Колен.
Худое, как у мумии, лицо Мену собирается в морщинки.
- Да ведь я я так собиралась поджарить сегодня к ужину картошку, но
он совсем об этом забыл, бедненький мой дурачок.
Почему на местном диалекте это заучит гораздо смешнее, чем
по-французски, я не берусь объяснить. Возможно, тут играет роль интонация.
- Ну и хитрый народ бабы, - говорит со своей неизменной ладьеобразной
ухмылочкой малыш Колен. - Ничего им не стоит водить нашего брата за нос!
- Эх, если бы только за нос, - бросает Пейсу.
Мы все хохочем и почти с умилением глядим на него. Такой уж он есть,
наш долговязый Пейсу. Все тот же. Вечно пакости на языке.
Потом снова воцаряется молчание. В Мальжаке всему свой черед. Тут не
принято сразу приступать к сути дела.
- Вы ничего не имеете против, если я буду разливать вино, а вы мне
обо веем расскажете?
Я вижу, как Колен подмигивает Мейсонье, но тот по-прежнему хранит
молчание. Его острое лицо сейчас кажется особенно длинным, и он
часто-часто моргает.
- Ну ладно, - говорит Колен, - мы тебе объясним, что к чему, а то
здесь, в Мальвиле, ты вроде как на отшибе. В общем, с письмом к мэру
получилось все как надо. Оно ходит по рукам, и люди с ним согласны. В этом
смысле-порядок. Ветер подул в другом направлении. А вот с Пола - худо.
- Значит, речь пойдет об этом подонке?
- Вот именно. Теперь, когда учитель увидел, что дело-то обернулось
против мэра, он всюду, где только можно, твердит, что согласен с письмом.
И даже пустил слушок, будто сам его и составил.
- Ну и ну! - удивляюсь я.
- И что не подписал он его, видите ли, потому, что не хотел поставить
свою подпись рядом с коммунистом.
- Зато он охотно бы согласился, чтобы на выборах его имя значилось в
одном списке с коммунистом, лишь бы тот не стоял в списке первым.
- Правильно, - сказал Колен. - Ты все понял.
- Да, а первым в списке, конечно, должен был стоять я. Меня выбрали
бы мэром. Пола стал бы моим первым помощником, и, поскольку я слишком
занят, чтобы заниматься делами мэрии, он согласился бы взять их на себя.
Я привернул кран и оглянулся на приятелей.
- Ну чего это вы? Какое нам дело до всех этих махинаций Пола? Чихать
мы на них хотели, и все тут!
- Да, но люди-то вроде согласны.
- С чем согласны?
- С тем, чтобы ты стал мэром. Я расхохотался.
- Вроде бы согласны, говоришь?
- Ну уж так оказалось. А люди и правда очень даже этого хотят.
Я взглянул на Мейсонье и снова принялся наполнять бутылки. Когда в
1970 году, отказавшись от директорства в школе, я взялся за дядино дело, в
Мальжаке считали, что я совершаю весьма опрометчивый шаг. А когда к тому
же я еще купил Мальвиль - тут уж сомнений не оставалось: Эмманюэль хоть и
получил образование, но такой же сумасброд, как дядюшка. Но вот шестьдесят
пять гектаров, сплошь заросших кустарником, превращены в плодородные поля.
Но вот виноградники Мальвиля приведены в божеский вид и уже дают
первоклассное вино. Но скоро я еще стану зашибать денежки, и немалые,
открыв замок для посещения туристов. И самое главное - я вернулся в лоно
мальжакских традиций, вновь завел коров. Таким образом, в течение шести
лет в глазах общественного мнения я совершил колоссальный скачок. Из
безумца превратился в ловкача и делягу. И почему бы ловкачу, так бойко
умевшему устраивать свои личные дела, не сделать того же самого и для всей
коммуны?
Одним словом, Мальжак ошибался дважды: в первый раз - считая меня
безумцем, и теперь - собираясь доверить мне дела мэрии. Из меня никогда бы
не получилось хорошего мэра, этого рода деятельность меня не слишком
интересовала. Но Мальжак в своей слепоте не видел, что у него под самым
носом есть человек, действительно созданный для роли мэра.
Снова, не закрыв за собой двери-правда, на этот раз у него были
заняты обе руки, - в подвал ввалился Момо, он притащил не три, а целых
шесть стаканов, явно не забыв собственную персону. Стаканы были вставлены
один в другой, и на стенках самого верхнего отпечаталась его грязная
пятерня. Я встал.
- Дай-ка сюда, - сказал я и побыстрее забрал у Момо стаканы. И тут же
вручил ему верхний, испачканный стакан. Затем, открыв бутылку с вином
урожая 1975 года, на мой взгляд самого у меня удачного, я, несмотря на
традиционные отнекивания и отказы, поднес каждому по стаканчику. Как раз в
эту минуту в подвал спустился Тома. Он-то, конечно, тщательно прикрыл за
собой обе двери и с бесстрастным лицом прошагал в глубину подвала, более
чем когда-либо похожий на греческую статую, хотя и обряженную в
современный черный дождевик и каску мотоциклиста.
- Возьми-ка, - сказал я, протягивая ему свой стакан.
- Нет, спасибо, - ответил Тома, - я с утра никогда не пью.
- Еще раз здрасьте! - Дружелюбно заулыбался ему длинный Пейсу.
И поскольку Тома взглянул на него, не ответив на его приветствие,
даже не улыбнувшись, он смущенно пояснил:
- Мы уже с вами сегодня здоровались.
- Всего двадцать минут назад, - все с тем же неподвижным лицом
ответил Тома. Ясно, он не видел никакой необходимости здороваться
вторично, раз это уже было сделано.
- Я зашел тебя предупредить, - обратился он ко мне, - чтобы ты
сегодня не ждал меня к обеду.
- Да прикрути ты хоть немного свою тарахтелку! - крикнул я Момо. -
Никакого терпения не хватает!
- Слышал, что тебе Эмманюэль говорит, - прикрикнула на сына Мену.
Момо, прижав к себе левой рукой транзистор, отскочил на несколько
шагов в сторону, свирепо взглянул на нас и даже не подумал уменьшить звук.
- Ну и хорошенький же подарочек ты ему поднесла к Рождеству, - сказал
я Мену.
- Горемыка мой бедненький! - отвечала старуха, моментально меняя
фронт. - Так ему все-таки повеселее чистить твои конюшни.
Я обалдело взглянул на нее, но тут же решил улыбнуться, слегка
нахмурив брови, что, как я полагал, признавало за Мену ее правоту, не
умаляя при этом моего достоинства.
- Я говорю, что не вернусь к обеду.
- Ладно.
И поскольку Тома уже повернулся к нам спиной, я сказал Мейсонье на
местном диалекте:
- В общем унывать тут нечего. На выборах мы найдем средство
нейтрализовать этого самого Пола.
В это самое мгновенье, словно в музее Гревена, где восковые
исторические персонажи навеки застыли в привычных мизансценах, все замерло
и таким врезалось мне в память. В центре небольшая группа: Мейсонье,
Колен, долговязый Пейсу и я, - со стаканами в руках, оживленными лицами,
все четверо крайне озабоченные будущим поселка, где всего четыреста
двенадцать жителей, затерявшегося на планете с населением в четыре
миллиарда душ.
От этой группы, крупно шагая, удаляется Тома. А между ним и нами -
Момо, поглядывающий на меня с вызовом, в одной руке у него уже наполовину
осушенный стакан, в другой - по-прежнему запущенный на полную катушку
транзистор, из которого несется идиотская песня наимоднейшего кумира.
Рядом с ним, всегда готовая его защитить, совсем крошечная Мену со
сморщенным как печеное яблочко лицом, но глаза ее все еще сияют торжеством
одержанной надо мной победы. А вокруг нас и над нами - огромный подвал с
высокими ребристыми сводами, подсвеченными снизу и отбрасывающими на нас
мягкий приглушенный свет.
Конец света или, точнее, конец того света, в котором мы до их пор
жили, начался совсем просто и отнюдь не драматично. Погасло электричество.
В наступившем мраке послышался чей-то смех, кто-то сказал, что, должно
быть, произошла авария, дважды щелкнула зажигалка и вспыхнувший огонек
осветил лицо Тома.
- Может, ты зажжешь свечи? - спросил я, подходя к нему. - Или лучше
дай-ка мне зажигалку. Я сам зажгу. Я знаю, где они расположены.
- А я и в темноте мимо рта не пронесу, - сказал голос Пейсу.
И кто-то, вернее всего Колен, ядовито хихикнул:
- Еще бы! В такую пасть да не попасть!
Держа перед собой мерцающий огонек зажигалки, я прошел рядом с Момо и
только тут обратил внимание, что его транзистор больше не орет, хотя шкала
по-прежнему освещена. Я зажег два самых ближних ко мне бра, всего четыре
свечи, но после кромешной тьмы свет их показался нам удивительно ярким,
хотя и освещал он лишь небольшую часть подвала. Бра были довольно низко
подвешены на стенах, чтобы не нарушать строгого рисунка древних сводов, и
наши тени, скользящие на потолке, казались гигантскими и изломанными. Я
вернул Тома его зажигалку, он сунул ее в карман дождевика и направился к
двери.
- Ну, прикончил наконец свою свистопляску? - сказал я Момо.
- Не чил, - ответил он, с обидой глядя на меня, словно это я накликал
беду на его приемник. - Не абобо. (Не работает больше.)
- Не работает! - с возмущением вскричала Мену. - Это совсем-то
новенький транзистор! Да я только вчера поставила новые батарейки в
Ла-Роке.
- И действительно, странно, - проговорил Тома, возвращаясь к нам, и
лицо его снова выплыло из темноты. - Интересно, ведь только что он
работал.
И он спросил:
- А ты не вынул оттуда батарейки?
- Ни, ни, - замотал головой Момо.
- Ну-ка, дай взглянуть, - сказал Тома, кладя свои карты на табурет.
Я не сомневался, что сейчас Момо вцепится в свое сокровище, но он тут
же протянул приемник Тома, с таким точно видом, с каким встревоженная мать
доверяет врачу больное дитя. Тома выключил транзистор, затем снова
включил, до предела повернув регулятор громкости, и повел стрелку по шкале
настройки. Раздался сильный треск, но звука по-прежнему не было.
- Когда отключилось электричество, ты случайно не грохнул его? Ни обо
что не ударил?
Момо отрицательно мотнул головой. Тома вынул из кармана красный
перочинный нож и самым тонким лезвием отвернул винты коробки транзистора.
Затем, приоткрыв крышку, поднес приемник поближе к свечке и внимательно
осмотрел его внутренность.
- Здесь все нормально, - произнес он. - По-моему, транзистор в полном
порядке.
Тома один за другим снова завинтил винтики, и я подумал было, что
сейчас, вернув транзистор Момо, он направится к выходу, но он почему-то
остался. Он стоял неподвижно, с озабоченным лицом, и медленно водил
стрелкой транзистора вдоль шкалы.
Все семеро, притихнув, мы вслушивались, если можно так выразиться, в
молчание транзистора, когда вдруг раздался тот чудовищный, неслыханный
грохот, описать который я могу, лишь прибегая к сравнениям, на мой взгляд,
в данных обстоятельствах совершенно смехотворным: громовые раскаты, удары
пневматического молота, вой ошалелой сирены, неистовый рев самолетов,
преодолевающих звуковой барьер, сумасшедшие вопли паровозных гудков. Так
или иначе, с адским воем, лязгом и скрежетом на нас обрушилась невиданной
ярости лавина грохота, где все высокие и все низкие тона, дойдя до
наивысшего предела, слились в единый неведомый звук, превосходящий
возможности человеческого восприятия. Не знаю, способен ли убить звук,
достигший подобной силы? Но думаю, если бы он еще продлился - то смог бы.
В отчаянии я напрасно зажимал уши ладонями, согнулся в три погибели,
присел на корточки и вдруг заметил, что я дрожу всем телом, как в
лихорадке. Уверен, что охватившая меня конвульсивная дрожь была чисто
физиологической реакцией организма на неслыханную мощность звука. Ведь
испугаться в ту минуту я еще просто не успел. Я совсем одурел, оцепенел и
был не в состоянии о чем-либо думать. Мне даже не пришло в голову, что
грохот был ослаблен двухметровой толщиной стен подвала, уходившего на
целый этаж йод землю.
Я судорожно сжимал виски ладонями, мне казалось, будто голова моя
