- Измерить радиоактивность.
Мейсонье смотрел на меня в упор своими запавшими глазами. Губы у него
дрожали.
- Он думает, это бомба?
- Да.
- А ты?
- Я тоже.
- Так... - протянул Мейсонье и замолчал. Он ничего не добавил к этому
"так". Он даже перестал мигать и опустил глаза. Его длинное лицо казалось
сейчас совсем восковым. Я перевел взгляд на Колена и Пейсу. Они смотрели
на нас, не решаясь подойти. Раздираемые противоположными чувствами -
желанием все узнать и ужасом услышать самое страшное, - они словно впали в
столбняк. Их лица не выражали ничего.
Минут через десять вернулся Тома в наушниках и со счетчиком Гейгера в
руках.
Он отрывисто бросил:
- Во внутреннем дворе радиации нет. Пока нет.
Затем, опустившись на колени перед Жерменом, он провел счетчиком
вдоль его тела.
- Тоже нет.
Обернувшись к своим приятелям, я произнес решительным тоном:
- Сейчас мы с Тома поднимемся в донжон и постараемся уточнить, что
именно произошло. До нашего возвращения из подвала не выходить. Мы
вернемся через несколько минут.
Я ждал возражений, но все промолчали. Они находились в том состоянии
прострации, тупого оцепенения и растерянности, когда безропотно
выполняется любой приказ, отданный властным тоном. Теперь я был уверен,
что никто из них в наше отсутствие не покинет подвала.
Как только мы выбрались наружу, Тома знаком велел, мне не двигаться с
места, а сам начал методично прочесывать счетчиком маленький двор между
донжоном, ренессансным замком и подъемным мостом. Стоя у двери подвала, я
с пересохшим горлом наблюдал за его действиями. Меня сразу же обволокла
жара, температура здесь действительно была много выше, чем в подвале. В
этом можно было убедиться, взглянув на термометр, который я захватил с
собой, но я почему-то не стал этого делать.
Небо было свинцово-серым, все вокруг подернуто тусклой мглой. Я
взглянул на часы, они показывали 9 часов 10 минут. Пробиваясь мыслью,
словно сквозь вату, я тупо пытался понять, что у нас сейчас: вечер Дня Д
или уже наступило утро следующего дня. Совершив, неимоверное, почти
болезненное насилие над своей мыслью, я пришел наконец к выводу: на Пасху
в 9 часов вечера уже темно, значит, сейчас утро - Дня 2; таким образом, мы
провели в подвале целые сутки.
Над головой не было больше ни сияющей синевы, ни плывущих
облаков-темный, мертвенно-серый покров давил на землю, будто прикрывая ее
колпаком. Слово "колпак" как нельзя лучше передавало ощущение духоты,
тяжести, полумрака, как если бы небо действительно плотно накрыло нас. Я
осмотрелся. На первый взгляд замок не пострадал, только в той части
донжона, что слегка выступала над вершиной скалы, побурели опаленные
пламенем камни.
С лица у меня снова ручьями полил пот, и тут только я догадался
взглянуть на термометр. Он показывал +50ь. На древних каменных плитах
мощеного двора, там, где сейчас бродил Тома со своим счетчиком, валялись
трупы полуобгоревших птиц - голубей и сорок. Это были постоянные обитатели
галереи донжона, порой мне здорово досаждало и голубиное воркование, и
сорочья трескотня. Теперь уж некому будет мне, мешать. Кругом царила
мертвая тишина, но, напрягши слух, я где-то очень далеко различил
непрерывную череду свистящих и хлопающих звуков.
- И здесь ничего, - произнес, подходя ко мне, Тома, весь взмокший от
пота.
Я понял, но, не знаю почему, его лаконичность меня разозлила.
Воцарилось молчание. Тома стоял как вкопанный, напряженно вслушиваясь, и я
нетерпеливо спросил его:
- Все еще продолжается?
Он взглянул на небо и ничего не ответил.
- Ну хватит, идем, - сказал я с плохо скрытым раздражением. Конечно,
раздражение было вызвано крайней усталостью, отчаянием и нестерпимой
жарой. Слушать людей, говорить с ними и даже смотреть на них - все было
трудно сейчас. Я добавил:
- Схожу-ка я за своим биноклем.
В моей спальне, на третьем этаже донжона, жарища была одуряющая, но,
как мне показалось на первый взгляд, все было цело и невредимо,
расплавились только свинцовые переплеты окон, и свинец местами образовал
потеки на наружной стороне стекол. Пока я искал бинокль, обшаривая один за
другим все ящики комода, Тома поднял телефонную трубку, поднес ее к уху и
несколько раз нажал на рычаг. Обливаясь потом, я метнул на Тома злобный
взгляд, будто упрекая его за то, что своим жестом он на какое-то мгновение
зажег во мне искру надежды.
- Молчит, - сказал он.
Я гневно пожал плечами.
- Но все-таки нужно еще раз проверить, - сказал Тома даже вроде с
какой-то досадой в голосе.
- Вот он, бинокль! - воскликнул я, несколько пристыженный.
И все-таки я не мог сейчас до конца побороть в душе бессильную
злобную неприязнь к себе подобным. Повесив бинокль на шею, я стал
подниматься по винтовой лестнице. Тома следовал за мною. От жары здесь
можно было задохнуться. Несколько раз нога соскальзывала с истершихся
каменных ступеней, я хватался правой рукой за перила, и от этого начинала
гореть обожженная ладонь. Бинокль мотался у меня на груди. А ремень от
бинокля давил шею. Поднявшись по винтовой лестнице, мы вышли на плоскую
крышу донжона, но не увидели ничего, со всех сторон площадку окружала
стена в два с половиной метра высоты. Узкие каменные ступеньки, выбитые в
стене, вели на парапет в метр шириной, но без ограждения. С этого
парапета, куда меня, двенадцатилетнего мальчишку, боялся пускать дядя,
открывалась бескрайняя панорама окрестностей.
Я остановился, чтобы отдышаться. Неба не было. Все тот же
свинцово-серый колпак висел над землей, закрывая ее до самого горизонта.
Воздух в полном смысле слова был раскален, колени у меня дрожали, из
последних сил карабкался я по ступеням, дыша прерывисто, со свистом, и
капли пота, стекая с лица, падали на камни. Я не решился выбраться на
парапет. Кто знает, сумею ли я сохранить равновесие. Так я и остановился
на верхней ступеньке. Тома стоял ступенькой ниже.
Я обвел глазами округу и оцепенел. Должно быть, меня шатнуло, потому
что я почувствовал, как рука Тома поддержала меня, прижав к стене.
Первое, что я увидел - для этого мне даже не понадобился бинокль, -
была догорающая ферма "Семь Буков". Обвалившаяся кровля, обгоревшие двери
и оконные рамы, рухнувшие стены - вот все, что от нее осталось. Кое-где на
фоне серого неба виднелись обуглившиеся руины и то здесь, то там, как
колья, торчали из земли черные обрубки деревьев. Воздух был неподвижен.
Черный густой дым столбом поднимался к небу, а внизу по земле еще
пробегали длинные красные языки пламени, они то вспыхивали, то опадали,
словно огонь в очаге.
Чуть дальше, по правую руку, я с трудом различил Мальжак. Церковная
колокольня исчезла. Почта тоже. Обычно легко было распознать это
одноэтажное нескладное здание, стоявшее на склоне холма у самой дороги в
Ла-Рок. Казалось, будто кто-то ударил по поселку кулаком и, расплющив,
придавил к земле. Нигде ни деревца. Ни черепичной крыши. Все
пепельно-серое, лишь кое-где языки пламени, но и они, вспыхнув, почти тут
же угасали.
Я поднес к глазам бинокль и настроил его дрожащими руками. У Колена и
Мейсонье были в поселке дома, у одного в центре, у другого немного на
Отшибе, у спуска к Рюне. От дома Колена не сохранилось и следа, но по
уцелевшему коньку крыши я установил местоположение дома Мейсонье. От фермы
Пейсу, обсаженной великолепными елями, остался лишь низенький черный
холмик.
Я опустил бинокль и тихо сказал:
- Больше ничего нет. В ответ Тома молча склонил голову.
Следовало бы сказать "больше никого нет". Ведь с первого взгляда
становилось ясно, что, кроме нескольких человек в Мальвиле, все живое в
нашем краю погибло. Мне так давно и во всех подробностях был знаком
пейзаж, открывающийся с донжона. Когда дядя впервые дал мне свой бинокль,
мы провели на башне замечательный день с ребятами нашего Братства,
растянувшись на парапете (я и сейчас ощущаю тепло нагретого солнцем
камня), мы узнавали окрестные фермы, раскинувшиеся на склонах. Вот уж
когда мы всласть покричали, похулиганили, распустили свои языки.
- Ну ты, старый кретин, взгляни-ка, ведь это же вроде Фавелар, вон
там, между Бори и Вольпиньером.
- Ты что, офонарел? Это же самый настоящий Кюсак.
- Кюсак? Задница это твоя, а не Кюсак, хочешь - спорим на пачку
"голуаз", это не Кюсак.
- Нет, Кюсак, он слева от Галина, уж его-то я всегда узнаю по
табачному складу.
А сейчас там, где с детства я привык видеть фермы Фавелар, Кюсак,
Галина, Бори, Вольпиньер, а дальше за ними еще десятки других - я знал все
их названия, но не всех их хозяев, - теперь остались лишь груды черных
развалин, а вокруг догорали леса.
Чего-чего, а лесов в наших краях хватало. Если летом бросить с высоты
донжона взгляд вниз, там до самого небосклона колыхалось темно-зеленое
море тенистых и кудрявых каштановых деревьев, местами в них вклинивались
сосняк и дубовые рощи, в долинах ровными рядами стояли тополя, и, хотя их
высадили здесь с чисто практической целью, они живописно перерезали пейзаж
вертикальными линиями. У каждой фермы высился одинокий провансальский
кипарис, это было не простое дерево, его сажали ради собственного
удовольствия и для пущей важности.
Теперь больше не было ни тополей, ни кипарисов, ни дубов, ни сосен.
Бескрайние каштановые леса, которыми сплошь поросли холмы - разве что на
вершине или на пологом скате оставались проплешины, и люди строили там
себе жилье и распахивали луга, - наши знаменитые леса погибали в пламени,
временами из этого пламени выныривали черные обуглившиеся колья и тут же
умирали со свистом и треском, которые я услышал, выйдя из подвала. А вся
махина рухнувших ветвей догорала у подножия холмов, так что казалось,
будто пылает сама земля.
На дороге, ведущей к Рюне, немного ниже замка Рузи, тоже почерневшего
и развороченного взрывом, я заметил дохлую собаку. Я рассмотрел ее во всех
подробностях - дорога проходила поблизости, а бинокль у меня был очень
сильный. Естественно, вы скажете: подумаешь, дохлая собака, когда погибло
все человечество. Все это так, но разница между тем, что знаешь, и тем,
что видишь, очень велика. Я знал, что в поселке и на фермах, разбросанных
вокруг Мальвиля, сгорели, как факелы, тысячи живых существ, но труп этой
собаки, не считая обгоревших птиц во дворе замка, был первым увиденным
мною во всех деталях, и страшная картина этой гибели потрясла меня. Должно
быть, выскочив откуда-то из-за забора или с хозяйского двора, собака
бросилась по знакомой и привычной для нее дороге, но лапы ее тут же увязли
в расплавленном гудроне, и несчастное, намертво схваченное животное
изжарилось на месте.
Не глядя на Тома, вернее просто не замечая его присутствия, словно
теперь, после всего свершившегося порвались все связи между людьми, я
полушепотом, не в силах удержать это маниакальное бормотание, твердил:
"Какой ужас, какой ужас, какой ужас". Горло сжимало, будто тисками, руки
тряслись, со лба, заливая глаза, катился пот, и, кроме вновь, охватившего
меня леденящего страха, в мозгу не было ни единой мысли. Налетел порыв
ветра, и жадно вдохнул в себя воздух и тут же почувствовал, как в мою
грудь с силой ворвался омерзительный запах тления и горелой плоти, и мне
даже почудилось, что этот запах исходит от меня. Это было тошнотворно. Еще
не умерев,, я стал трупом, собственным трупом. Гнилостный, сладковатый и
