- Покойной ночи. - сказал я.
- Покойной ночи, - сказал Тома. Мейсонье не ответил.
Я услышал только, как скрипнула закрывшаяся за ним дверь. Минут через
пятнадцать я встал и постучался к нему.
- Тома уснул, - солгал я. - Я тебя не потревожу?
- Ну что ты, - ответил он слабым голосом.
Я вошел в комнату и ощупью добрался до плетеного столика, который
когда-то поставил здесь для Биргитты. Я сказал, чтобы хоть чем-то
заполнить молчание:
- Не зги не видно.
И Мейсонье ответил мне странно бесцветным голосом:
- Не знаю, наступит ли вообще завтра.
Я нашарил в темноте маленькое плетеное кресло Биргитты и едва
прикоснулся к нему ладонью, как воспоминания нахлынули на меня. Когда в
последний раз я сидел в этом кресле, Биргитта обнаженная стояла около меня
и я ласкал ее. Должно быть, слишком сильна была власть этого воспоминания,
потому что, вместо того чтобы опуститься в кресло, я замер, вцепившись
обеими руками в его спинку.
- Тебе тут очень тоскливо одному, Мейсонье? Может быть, перейдешь в
комнату к Колену и Пейсу?
- Нет уж, покорно благодарю, - ответил он угрюмо и все тем же
сдавленным голосом. - Чтобы слушать, как Пейсу без конца говорит о своих.
Покорно благодарю. С меня хватит собственных дум.
Я надеялся, что он заговорит, но тщетно. Теперь я уже знал: он не
скажет ничего. Ни слова. Ни о Матильде, ни о своих двух мальчиках.
Неожиданно в моей памяти всплыли их имена: Франсис и Жерар. Одному было
шесть, другому четыре года.
- Как знаешь, - сказал я.
- Спасибо тебе, ты очень любезен, Эмманюэль, - сказал он, и, видимо,
привычка к затверженным формулам вежливости была настолько сильна, что
голос его на несколько секунд обрел обычный тембр.
- Тогда все, Я ухожу, - сказал я.
- Я не гоню тебя, - проговорил он тем же тоном. - Ты у себя дома.
- Так же, как и ты, - воскликнул я с жаром. - Теперь Мальвиль
принадлежит нам всем.
Мейсонье воздержался от ответа.
- Значит, до завтра.
- И все-таки, - неожиданно проговорил он своим угасшим голосом, -
сорок лет - это еще не старость.
Я ждал, что он скажет дальше, но Мейсонье молчал.
- В каком смысле не старость? - спросил тогда я, подождав немного.
- Ведь если мы выживем, у нас впереди еще лет по тридцать. И никого,
никого...
- Ты имеешь в виду жену?
- Не только...
Он, видимо, хотел добавить "и детей", но у него не хватало мужества
выговорить это слово.
- Держись, дружище, я пошел.
В темноте я нащупал его руку и крепко пожал ее. Мейсонье ответил мне
слабым рукопожатием.
Я почти физически ощутил, какую муку он испытывал в эту минуту, будто
он заразил меня своей болью, и было это так невыносимо, что, вернувшись к
себе в спальню, я почувствовал чуть ли не облегчение. Но здесь меня ждало
испытание, пожалуй, похуже. Именно в силу сдержанности и чистоты.
- Ну как он там? - спросил вполголоса Тома, и я был признателен ему
за то, что он так участливо заговорил о Мейсонье.
- Сам, верно, понимаешь.
- Да, понять нетрудно. - Он добавил: - У меня ведь были племянники в
XIV округе.
И еще две сестры и родители, я это знал. Все они жили в Париже.
Я сказал:
- У Мейсонье было два сына. Он души в них не чаял.
- А жена?
- Тут дело обстояло хуже. Она ему житья не давала из-за политики.
Считала, что он из-за этого теряет клиентов.
- И это было действительно так?
- Отчасти да. В Мальжаке бедняге приходилось сражаться сразу на два
фронта. Против мэра и всей церковной клики. А у себя дома - против
собственной жены.
- Ясно, - ответил Тома.
Но голос его прозвучал как-то сухо и даже несколько раздраженно -
видно, слишком велика и неизбывна была собственная мука, чтобы сострадать
другим. Только мы с Мену, не потерявшие никого из близких, еще были
способны живо отзываться на чужие муки. Своих сестер близкими я не считал.
Тома как-то незаметно затих в темноте, а я, лежа без сна, разрешил
себе чуточку помечтать. Я думал о Ла-Роке. Я думал о Ла-Роке потому, что
этот небольшой городок - старинная укрепленная крепость, воздвигнутая на
склоне холма, - был расположен всего в пятнадцати километрах от нас и его
так же, как и Мальвиль, прикрывала с севера гигантская скала. Сегодня
утром с высоты донжона я не мог разглядеть Ла-Рока, и немудрено - ведь от
нас он был виден только в самые ясные дни. Добраться же пешком в Ла-Рок и
убедиться во всем собственными глазами - об этом пока не могло быть и
речи, если учесть, сколько времени потребовалось Тома и его спутникам,
чтобы преодолеть полтора километра, отделяющие нас от Мальжака.
- А метро и подземные автостоянки, - вдруг проговорил Тома.
В его голосе, так же как и у Мейсонье и, вероятно, у меня самого,
звучала даже не скорбь, а скорее мрачное удивление. Мой ум был словно
окутан туманом, и мысль пробивалась сквозь него с удручающей
медлительностью. Я с трудом связывал воедино эти отдельные мысли, мне
понадобилось несколько секунд, чтобы понять замечание Тома.
- Знаешь подземную стоянку на Елисейских полях? - все тем же слабым
голосом, но по-прежнему отчетливо выговаривая каждое слово, продолжал
Тома.
- Да.
- Шансы ничтожные. Но так хочется верить, что люди, которые
находились в метро или на этой стоянке в момент взрыва, уцелели. Только
что их ждет в дальнейшем?
- Как что?
- А то, что они превратятся в крыс. В полном мраке будут метаться от
выхода к выходу. А выходы наглухо завалены обломками.
- Может, не все, - сказал я.
Снова залегла тишина, и, чем дольше она длилась, тем сильнее росло во
мне нелепое ощущение, будто еще непроглядней становится окутавшая нас тьма
Спустя несколько минут, когда я догадался, что Тома, говоря о горсточке
выживших парижан, думает о своих близких, я повторил:
- Возможно, не все.
- Допустим, - согласился Тома. - Но ведь это лишь отсрочка. В деревне
натуральное хозяйство, у вас тут есть все: колбасы, копчености, зерно,
полно консервов, варенья, меду, тонны масла и даже соли, которой вы
присаливаете сено. А в Париже?
- В Париже огромные продовольственные магазины.
- Рухнули или сгорели, - сурово отрезал Тома, будто решив раз и
навсегда отказаться от малейшей надежды.
Я молчал. Да, Тома прав. Сгорели, рухнули или разграблены,
разграблены ордами уцелевших людей, которые теперь истребляют друг друга.
Внезапно мне представилось апокалипсическое видение: громады городов,
уничтоженных взрывом. Тонны рухнувшего бетона. Километры и километры
исковерканных зданий. Хаос, в котором немыслимо ориентироваться. Немыслимо
пробиться сквозь горы развалин. Пустыня, тишина, запах гари. А под руинами
миллионы человеческих тел.
Я прекрасно знал подземную стоянку на Елисейских полях. Прошлым
летом, когда я возил Биргитту на два дня в Париж, я оставлял там машину.
Само по себе сооружение малоприятное. И я без труда мог себе представить,
как в полном мраке мечутся обезумевшие люди, пытаясь выбраться наружу, но
все выходы намертво блокированы.
Наконец, сраженный усталостью, я забылся тяжелым, полным страшных
кошмаров сном, где подземная стоянка на Елисейских полях переходила в
туннели метро, а они в свою очередь сливались с сетью канализационных
труб, и толпы оставшихся в живых людей в панике метались под землей вместе
со стаями крыс. И я сам как будто тоже превратился в крысу, в то же время
с ужасом наблюдая себя со стороны.
Наутро нас разбудил Момо, забарабанив в двери. Мену неожиданно для
всех приготовила удивительный завтрак. В большой зале она накрыла длинный
монастырский стол пестрой, кое-где подштопанной полосатой скатертью (самой
старенькой из дюжины хранившихся в теткином комоде. Мену с ревностной
заботой берегла их для меня, словно мне предстояло прожить два века). На
столе стояли бутылки с вином и стаканы; каждому на тарелку было положено
по куску ветчины и сала - явный признак, что режим экономии несколько
ослаб, с тех пор как Мену узнала, что Аделаида, готовая со дня на день
принести нам приплод, жива. У каждой тарелки - толстый ломоть хлеба, щедро
намазанный топленым салом: видно, Мену рассудила, что "лучше в нас, чем в
таз". Хлеб, испеченный три дня назад, совсем зачерствел. И масла не было.
Масло растаяло в выключившемся холодильнике.
Когда все собрались в зале, я опустился на стул, предоставив каждому
по его собственному желанию выбрать себе место; Тома сел справа от меня,
Пейсу слева, Мейсонье напротив, по правую руку от него - Колен, по левую -
Момо и в самом конце стола - Мену. Не берусь утверждать, что привычка
складывается с первого же шага, но этот порядок в дальнейшем не менялся -
во всяком случае, пока нас в Мальвиле было семеро.
Я испытывал ощущение чего-то нереального, сидя на стуле за столом,
покрытым свежей скатертью, с ножом и вилкой в руках и поглощая завтрак,
который почти не отличался от тех, что каждое утро Мену готовила для
Будено, в этой вашей парадной зале, где ничто не напоминало о только что
пережитом кошмаре, разве вот потеки расплавившегося свинца, застывшие на
цветных квадратиках окон, да серый налет пепла и пыли на потолочных
балках. Правда, Мену была полна великих хозяйственных замыслов, она
собиралась обмести потолки, вымыть каменный пол и как следует надраить
мебель орехового дерева, словно своей волей к жизни, суетой будничных дел
пыталась стереть само воспоминание о Происшествии.
Но ей не удалось даже стереть выражение отчаяния, застывшего на лицах
моих друзей. Все трое ели молча, уставившись в свои тарелки, стараясь не
делать лишних движений, словно боясь, что резкий жест, брошенный в сторону
взгляд могут вывести из оцепенения, притуплявшего их муки. Я понимал, что
возврат к жизни будет для них ужасным, и это, конечно, опять приведет их -
особенно Пейсу - к новым приступам отчаяния. После разговора с Тома и
ночных кошмаров под утро я долго лежал без сна, обдумывая наше положение,
и пришел к выводу, что единственное средство, способное предотвратить
новые рецидивы отчаяния, что занять моих друзей каким-нибудь делом и
самому тоже взяться за дело.
Я дождался, когда они кончили завтракать, и сказал:
- Послушайте, ребята, хочу попросить вашей помощи и совета.
Все подняли головы. Какие же потухшие у них были глаза! И тем не
менее я понял, что они не остались глухи к моему призыву. Я не называл их
"ребятами" с далеких времен Братства, и, назвав так сейчас, я как бы
входил в свою прежнюю роль и ждал того же от них. К тому же само слово
"ребята" означало, что всем вместе нам предстоит какое-то нелегкое дело.
Я продолжал:
- Основная проблема такова. Во внешнем дворе настоящая свалка павшей
скотины: там одиннадцать лошадей, шесть коров и четыре свиньи. О зловонии,
которое оттуда идет, говорить нечего, не я один его чувствую, и ясно, что
жить в таких условиях нельзя. Кончится тем, Что мы и сами окочуримся. Так
вот, - продолжал я. - Самый первый и самый неотложный вопрос: как нам
избавиться от этой груды падали. - На слове "груды" я сделал ударение. - К
счастью, мой трактор стоял в Родилке и он уцелел. Есть и газолин, не
сказать, что много, но все-таки есть. Есть также веревки и даже канаты.
Посоветуйте-ка, куда девать все эти туши.
Мои друзья оживились. Пейсу предложил дотащить "разнесчастную"
скотину до общественной свалки под Мальжаком и бросить там. Но Колен
заметил, что в нашей местности преобладают западные ветры и, значит, они
непременно нагонят в Мальвиль зловоние. Мейсонье пришла мысль развести
