может, даже недалеко
отсюда, если у них оказалась такая же надежная защита, как у нас.
Я не хотел называть Ла-Рок, не хотел слишком обнадеживать их, боясь
будущего разочарования, если это окажется не так.
- Но ведь такой подвал, как в Мальвиле, встретишь не часто, - заметил
Мейсонье.
Я кивнул.
- Мы спаслись не только потому, что оказались в подвале, нас прикрыла
скала. Ведь выжили же животные в Родилке.
- Родилка, - сказал Колен, - запрятана очень глубоко в пещере, и не
забывай, какая там толщина, камень и сверху и с боков. И потом неизвестно,
может, животные выносливее, чем люди.
- Не скажи, - ответил я, - нам здорово помогла сила духа.
- По-моему, - проговорил Тома, - животные страдали меньше. Они
приняли на себя тепловой удар, возможно, даже более сильный, но более
короткий срок находились под его воздействием. Воздух там охладился
скорее. И они не пережили такого состояния, будто тебя сунули в печь, как
было у нас в подвале.
И, глядя на меня, он добавил:
- Но я не могу не согласиться с твоей мыслью, что люди, видимо,
уцелели кое-где. Даже в городах.
Он остановился и крепко сжал губы, будто запретив себе говорить на
эту тему.
- А я вот, знаешь, в это не верю, - сказал Мейсонье, тряхнув головой.
Колен снова поднял брови, а Пейсу пожал плечами. Они так ушли в свое
горе, что ни о чем больше не желали слышать, словно в самых глубинах их
отчаяния было некое безопасное прибежище и они страшились его утратить.
Снова воцарилось долгое молчание. Я взглянул на часы: еще нет и
девяти. В очаге не сгорело и половины дров. Так жаль было расставаться с
теплом и расходиться по своим ледяным комнатам. Я снова уставился в книгу,
но ненадолго.
- Чего ты там все читаешь, бедненький мой Эмманюэль? - спросила Мену.
"Бедненький" было в ее устах ласкательным словом. И вовсе не значило,
что она жалеет меня.
- Ветхий Завет. - И я пояснил: - Священную историю, если тебе так
больше нравится.
Я был уверен, что Мену знакома с Библией только в кратком и сильно
подслащенном изложении, полученном в школе на уроках закона божьего.
- Так вот оно что, - сказала Мену, - теперь я узнаю эту книгу, ее
часто листал твой дядюшка.
- Как? - удивился Мейсонье. - Неужели ты действительно читаешь
Библию?
- Я обещал это дяде, - коротко ответил я. И добавил: - К тому же
нахожу это чтение интересным.
- Постой-ка, Мейсонье, - сказал Колен, и на губах у него появилось
что-то похожее на его прежнюю улыбочку. - Ты разве забыл, что всегда был
первым по закону божьему!
- А ведь точно, Мейсонье, - хохотнув, подтвердил Пейсу. - Бывало,
отчеканишь лучше, чем в книге. А я только и помню, как братья запродали в
рабство младшего в семье парнишку. В семье-то оно, - заключил он после
минутного раздумья, - только и гляди, чтобы с тобой не учинили
