костер где-нибудь у дороги, неподалеку от свалки. Но тут уж возразил я,
так как считал, что для устройства подобно го аутодафе понадобится слишком
много дров. А в дровах у нас и без того будет огромная нужда предстоящей
зимой: и для отопления, и для приготовления пищи. Конечно, заготовка
топлива станет одним из самых трудных наших дел, его придется собирать
повсюду, порой даже далеко от дома, будем пилить недогоревшие ветки и
стволы и доставлять их в Мальвиль.
И вдруг Колена осенила мысль, он вспомнил о песчаном карьере у Рюны.
Карьер был совсем недалеко. Дорога к нему шла под гору, что значительно
облегчало нашу задачу. Свалив туда трупы животных, мы можем затем засыпать
их песком.
Не помню уж, кто именно заметил, что, если закапывать лопатами, это
займет слишком много времени.
Тома обернулся ко мне:
- По-моему, ты мне говорил, что, когда в Мальвиль прокладывали
электрический кабель, вы с Жерменом на скалистых участках пользовались
динамитными шашками.
- Да.
- У тебя их не осталось?
- Целый десяток.
- Это более чем достаточно, - ответил Тома. - Теперь работать
лопатами не придется. Я постараюсь взорвать песчаный склон, и он рухнет
прямо в карьер.
Мы переглянулись. Теоретически задача была решена, но каждый
отчетливо представлял, какую омерзительную операцию нам предстояло
выполнить.
Мне не хотелось оставлять друзей под гнетом столь мерзкой
перспективы.
- Кроме того, нужно срочно решить, как быть с посевами. Собственно,
вопрос сводится к чему: стоит или нет пойти на риск и пересевать хлеба. У
меня в Мальвиле достаточные запасы сена и ячменя. Их вполне хватило бы,
чтобы прокормить двадцать животных до следующего урожая. Я имею в виду,
как вы сами понимаете, урожай 77-го года. Но теперь, коль скоро на нашем
скотном дворе осталось всего три головы, с имеющимися запасами ячменя и
сена можно продержаться и до урожая 78-го года. Для свиньи тоже найдется
корм, и в предостаточном количестве. Выходит, думать-то сейчас надо о
нашем с вами пропитании. - Я добавил: - Труднее всего будет с хлебом. У
меня почти нет зерна, не считая небольшого семенного фонда.
Атмосфера мгновенно стала напряженной, и лица моих друзей помрачнели.
Я взглянул на них. В их души вползал тот извечный животный страх остаться
без хлеба, идущий откуда-то из недр вековой истории человечества. Потому
что не только они сами, но и их отцы никогда, даже во время войны, не
знали, что такое голод. "В наших краях, - любил рассказывать дядя, - в
сороковом году пустили в ход старые пекарни и подпольно, невзирая на
продовольственные карточки, введенные режимом Виши, в изобилии выпекали
хлеб". "Бывали, конечно, трудные времена, - говорила Мену, - мой папаша
часто мне о них рассказывал. Но знаешь. Эмманюэль, никогда я не слыхивала,
чтобы кому-то хлеба не хватало".
Значит, даже из устных традиций исчезли рассказы о голоде былых
времен, и тем не менее инстинктивный страх перед ним по-прежнему жил в
сознании крестьянина.
- Об урожае этого года я тебе вот что скажу, - проговорил Пейсу. -
Когда мы вчера возвращались из Мальжака, я слегка копнул палкой землю на
поле, где у меня была посеяна пшеница. (Мне показалось добрым признаком,
что после всего, что ему пришлось пережить, Пейсу не утратил рефлекса
землепашца.) И там не было ничегошеньки, - закончил он, раскрыв на столе
обе ладони. - Ровным счетом ничегошеньки. Землю всю выжгло. Одна только
пыль и осталась.
- На сколько гектаров хватит у тебя зерна? - осведомился Колен.
- Гектара на два.
- Ну, это уже кое-что, - заметил Мейсонье.
Мену отошла немного в сторонку, чтобы дать поговорить мужчинам, но
она стояла, вытянув вперед шею, вся обратившись в слух, и взгляд у нее был
тревожный. Все это волновало ее ничуть не меньше нас. А так как в это
время Момо, изображая паровоз, топал огромными ножищами, бегая вокруг
стола, она влепила сыну увесистую затрещину, и он со злобным ворчанием
поплелся в угол.
- По-моему, - сказал Мейсонье, - ты ничем не рискуешь, если вспашешь
и засеешь полгектара земли.
- Ничем не рискуешь! - взорвался верзила Пейсу, укоризненно взглянув
на Мейсонье. - Ничем не рискуешь, кроме загубленного зерна. По-твоему,
столяр, это ерунда? (Это манера обращаться к собеседнику по его ремеслу
была распространена во времена Братства, тут выражалась и симпатия к
человеку, и несколько ироническое к нему отношение.) Я же тебе говорю:
земля сейчас такая, что из нее за все лето и одуванчика не вылезет. Если
даже ты ее поливать станешь.
Он пристукнул по столу ладонью и тут же, взяв стакан вина, опорожнил
его единым духом, как бы утверждая свою точку зрения. Я посмотрел на него
с облегчением: в споре он становился прежним Пейсу.
- Я согласен с Пейсу, - вмешался Колен. - Ведь пролысина на лугу, где
ты на Пасху сжигаешь сорные травы, так и не затягивается все лето. И
зарастает только следующей весной. А что такое кучка сгоревшей травы по
сравнению с тем пожарищем, который спалил всю землю.
- И все же, - не унимался Мейсонье, - если землю глубоко перепахать,
поднять на поверхность нижние пласты, почему же она не сможет родить?
Я глядел на своих друзей, я внимательно слушал их. Убедили меня вовсе
не доводы Мейсонье, а соображения совсем иного порядка. Не в моей власти
было вернуть их погибшие семьи, но в моих силах было дать им в руки дело и
наметить хоть какую-то цель. Иначе, захоронив скотину, они снова будут
обречены на бездействие и тоска изгложет им сердце.
- А теперь выслушайте меня, - сказал я. - В основном я согласен с
Пейсу и Коленом. И все-таки можно попробовать, пойти, так сказать, на
эксперимент. - Я сделал небольшую паузу, чтобы они смогли оценить всю
весомость этого слова. - И при этом не расходуя много зерна.
- Как раз об этом я и говорил, - сказал Мейсонье.
Я добавил:
- У меня есть маленький участок в долине Рюны, всего каких-нибудь
пять соток, он лежит чуть ниже ближайшего к Мальвилю рукава реки, но еще
при дяде его хорошо дренажировали, так что в этом смысле все благополучно.
Прошлой осенью я его на совесть удобрил и глубоко перепахал вместе с
навозом. Вот там-то и можно было бы попробовать посеять пшеницу, понятно,
перед этим землю надо снова перепахать. На пять соток потребуется не так
уж много зерна. И если весной не пойдут дожди, поле нетрудно будет
поливать, ведь до Рюны рукой подать. Меня смущает другое, - продолжал я, -
хватит ли нам газолина, чтобы вспахать участок, после того как мы зароем
скотину. Придется самим изготовить плуг. - Взгляд в сторону Мейсонье и
Колена. - А там впряжем в него Амаранту. - Взгляд в сторону Пейсу - он
всегда обрабатывал свой виноградник с помощью лошади.
- Интересно будет взглянуть на твой урожай, - пошел на уступки наш
осмотрительный Пейсу. - Коль уж тебе не жалко загубить немного семян.
Я посмотрел на него.
- Не говори "тебе", говори "нам".
- Это почему же? - спросил Пейсу. - Ведь Мальвиль-то твой!
- Нет, - сказал я, тряхнув головой. - Это раньше Мальвиль был моим.
Раньше. Но вообрази, что завтра я умру от какой-то болезни или несчастного
случая, что будет тогда? Где нотариусы? Где права наследования? Где
наследники? Нет, отныне Мальвиль принадлежит всем тем, кто здесь работает,
вот так.
- Я вполне с тобой согласен, - с явным удовлетворением сказал
Мейсонье. На сей раз мои высказывания полностью соответствовали его
убеждениям.
- Но все-таки... - недоверчиво протянул Пейсу.
Колен не сказал ни слова, но взглянул на меня, и на губах у него
мелькнула тень его былой улыбки. Всем своим видом он говорил: я согласен,
согласен, но что от этого меняется?
- Ну значит, решено, - сказал я. - Зароем скотину, изготовим плуг и
засеем участок у Рюны.
В ответ раздался одобрительный гул голосов, я встал, а Мену сердито
начала убирать со стола. Своим заявлением, что Мальвиль отныне принадлежит
всем, я как бы приравнял ее ко всем, лишил ее роли единственной уважаемой
и полновластной хозяйки, стоящей на капитанском мостике бок о бок со мной.
Однако в последующие дни она решила, что мое предложение о коллективизации
Мальвиля было всего лишь актом вежливости со стороны хозяина, желавшего,
чтобы его гости чувствовали себя здесь как дома, и успокоилась.
Не хочется даже рассказывать, как мы захоронили скотину, слишком это
ужасно. Пожалуй, всего тяжелее было извлечь лошадей из стойл, их
раздувшиеся трупы не пролезали в дверь и пришлось ломать стены.
Настало время подумать и об одежде - у Колена, Мейсонье и Пейсу не
было ничего, кроме тех рабочих костюмов, в которых они явились ко мне в
День происшествия. Нам удалось подобрать полный гардероб для Мейсонье из
вещей, оставшихся после дяди. Куда хуже обстояло дело с Коленом. Я с
трудом уговорил Мену отдать Колену одежду ее покойного мужа, которую она
хранила в нафталине уже два десятилетия, не надеясь даже, что она может
пригодиться, поскольку Момо был куда крупнее отца. Но это, считала она,
вовсе еще не основание, чтобы отдавать одежду. Вовсе нет! Даже Колену! Мы
навалились на нее всем скопом, мы и кричали, и грозились, что заберем у
нее силой эти одеяния полувековой давности, и только тогда она уступила.
Но уж решившись, она не стала мелочиться. Она даже подогнала все Колену по
росту, он оказался на пять сантиметров ниже ее супруга. И это ее почему-то
растрогало.
- Ты понимаешь, Эмманюэль, - сказала она мне, - как-то уж всегда
низенький мужчина глянется низенькой женщине. Я ведь, сколько ни тянись,
всегда была только метр сорок пять.
Но совсем безнадежно обстояло дело с экипировкой Пейсу. Он был на
полголовы выше нас с Мейсонье и косая сажень в плечах, так что мои пиджаки
трещали на нем по швам. Можно представить, какой ужас испытывал наш
бедняга великан при мысли, что в один прекрасный день ему придется
щеголять в полной натуре. К счастью, нам удалось выйти из положения, ниже
я расскажу, каким образом.
Мену, лишившаяся всех привычных удобств, брюзжала с утра до ночи.
Десять раз на день она нажимала какие-то кнопки, по привычке включала
кофемолку (у нес в запасе имелось несколько килограммов кофе в зернах) и
каждый раз чертыхалась с разнесчастным видом. Она обожала свою стиральную
машину, свой электрический утюг, свою духовку, свое радио, которое слушала
(или не слушала), стряпая на кухне, не говоря уж о телевизоре - она
неукоснительно смотрела все передачи каждый вечер, до последней минуты.
Обожала она также разъезжать на машине и еще при жизни дяди с редкой
изобретательностью придумывала всевозможные предлоги, чтобы он отвез ее
среди недели в Ла-Рок, а по субботам они всегда отправлялись туда на
ярмарку. Теперь, когда не стало больше врачей, она вдруг обнаружила, что
не может без них обходиться, хотя прежде никогда к ним не обращалась.
Перспектива побить рекорд собственной матери и "дотянуть до ста лет" ныне
представлялась ей весьма сомнительной, и она без конца печалилась об этом.
"Я часто думаю, - сказал мне как-то Мейсонье, - какую же галиматью несли
леваки о потребительском обществе. Прислушайся, что говорит Мену. Ведь для
нее нет ничего ужаснее общества, где потреблять больше нечего".
Равно как и для самого Мейсонье-общества, где больше нет партийной
прессы. Потому что ему до ужаса не хватало газет. Впрочем, как и
разделения мира на два лагеря-лагерь социализма и лагерь капитализма, ведь
именно их существование придавало смысл и остроту жизни: первый лагерь
боролся за правое дело, второй пребывал в вечном заблуждении. Теперь,
