шторы на окнах, зеленой тканью обтянуты стены, в зеленый цвет выкрашены
выдвижные ящички, и зеленой кожей обит верх письменного стола. На этом
столе, рядом с монументальной чернильницей из фальшивого золота,
помещалась довольно зловещая вещица, и я как зачарованный не мог отвести
от нее глаз: мертвая мышь, вделанная в кусок прозрачного, как стекло,
пластика. Видимо, мышь тоже подверглась классификации.
Мне подумалось, что ее, вероятно, поймали на месте преступления, в
момент, когда она вгрызалась в угол какого-нибудь досье, и, вынеси ей
смертный приговор, заключили в этот пластик. Наклонившись к столу, я взял
в руки мышку вместе с ее одиночной камерой. Она оказалась довольно
тяжелой. И тут я вдруг вспомнил, что лет тридцать назад, когда вместе с
дядей я как-то заезжал к нотариусу, отец нынешнего мсье Гайяка пользовался
этой штуковиной в качестве пресс-папье. Я смотрел на этого мелкого
грызуна, обреченного на вечность. Когда мсье Гайяксын в свою очередь уйдет
на покой, он завещает мышь вместе с ящиками колумбария и целым кладбищем
папок на чердаке своему сыну. При мысли об этих нотариусах, передающих из
поколения в поколение дохлую мышь, мне стало как-то невесело. Не знаю
отчего, но на меня так и повеяло смертью.
Но вот входит мсье Гайяк-сын. Темноволосый, долговязый, цвет лица
желтоватый, довольно сильная проседь. Он с несколько утомительной
галантностью встречает меня. Затем, повернувшись спиной, выдвигает один из
ящичков, извлекает оттуда папку, из папки - запечатанный сургучной печатью
конверт и, прежде чем передать мне, вялым движением пальцев, стараясь
сделать это незаметно, ощупывает еговидимо, нотариуса смущает невесомость
конверта.
- Вот, мсье Конт.
А затем своим бесцветным голосом пускается в пространные комментарии,
кстати абсолютно бесполезные, ведь я уже успел прочесть, что написано на
конверте дядиным почерком, с нажимом на каждую букву:
"Передать моему племяннику Эмманюэлю Конту через год после моей
смерти, если он, на что я надеюсь, будет это время заниматься хозяйством
на ферме "Семь Буков".
Я не сразу вернулся домой, мне пришлось в городе заезжать еще по
разным делам. И весь день письмо дяди пролежало нераспечатанным в кармане
моего пиджака.
Я прочел его вечером, после ужина, закрывшись в маленьком дядином
кабинетике на мансарде в "Семи Буйах". У меня слегка дрожали пальцы, когда
я вскрывал конверт подаренным мне дядей ножом для разрезания бумаги в
форме кинжала.
Эмманюэль!
Сегодня вечером, сам не пойму почему, ведь я чувствую
себя вполне здоровым, я все думаю о смерти и вот решил
написать это письмо. Мне даже чудно представить, что,
когда ты его прочтешь, меня уже не будет и ты вместо меня
станешь заниматься лошадьми. Говорят, двум смертям не
бывать, а одной не миновать. По-моему, глупо говорят, мне
и одна ни к чему.
Я оставляю тебе в наследство не только "Семь Буков", но
также свою Библию и десятитомный словарь Ларусса.
Я знаю, что ты теперь неверующий (но кто виноват в
этом?), и все же читай иногда Библию в память обо мне. В
этой книге не надо обращать внимания на нравы, главное в
ней - мудрость.
При моей жизни никто, кроме меня, не открывал словарь
Ларусса. Когда ты откроешь его, ты поймешь почему.
Еще, Эмманюэль, хочу тебе сказать, что без тебя моя
жизнь была бы пустой, ты мне доставил столько радости.
Вспомни день твоего побега из дома, когда я пришел за
тобой в Мальвиль.
Обнимаю тебя,
Самюэль.
Я прочел и перечел это письмо.
Дядино великодушие заставило меня устыдиться. Всю жизнь я что-то
получал от него, и теперь он же меня еще благодарит. От его слов: "ты мне
доставил столько радости" у меня защемило сердце. Может, и не очень ловкая
фраза, но за этими словами я почувствовал такую любовь к себе, что не
знал, как и оправдать ее.
Я в третий раз перечитал письмо, и теперь мой взгляд царапнула фраза
"но кто виноват в этом?". Я узнал вечную дядину манеру говорить намеками.
Он предоставлял мне возможность самому подставить недостающие слова.
Виноват ли отец, принявший "дурную веру?" Или поразительная душевная
скудость моей матери? Или аббат Леба, этот инквизитор плоти?
Я подумал также: чего это ради дядя намекает на свой тогдашний приход
в штаб-квартиру Братства, в Мальвиль? Для того ли, чтобы назвать один из
тех дней, доставивших ему много радости, или за этим кроется что-то более
значительное, о чем он не хотел сказать прямо? Мне слишком хорошо была
знакома дядина манера выражаться уклончиво, чтобы сразу же решиться
ответить на этот вопрос.
Достав из кармана огромную связку дядиных ключей, я без труда отыскал
среди них ключ от дубового шкафа, так хорошо мне знакомый. Ключ был
плоский, с зубчатой бородкой, он вставлялся в хитроумный замок, запирающий
дверку на вертикальный металлический засов, скрепляющий верх и низ шкафа.
Я открыл его и там на полках, до отказа набитых папками, обнаружил стоящие
в один ряд словарь Ларусса и Библию - всего четырнадцать томов, так как
Библия оказалась в роскошном издании: в переплете из коричневой тисненой
кожи, в четырех томах. Я выложил все четыре тома на стол и перелистал их
один за другим. Меня потрясли иллюстрации к ней. Они были исполнены
подлинного величия.
Художник меньше всего заботился о том, чтобы приукрасить персонажей
Священной истории. В его изображении они скорее напоминали свирепых и
диких вождей древних племен. При взгляде на этих костлявых, худых,
босоногих людей казалось, что от них исходит запах бараньего жира,
верблюжьего навоза и песков пустыни. Они жили напряженной, суровой жизнью.
И сам господь бог в представлении художника не слишком отличался от этих
грубых кочевников, исчисляющих свои богатства количеством голов детей и
скота. Он только был более могуч и еще более жесток. Достаточно было на
него взглянуть, чтобы понять: он и впрямь создал этих людей "по своему
образу и подобию". Если только, конечно, не наоборот.
На последней странице Библии я обнаружил написанный карандашом
дядиной рукой длинный список слов, который меня сразу же заинтриговал.
Назову десять первых: алкалоид, анестезия, аркебуза, архаика, ареопаг,
баобаб, барокамера, блицкриг, блокгауз, буланжеризм.
Мне сразу бросилось в глаза, что слова были отобраны явно
искусственно, хотя, вероятно, с каким-то расчетом. Я взял первый том
Ларусса и открыл его на слове "ареопаг", и там между двух листков я
обнаружил прикрепленную двумя кусочками скотча к середине страницы акцию
достоинством в 10000 франков. Другие акции - разного достоинства были
размещены во всех десяти томах Ларусса на страничках с редкими словами,
указанными в списке, составленном дядей.
Общая сумма - 315000 франков - удивила меня, но отнюдь не потрясла.
Должен отметить, что посмертный дар дяди ни на минуту не заставил меня
почувствовать себя собственником. Напротив, у меня возникло ощущение, что
капитал, как прежде и хозяйство "Семи Буков", вручен мне на хранение и я
обязан отчитываться в нем дяде.
Мое решение было принято настолько быстро, что я даже подозреваю, не
созрело ли оно во мне еще до моей находки. И я тут же приступил к его
осуществлению. Помню, я взглянул на часы и, увидев, что стрелка показывает
половину десятого, испытал почти детскую радость оттого, что звонить еще
не поздно. В дядиной записной книжке я отыскал номер телефона Гримо и тут
же ему позвонил.
- Мсье Гримо?
- Он самый.
- С вами говорит Эмманюэль Конт, бывший директор школы в Мальжаке.
- Чем могу служить, господин директор? - голос звучал
доброжелательно, почти сердечно, на это я меньше всего рассчитывал.
- Я хотел бы задать вам один вопрос, с вашего разрешения. Замок
Мальвиль все еще продается?
Молчание, затем тот же голос, ставший вдруг осторожным и сухим,
процедил:
- Насколько мне известно, да.
Теперь замолчал я. И Гримо пришлось первым нарушить молчание.
- Скажите, пожалуйста, господин директор, владелец "Семи Буков"
Самюэль Конт - ваш родственник?
Я ждал этого вопроса и был готов к нему:
- Я его родной племянник, но я не знал, что дядя был с вами знаком.
- Представьте себе, - ответил Гримо все тем же колючим, настороженным
тоном. - Это он дал вам номер моего телефона?
- Его уже нет в живых.
- Вот не знал, - совсем другим голосом проговорил Гримо.
Я молчал, чтобы он мог высказать свои соболезнования и сожаления, но
он не добавил ни слова. Тогда снова заговорил я:
- Мсье Гримо, когда мы смогли бы с вами увидеться?
- Когда вам будет угодно, господин директор. - И голос его вновь
обрел свою первоначальную сердечность.
- Может, завтра до обеда?
Он даже не стал притворяться, что сильно занят.
- Приезжайте, когда вам угодно, я всегда на месте.
- В таком случае в одиннадцать.
- Пожалуйста, если вас устраивает, господин директор, я в вашем
распоряжении. Приезжайте, если хотите, в одиннадцать.
Он стал вдруг настолько предупредителен и вежлив, что понадобилось
целых пять минут, чтобы закончить разговор, суть которого была исчерпана в
двух словах.
Я положил трубку, взглянул на красные шторы, закрывавшие окно в
кабинете дяди. Меня раздирали противоречивые чувства: я был счастлив, что
решился на этот шаг, и взволнован огромностью задачи которую взваливал на
свои плечи.
Владелец замка был далеко, его поверенный в делах не отличался
излишней щепетильностью, а напористый покупатель действовал весьма
решительно, в результате через неделю в Мальвиле появился новый хозяин.
Шесть лет, последовавших за этим событием, прошли в непрестанном труде.
Я начал наступление сразу по всему фронту: продолжал разводить
лошадей в "Семи Буках", в Мальвиле распахивал целинные земли и
реставрировал замок. Мне было тридцать пять лет, когда я взялся за
освоение Мальвиля, и стукнуло уже сорок один, когда работа была успешно
завершена.
Я вставал чуть свет, ложился за полночь и сетовал только на то, что
мне дана всего одна жизнь: я отдал бы и несколько, чтобы осуществить все
задуманное. Мальвиль стал моей страстью, моей усладой, вознаграждением за
мой исступленный труд. У банкиров Второй империи были танцовщицы. Мне их
заменял Мальвиль. Впрочем, была и у меня своя танцовщица, но о ней чуть
дальше.
Надо сказать, что приобретение Мальвиля вовсе не было какой-то
блажью, для меня это становилось насущной необходимостью, коль скоро я
собирался расширить дядино дело; семейные неурядицы вынудили меня продать
"Большую Ригу" и выплатить сестрам их долю наследства деньгами. В "Семи
Буках" Мне просто негде было развернуться, поголовье лошадей непрерывно
росло: одних я разводил на ферме, других покупал, чтобы потом перепродать,
третьих брал на пансион. В мои намерения входило, купив Мальвиль,
разделить свою кавалерию: часть лошадей разместить в конюшнях замка -
причем мы с Момо и Мену должны будем переехать в Мальвиль, - другую часть
под присмотром Жермена, моего конюха, оставить в "Семи Буках".
Таким образом, реставрация Мальвиля совсем не явилась актом
бескорыстного спасения шедевра феодальной архитектуры.
К тому же, несмотря на свою привязанность к Мальвилю, я могу
