- И все-таки вы не "за", - говорит он. - Тогда бы вы и голосовали
"за".
- Я ни "за", ни "против", - взвивается мсье Пола, брызгая от
негодования слюной. - Я воздерживаюсь от голосования. Это совершенно
разные вещи.
Пейсу обдумывает его ответ, озадаченно уставившись своими серыми
глазами в лицо мсье Пола. Мейсонье ерзает на стуле, похоже, что сейчас он
начнет ораторствовать. Я взглядом прошу его не ввязываться в разговор. Я
молча слушаю. И Колен тоже молчит. Мейсонье нехотя следует нашему примеру.
Мы все ждем развязки. И развязка не заставляет себя ждать.
- Одного я только не возьму в толк, - снова говорит Пейсу, - почему
же вы сидите здесь с нами, если вы ни "за", ни "против".
Мсье Пола бледнеет и поднимается с места.
- Если мое присутствие вам нежелательно, я могу уйти, - произносит он
почти невнятно, язык с трудом повинуется ему.
Тогда поднимаюсь и я.
- Зачем же так, мсье Пола, у Пейсу и в мыслях ничего подобного не
было и т.д. и т.п....
Минут пять я рассыпаюсь мелким бесом, чтобы хоть немного смягчить ему
горечь поражения, перед тем как он нас покинет. И тем не менее я замечаю
что, ответствуя мне, мсье Пола вчетверо складывает листок с письмом мэру и
опускает его в свой карман. Я тут же прошу его вернуть мне письмо для
"архива". Мгновение он колеблется, потом вынимает письмо и отдает его мне
с кислой улыбкой. Таким он мне и запомнился навсегда - с этой кислой
улыбкой.
После ухода мсье Пола я провожаю своих приятелей на автостоянку перед
крепостью. Я молчу как убитый. Возможно, я просто устал от нашего
затянувшегося собрания, но я чувствую себя подавленным. А ведь, в
сущности, это был такой мелкий, такой ничтожный эпизод. Впрочем, не менее
мелким событием были и сами муниципальные выборы, столь взволновавшие
наших соотечественников в начале 1977 года. А может, не менее ничтожными
были в ту самую пору и проблемы, тревожившие наше правительство, хотя они
и создавали у него иллюзию, что в его руках находятся наши судьбы.
На стоянке перед въездом в Мальвиль неожиданно произошла техническая
неувязка. У Колена забарахлил "рено", малыша охватило смятение. Ему
необходимо было встретить жену с двумя ребятишками в столице департамента,
куда они прибывали скорым - поездом 14.52. Было воскресенье, и ни один
хозяин гаража не взялся бы чинить повреждение. А времени оставалось в
обрез, город находился в 60 километрах. Кончилось тем, что я на своей
машине подбросил Колена к поезду.
Я останавливаюсь на этих строчках и, перечитав только что написанное,
буквально цепенею. Хотя, казалось бы, сама фраза не содержит в себе ничего
потрясающего. "Я на своей машине подбросил Колена к поезду". Чего уж
проще! Но слова "машина", "поезд" с отчаянием вопияли об изломе,
расколовшем надвое нашу жизнь. Пропасть, лежащая между нашими двумя
существованиями: "до" и "после", - настолько бездонна, что я уже не могу с
полной отчетливостью представить себе, что во времена "до" я производил
одно за другим эти невероятные действия: выводил из гаража машину,
заправлялся у бензоколонки, мчался с другом к поезду и еще задолго до
вечера возвращался домой, проделав за два часа 125 километров по
прекрасной дороге, не встречая на пути никаких опасностей, кроме скорости
моей собственной машины. Каким же все это кажется мне далеким! И как
прекрасен был мир, в котором так просто совершались подобные дела.
Слава богу, я научился не думать о нем. Но нет-нет и вспыхнет
предательское воспоминание. Или же, как вот сейчас, я увлекусь, описывая
наш прежний мир "до", такой надежный и легкий, такой простодушно
ребячливый.
Глава III
Я ошибаюсь. Наша гонка с Коленом на вокзал столицы департамента не
была моим последним воспоминанием о прежнем мире "до". Сегодня, уже к
самой ночи, сердце вдруг полоснуло другое воспоминание. Я слишком хорошо
знаю почему пытался забыть о нем.
Во вторник я получил письмо от Биргитты. Со свойственной ей немецкой
педантичностью она писала мне каждое воскресенье. Ее послания состояли из
простеньких, грамматически правильно построенных французских фраз, которые
она щедро и не всегда к месту пересыпала идиоматическими выражениями.
Все они были составлены по одному шаблону. Вначале она коротко
справлялась о моем житье-бытье, потом на четырех страницах рассказывала о
своей собственной жизни. Третья часть отводилась теме любовной.
Но даже здесь Биргитта была до ужаса однообразна. В субботу вечером
перед сном она прочитала мой "желтый листочек", легла в постель,
раздевшись донага и укрывшись только простыней, думала обо мне и обо всем,
что я написал ей в "желтом листочке", особенно о том, как я ее ласкал
("Ах, Эмманюэль, какие же у тебя руки!"), и она чувствовала себя "безумно
возбужденной". И потом, подчеркивала она долго-долго не могла уснуть.
Почему именно в субботу вечером? Вероятно, потому, что в воскресенье
она не работает и можно будет отоспаться после бессонной ночи, а к
понедельнику она снова обретет отличную форму.
Уж я-то знал, как добросовестна Биргитта в работе. Я прочитал, потом
перечитал ее письмо, вернее, ту часть, где она живописала свои плотские
томления, и хотя я знал наперед каждое ее слово и меня забавляла вся эта
дурацкая писанина, она тем не менее имела надо мной несомненную власть.
Ну, хватит. Я ведь тоже добросовестный, надо приниматься за работу. Я
встаю и, вкладывая письмо в конверт, вдруг замечаю постскриптум.
В понедельник она ложится в клинику удалять аппендикс, она посылает
мне адрес и надеется, что я ей напишу.
Предстоящая операция Биргитты напомнила мне о собственном
аппендиците, мне тоже нужно было оперироваться - величайшая небрежность,
как говорил мой врач, - и я дал себе слово, что после Пасхи независимо от
того, много ли будет работы, выкрою неделю, чтобы отделаться наконец от
своего отростка. Я написал Биргитте и позвонил хозяину парфюмерного
магазина в столице департамента с просьбой послать флакон духов "Шанель
No5" в мюнхенскую клинику.
Целую неделю от Биргитты не было никаких известий. Я начал
беспокоиться, не случилось ли какого-либо осложнения, и еще раз написал
ей. Через две недели пришел ответ.
Письма Биргитты никогда не отличались особой сложностью. Но это могло
служить шедевром простоты. Оно состояло всего из десяти строк.
"В клинике, - писала Биргитта, - я познакомилась с
одним молодым человеком, он влюбился в меня. Я тоже его
люблю и выхожу за него замуж. Конечно, мне будет
недоставать твоих ласк, ведь ты так избаловал меня ими, и
спасибо за подарки, Эмманюэль. Крепко, крепко тебя целую.
Биргитта.
P. S. Я очень счастлива".
Я сложил письмо, сунул его в конверт и вслух произнес: "Те же без
Биргитты". Но беззаботно легкий тон мне явно не удался, и, сидя за своим
столом, я пережил скверные минуты. У меня вдруг сдавило горло, руки мерзко
задрожали, меня охватило мучительное ощущение тяжкой утраты, полного
краха, бессилия и безнадежности. Я не любил Биргитту, и тем не менее
довольно прочная нить связывала меня с ней. Должно быть, я пал жертвой
свойственного христианству извечного разделения возвышенной любви и
чувственного наслаждения. Поскольку я не любил Биргитту, я не придавал
большого значения своей привязанности к ней.
Но в жизни все получилось не так. Моя мораль оказалась лживой, мои
психологические выкладки - ошибочными. Так или иначе, я снова
по-настоящему страдал. Я был уверен, что уж эта история пройдет для меня
совершенно безболезненно. Я считал (принимая во внимание бессердечие
Биргитты), что любовь к ней - для меня ноль, дружба - едва ли немногим
больше, уважение - понятие весьма условное. Поэтому я относился к ней с
какой-то долей иронии, держался на известном расстоянии и задаривал
ненужными подарками.
А все похоть, как сказал бы аббат Леба. Между тем похоть - совсем не
то, что обычно понимают под этим словом. Но аббат Леба ничего не смыслил в
таких вещах, да, впрочем, откуда было знать о них старому девственнику?
Сила чувственных уз но своей природе глубоко нравственна, вот почему
порой, когда они рвутся, человек так тяжело страдает. Наконец я встал
из-за стола, бросился на постель и тут-то дал волю своему горю. Ужасные
минуты. Стараясь разобраться в своих мыслях, я окончательно запутался, где
же граница между душой и телом, и понял только то, что граница эта
искусственна. Тело тоже способно мыслить! Оно думает, оно чувствует
независимо ни от какой души. Ведь не воспылал же я вдруг любовью к
Биргитте, нет, вовсе нет! Эта девка - бесчувственное чудовище. Я так же
крепко презирал ее, как крепко она меня целовала. Но при мысли, что больше
никогда я не сожму в объятиях ее щедрое тело, сердце мое переворачивалось.
Я говорю "сердце", будто в романах. Впрочем, это или другое слово -
неважно. Я-то знал, каково мне переживать все снова.
Сейчас, когда я вспоминаю о тогдашних своих терзаниях, они кажутся
мне просто смешными. Ничтожное горе в рамках одной ничтожной человеческой
жизни, и уж совсем смехотворно оно в сравнении с тем, что вскоре
произошло. Ведь именно во время этой моей мизерной личной драмы грянул
День происшествия и придавил нас своим ужасом.
В потребительском обществе наиболее ходким продуктом является
оптимизм. Казалось бы, с тех пор как на нашей планете появились средства,
способные полностью уничтожить ее, а вместе с ней в случае надобности и
близлежащие планеты, невозможно уже было спать спокойно. Но странное дело:
то, что смертоносное оружие накапливалось в избытке и возрастало число
наций, владеющих им, воспринималось скорее как успокаивающий фактор. То
обстоятельство, что ни одна из держав после 1945 года еще не применила
его, вселяло надежду, что на это "не осмелятся", да и вообще ничего не
произойдет. Для той мнимой безопасности, в которой мы жили, придумали даже
специальный термин, обосновав его соображениями высокой стратегии, -
"равновесие страха".
Впрочем, надо сказать и другое: ничто, абсолютно ничто в течение
недель, предшествовавших Дню происшествия, не предвещало катастрофы.
Правда, гдето вспыхивали войны, шла резня, кто-то голодал. То здесь, то
там совершались злодеяния. Одни - неприкрытые - в слаборазвитых странах,
другие - более завуалированные - в цивилизованных. Но в общем ничего
такого, чего бы мы уже не наблюдали за последние тридцать лет. Да и все
это происходило, впрочем, на вполне устраивающем нас расстоянии, у
народов, живущих где-то за тридевять земель. Конечно, это не могло
оставить нас равнодушными, мы возмущались, выносили резолюции, подписывали
протесты, порой даже жертвовали немного денег. Но в то же время, коль
скоро эти беды случались не с нами, в глубине души мы были спокойны.
Известно ведь, что смерть - это для других, не для меня.
Mass Media (Средства массовой информации - англ.). - у меня
сохранились последние номера "Монд", и как-то на днях я перечитал их - не
внушали особой тревоги. Вернее, они не видели непосредственной угрозы для
нашего поколения. Взять хотя бы загрязнение атмосферы. Было установлено,
что через сорок лет наша планета окажется на краю гибели. Сорок лет! Это
казалось нереальным. Если бы нам были отпущены эти сорок лет!
Совершенно очевидно, я говорю это без малейшей иронии, она была бы
здесь просто неуместна, но такие мощные средства обильной, если и не
