сейчас расколется, дрожь попрежнему колотила меня. И в то же время самые
нелепые мысли копошились в мозгу. Я возмущался тем, что кто-то опрокинул
мой стакан и он откатился в сторону, на несколько шагов от меня. Я никак
не мог понять, почему Момо, обхватив голову обеими руками, лежит ничком на
полу, уткнувшись лицом в каменные плиты, и почему Мену так трясет его за
плечи, а сама широко раскрывает рот, но не издает при этом ни звука.
Впрочем, слова "вой", "грохот", "раскаты грома" не дают ни малейшего
представления о силе обрушившегося на нас шума. Я не могу уточнить теперь,
сколько времени он длился. Вероятно, несколько секунд. Я заметил, что он
оборвался, только когда меня внезапно перестало трясти и Колен, сидевший
все это время на полу по правую от меня руку, прошептал мне что-то на ухо,
из чего я различил только одно слово - "шумище". Мне послышалось также
какое-то жалобное подвывание. Это скулил Момо.
Я осторожно отвел ладони от мучительно ноющих ушей, и стоны Момо
стали громче, я услышал также, как Мену уговаривает и утешает его на
местном диалекте. Потом скулеж Момо прекратился, Мену замолчала, и после
нечеловеческого грохота, обрушившегося на нас, в подвале залегла тишина,
такая неестественно глубокая, такая мучительная, что и меня охватило
желание завыть. Казалось, именно этот неистовый грохот поддерживал меня, а
теперь, когда он стих, я словно повис в пустоте.
Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, и поле моего зрения настолько
сузилось, что, кроме Момо и Мену, которые лежали рядом со мной на полу, я
никого не видел, даже Колена, хотя, как он утверждал впоследствии, он за
все это время не сдвинулся с места.
Меня охватило чувство ужаса, порожденное, как ни странно, наступившей
тишиной. Я задыхался, весь покрылся; испариной. Я снял, вернее, сорвал с
себя пуловер, который надел, отправляясь в подвал. Но я не испытал почти
никакого облегчения. Крупные капли пота текли у меня по лбу, скатывались
по щекам, струились по груди и вдоль спины. Меня мучила безумная жажда,
губы запеклись, во рту так пересохло, что язык прилип к небу. Спустя
мгновенье я заметил, что сижу с открытым ртом и дышу часто и прерывисто,
как охотничий пес, но ощущение удушья от этого не проходит. Меня вдруг
подмяла волна нечеловеческой усталости, и, сидя на полу, привалившись
спиной к бочке, я почувствовал, что не в силах даже шевельнуться,
вымолвить хоть слово.
Все хранили полное молчание. В подвале царила немота склепа, нельзя
было уловить ни единого звука, кроме тяжкого, свистящего дыхания. Правда,
теперь я различал лица друзей, но как бы сквозь туман, да к тому же я
совсем ослаб, меня мутило, как перед обмороком. Я закрыл глаза. Усилие,
которое потребовалось, чтобы оглянуться вокруг, исчерпало мои последние
силы. Я ни о чем не думал, не задавал себе никаких вопросов, даже не
попытался понять, почему я задыхаюсь. Как смертельно раненный зверь, я
беспомощно забился в угол, обливаясь ручьями пота, прерывисто и тяжело
дыша, и сердце мое затопила смертная тоска. Я был совершенно уверен, что
умираю.
Внезапно передо мной возникло лицо Тома, постепенно черты его
становились все более отчетливыми. Он был до пояса голый, бледный как
полотно и весь взмок от пота. Он выдохнул:
- Раздевайся!
Я удивился, что сам не додумался до этого. Я снял с себя рубашку и
майку. Тома помог мне. К великому счастью, я не надел сапог с ботфортами,
потому что даже с помощью Тома мне не удалось бы стащить их с ног. Каждое
движение стоило неимоверного труда. Я трижды делал передышку, снимая с
себя брюки, и стянул их только благодаря Тома.
Почти касаясь губами моего уха, он проговорил:
- Термометр... над краном... семьдесят градусов... Я отчетливо
расслышал каждое его слово, но не вдруг сообразил, что Тома по градуснику,
висящему над водопроводным краном, определил: температура в подвале
поднялась с +13 до +70ь С. Мне сразу стало легче. Я понял, что умираю не
от какой-то неведомой болезни, а умираю от жары. Слова "я умираю" для меня
все еще оставались образом. Я не в состоянии был даже представить себе,
что температура в подвале может подняться еще выше и стать действительно
смертельной. Ведь ничто в моем предшествующем жизненном опыте не
подсказывало мне такой ситуации, когда кто-то погиб от жары в подвале.
Мне удалось встать на колени и ценою невероятного напряжения доползти
на четвереньках до бака, где мы полоскали бутылки. Уцепившись обеими
руками за его край - в глазах у меня было темно, я задыхался, сердце,
казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, - я приподнялся, встал на ноги и
погрузил голову и руки в воду. И сразу же меня охватило восхитительное
ощущение свежести, вероятно, вода в баке еще не успела нагреться. Я
простоял так довольно долго и не захлебнулся, конечно, лишь потому, что
уперся ладонями в дно бака, - это удерживало меня на поверхности. Тут
только я заметил, что глотаю эту грязную, смешанную с вином воду,
оставшуюся здесь после мытья бутылок. Зато теперь я мог держаться на ногах
и довольно отчетливо видел своих приятелей. Кроме Колена-а он, вероятно,
слышал, что сказал мне Тома, - все были по-прежнему одеты. Пейсу вроде бы
спал, глаза его были закрыты. Просто непостижимо, но Момо все еще был в
своем толстом свитере. Он неподвижно лежал на полу, голова его покоилась
на коленях Мену. А сама Мену с закрытыми глазами сидела, прислонившись к
бочке, и ее бескровное худое лицо казалось сейчас лицом покойницы. Совсем
обессилевший Мейсонье смотрел на меня глазами, полными отчаяния. Я понял,
что он видел, как я пил, и сам умирает от жажды, но не в силах добраться
до бачка.
Я сказал:
- Разденьтесь все!
Я надеялся произнести эти слова внушительно и твердо, но не узнал
собственного голоса. Так он был беззвучен и слаб.
И я добавил с какой-то дурацкой вежливостью:
- Очень прошу вас!
Пейсу не шевельнулся.
Мену подняла веки и начала было стаскивать свитер с Момо, но это
оказалось ей не по силам, и, обливаясь потом, она снова, осела у круглого
ската бочки. Она дышала, как-то особенно страшно и мучительно открывая и
закрывая рот, точно рыба, выброшенная из воды. Мейсонье взглянул на меня,
и его пальцы начали расстегивать рубашку, но двигались они с такой
медлительностью, что я понял: никогда ему не расстегнуть ее до конца...
Сам я снова сполз на пол и сидел теперь у бачка, тяжело дыша, но не
отводя взгляда от полных отчаяния глаз Мейсонье, готовый помочь ему, если
только у меня достанет на то сил. Приподнявшись на локте, я натолкнулся на
металлический ящик с шестью гнездами, в котором Момо подтаскивал бутылки
от Мену ко мне. Я насчитал в нем шесть бутылок. Голова моя работала так
вяло, что мне пришлось их пересчитывать дважды. Я вытащил бутылку, что
была поближе. Она показалась мне ужасно тяжелой. Напрягая последние силы,
я поднес ее к губам, и я пил и пил, с удивлением думая, чего ради мне было
глотать грязную воду, когда вокруг столько вина. Вино оказалось горячим и
терпким. Я выпил почти половину бутылки. И сразу же меня прошиб пот, он
катился со лба так обильно, что даже мои густые брови были ему не помехой.
Пот заливал мне глаза, слепил. И тем не менее вино настолько подкрепило
меня, что я смог направиться к Мейсонье уже не на четвереньках, а ползком
на левом боку, держа в правой руке початую бутылку.
Тут только я заметил, что каменный пол подо мной раскалился. Чтобы
немножко отдышаться, я остановился. Я весь взмок от пота, будто только что
вылез из ванны. Откинув голову назад, чтобы потом не заливало глаз, я
увидел над собой стрельчатые своды потолка. В слабом свете трудно было
рассмотреть его хорошенько, но мне показалось, будто своды, раскаленные
добела, сверкают. Все так же задыхаясь и глядя, как на обжигающие плиты
пола с меня ручьями стекает пот, я ошалело подумал, что мы сейчас словно
цыплята, сунутые жариться в печь, - у них уже вздулась кожа и обильно
сочится жир. И даже в ту минуту, сумев довольно точно определить наше
положение, я воспринимал это как некий образ. Логическое мышление
отказало, я не мог представить себе, что произошло там, наверху. Более
того, если бы у меня нашлись силы открыть створки обеих дверей, ведущих в
коридор со сводчатым потолком, подняться по лестнице и выбраться наружу, я
бы непременно сделал это, в полном убеждении, что, как и час назад, меня
встретит там все та же прохлада.
Ползком добравшись до Мейсонье, я протянул ему бутылку, но тут же
понял, что он ее не удержит. Тогда я сунул горлышко в его пересохшие,
слипшиеся губы. Сперва вино лилось мимо, но, как только не- бо
увлажнилось, губы алчно стиснули стекло бутылки и он начал глотать
быстрее. Я испытывал огромное облегчение, видя, как пустеет бутылка, мне
стоило колоссального напряжения удерживать ее у рта Мейсонье, и у меня
едва хватило мочи отставить ее в сторону, когда он ее прикончил. Мейсонье
повернулся ко мне, но не проронил ни звука, он смотрел на меня так
жалобно, с такой по-детски трогательной благодарностью, что, будучи и сам
в состоянии крайней слабости, я едва удержался от слез. Но в то же время
сознание, что я хоть чем-то облегчил его положение, придало мне духу. Я
помог Мейсонье раздеться. Затем я подсунул под него, чтобы не так жгли
плиты пола, его одежду, сам пристроился сбоку, мы сидели с Мейсонье рядом,
привалившись к бочке, наши головы соприкасались, и тут, я должно быть, на
несколько секунд потерял сознание, потому что, очнувшись, не сразу понял,
где я и что я тут делаю. Все передо мной расплывалось, дрожало мутными
пятнами, и я решил, что это пот застилает мне глаза. Сделав над собой
огромное усилие, я попытался протереть их. Но мутная пелена не спадала, а
сил у меня больше не было.
Когда наконец я вновь обрел четкость зрения, я увидел, что Колен и
Тома хлопочут вокруг Пенсу, стоя на коленях, раздевают его и пытаются
напоить; с трудом повернувшись направо, я обнаружил Момо и его мать: они
лежали совершенно голые бок о бок, веки у Мену были опущены и она вся
скорчилась, напоминая те доисторические скелетики, что находят при
раскопках курганов. Я мельком подумал, как хватило у нее сил раздеться
самой, а главное - раздеть сына, но эта мысль тут же улетучилась, я уже
обдумывал план, поглощавший все мои силы: доползти до бака с водой и
погрузиться в него по самую шею. Не представляю, как мне удалось
осуществить свое намерение, но тем не менее по раскаленным плитам пола я
дополз до бачка и теперь делал отчаянные попытки залезть в него. Чтобы
помочь себе, я оперся было левой ладонью о стенку и тут же отдернул руку,
словно от раскаленного докрасна железа. Но видимо, я все же преуспел в
своем начинании, потому что опомнился уже в воде: я сидел, высоко подтянув
колени, и упирался в нях подбородком так, что голова торчала из воды.
Вспоминая об этом купанье, я ничуть не сомневаюсь, что то была самая
горячая ванна, когда-либо принятая мною я жизни, но в ту минуту,
погрузившись в воду, я испытал лишь сладостное ощущение поразительной
свежести. Время от времени я большими глотками пил эту воду. Потом я,
вероятно, вздремнул и проснулся внезапно, вздрогнув всем телом, когда
дверь в подвал распахнулась и на пороге появился человек.
Я смотрел на него. Он сделал два шага вперед, и его качнуло. Человек
был гол. От волос и бровей у него ничего не осталось, а багровое тело
раздулось так, будто его продержали несколько минут в кипятке. Но страшнее
