чего-то там искать, дерзать и проч., - здешние, с младенчества солидные
люди тем лучше знали цену звонким фразам, что фразы эти произносились с
трибуны их родителями. Потребность дерзать у них удовлетворялась возмож-
ностью дерзить (в пределах негласных норм), распить бутылочку, переки-
нуться в картишки, притиснуть девочку, - словом, в занятиях, которые у
молодых считаются залихватскими, а у взрослых - утробно-жлобскими.
Обладатели абсолютных ценностей, они были так же счастливы, как оби-
татели колдуновского болота, потому что и для них граница области была
границей вселенной. Даже шмотки у них напоминали униформу и ни на ком,
кроме них, не встречались.
Но Сабуров быстро почуял, что не от этого отборного отребья ему нужно
ждать признания, что царство его не от мира сего, что его круг - великие
покойники, - а вот Аркаша тянулся к живым... Неужели он извлекает ка-
кую-то "любовь" из общения со своими ублюдками?
Ага, вот и они - легки на помине. Один звонок - это к Аркаше, - мигом
поскакал открывать, как никогда не бросался на его или материн зов. Да и
Шурка вовсе не спешит к дверям на свои условные два звонка, - к нему-то
ходят в день человек по двадцать-тридцать, к каждому не набегаешься - то
мальчуган из детского садика: "Сулик дома?", то громила с бородой и
львиным рыком: "Александра позовите". И Шурка встречает их каким-то нес-
лыханным манером: открывает дверь, и - тишина. Тишина, тишина, тишина, -
потом - хлоп - дверь закрылась. Все. Визит окончен.
А когда открывает дверь этот дуралей Аркаша, сразу слышится его ра-
достный захлеб и односложное бульканье в ответ. Этак никогда не будут
тебя ценить.
Когда за Аркашей захлопнулась дверь, Сабуров, вместо безмолвствования
диванных пружин, начал слышать Игоря Святославовича, соседа сверху,
электрика из сабуровского института. Невольник традиции, князь Новго-
род-Северский старался смыться с работы пораньше - и оказывался почти
раздавленным неподъемной грудой свободных часов, и конечности его в
предсмертных конвульсиях хватались то за ножовку и молоток, - и тогда он
до глубокой ночи что-то заколачивал и пилил визжавшую, рычавшую и хри-
певшую фанеру, - то за бутылку, и тогда до утренней звезды он ругался с
женой. Однажды Сабуров, перечитывая ночью "Доктора Фаустуса", расслышал,
как на Игоря Святославовича орала его Ярославна: "А еще культурный чело-
век, в институте работаешь!"
Слышно было, как он топает из комнаты в комнату, перекатывает ка-
кие-то тяжелые предметы. Потом уселся за дочкино пианино - культурный
человек! - и принялся настукивать "чижик-пыжик, чижик-пыжик, чижик-пы-
жик, чижик-пыжик". Отстукав раз двести, перешел на классику, - он ка-
ким-то чудесным образом разучил первую фразу из "Лунной сонаты", но пра-
вильно брал лишь несколько первых тактов, а потом врал немилосердно и
притом каждый раз по-новому. В литературном роде это звучало бы примерно
так: "Буря мглою небо кржимнопрдымбам", "Буря мглою небокторпымбум",
"Буря мглондорбырмым", "Буря мглындарбар" - раз, этак, сто - сто пятьде-
сят. Потом без грубых уродований, а лишь с упрощениями: "Бурь мгло нб
крт", "Бурь мгло нб крт", "Бурь мгло...". Ого, что-то новенькое: начал
выстукивать "Похоронный марш" одним пальцем.
Минут через сорок, оторванный от клавиш внезапным приливом воспита-
тельского усердия, принялся вместе с дочкой разучивать стихотворение,
угрожающе восклицая: "Люблю грозу в начале мая!!!"
Потом загудела вода в ванной. Хорошо бы, утопился... Вдруг в квартире
стало как-то не в меру уютно. Зловещая идилличность создавалась весенней
капелью в коридоре - там уже стояла большая лужа, а на потолке повисли
перлы дождевые...
Игорь Святославович открыл лишь на третьем звонке - он что-то пилил.
Вода из ванной уже переливалась через порог.
Выключив воду, Игорь Святославович, словно жертва кораблекрушения,
принялся лихорадочно вычерпывать воду тазиком и выливать в переполненную
ванну, где, показалось Сабурову, мокли какие-то дохлые звери. Но, веро-
ятно, это были только шкуры.
- Вот сволочи, ну сволочи, - совершенно неожиданно ругался Игорь Свя-
тославович, в поисках сочувствия обращая к Сабурову набрякшее лицо. -
Совсем гидроизоляции нет: вылей хоть стакан - весь внизу будет. Хозяин,
Хозяин нужен!
"Верно, без Хозяина ты просто не знаешь, на что себя употребить.
Впрочем, все мы хотим быть управляемыми извне".
Подтерев пол в коридоре, Сабуров попробовал снова взяться за свои за-
писи, но тут вернулся из школы Шурка, по обыкновению запоздав часа на
два - на три.
- Па, ты здесь? - жизнерадостно взывает он. - Привет!
Привет, привет... Сабуров вышел полюбоваться, как Шурка пыхтит, стас-
кивая ботинки, - он готов корячиться хоть полчаса, чтобы только не раз-
вязывать шнурки. Сабуров в своих неспешных раздумьях над поведением че-
ловека в коллективе прочел книжку о поведении обезьян и узнал, что они
делают только такие усилия, которые хотя бы чуть-чуть да приближают к
цели: даже самая умная обезьяна подтаскивает стул к висящему банану лишь
на такое расстояние, чтоб можно было еле-еле допрыгнуть, из ящика выкла-
дывает ровно столько камней, чтобы еле-еле дотащить.
Шурка принялся стаскивать брюки, извиваясь в каком-то сладострастном
восточном танце, - это чтобы не расстегивать нижнюю пуговицу. Волосы
фонтаном бьют из его буйной головы. Но затылок с недавних пор коротко
острижен - мода.
Сабурову не наскучит хоть два часа рассматривать Шурку, хоть сутки
напролет следить, как у него складно шевелятся губы и вращаются ярчайшие
глаза. Только верхняя губа у него как-то необычно потолстела, и глаза
слишком разного размера, и веко на том, что поменьше, совсем фиолетовое.
- Ты что, опять дрался?
Стоит ли вспоминать о таких пустяках! Он ехал в автобусе, а какой-то
пацан с тротуара показал ему кулак. Пришлось вылезать из автобуса и бе-
жать обратно, а их оказалось даже двое. О том, как он кого-то побил и
как его побили, он рассказывает с одинаковым удовольствием: он мне как
даст, - я - дзыннь! - об столб затылком, а тут сбоку другой рраз... А
прогрессивная интеллигенция еще не верит, что человек способен на беско-
рыстные поступки, - да мир переполнен бескорыстием!
Когда Шурка раздевается, особенно заметно, что детская упитанность
уже оставила его - проступили ребра, мослы. Сабуров еще ни разу не сумел
дождаться, чтобы ему наскучило наблюдать за удивительно ладными линиями
Шуркиного еще небольшого тела, за легкостью и точностью его движений.
Вот он, будто на лыжах, проскользил на кухню (ему невыносимо терять вре-
мя на такую глупость, как ходьба), гремит кастрюлями, хватает куски хо-
лодных кушаний - обезьяны еду не разогревают. А Аркаша, если его спро-
сить, хочет ли он есть, непременно ответит: "Не хочу", а через пять ми-
нут, усладив душу отказом, принимается за еду и ест едва ли не брезгли-
во, как будто потихоньку принюхивается.
Телефонный звонок. Шурка молнией ухватывает трубку, беседует на свой
обычный лад - молча слушает, а потом произносит единственное слово:
"Угу". Пьет из-под крана и мчится в комнату, тут же вылетает обратно (у
Сабурова зарябило в глазах), барахтаясь в своем любимом "стебовом" сви-
тере почти до колен (вымолил, чтобы Наталья связала), отыскал, наконец,
выходное отверстие для головы, подпоясался, чтобы походить на средневе-
кового рыцаря, - таково требование местной молодежной субкультуры. Со
стоном непомерного усилия натянул нерасшнурованные ботинки, вдруг вспом-
нил:
- Да, если чувак такой с бородой придет за пластом, скажи: пусть тре-
ху гонит, тогда будет пласт!
- А с лестницы спустить никого не надо?
- А у нас в сухофруктах завелись жучки. Я вчера взял одну сухофрукти-
ну, а оттуда как из муравейника - фрр...
Перед зеркалом послюнил волосы на висках и закрутил их в две ост-
ренькие висюльки - это тоже из молодежной субкультуры - и кубарем пока-
тился по лестнице, - обезьяны не ждут лифта, потому что в ожидании нет
ощутимого движения к цели.
Во дворе, завидев Аркашу с компанией, мгновенно перешел с бега на
пресыщенную развалочку. С каждым поздоровался за руку - лениво, глядя
куда-то мимо, и они суют ему полудохлую руку точно так же, - в этом
бесстрастии особый шик. Как у китайских мандаринов. Отошел вразвалочку в
своей кольчуге, но продолжительной вальяжности не выдержал и ударился
рысью. А Аркаша остался с предметами своей любви. Странно - а иногда и
жутко даже - видеть среди этих уродов такое тепличное растеньице.
Михеев Степан в прошлом хулиган настолько знаменитый, что слава его
давно достигла даже чуждающихся всяческой суеты ушей Сабурова: то школа
взяла его на поруки, то отдала обратно, то выдвинула для него обществен-
ного защитника, то, наоборот, обвинителя, пока он, наконец, не сел
по-настоящему за хищение государственного имущества, отличающееся особой
дерзостью и цинизмом.
В школе Михеев носил непритязательную кличку Михеич, вполне сгодившу-
юся бы для старичка-сторожа, и, вернувшись к мирной жизни, Михеич
действительно обратился именно к этому роду деятельности, однако кличка
его - наконец-то сделавшаяся уместной - почему-то переменилась на более
шикарную, как все западное: Стив. Что ж, будем надеяться, что Стив ста-
нет охранять казенное имущество с той же дерзостью и цинизмом, с какими
он когда-то на него покушался.
По выдвинутой челюсти Стива и надменно вскинутой голове видно было,
что он полностью сохранил свой горделивый нрав. Ветер шевелил его густые
светлые волосы, тяжело, как портьера, ниспадающие на плечи, - ни дать ни
взять викинг на носу корабля. Сабуров ни за что не рискнул бы покуситься
на народное добро, на страже которого стоит такой боец.
А вот вообразить Кристмаса на страже чьего бы то ни было имущества
немногим легче, чем самого Иисуса Христа. Его экстерьер просто вопиет о
безразличии ко всему земному (собирайте сокровища на небесах!): лата-
ные-перелатаные - но все же фирмовые - джинсы, стоптанные облезлые крос-
совки, - но впечатление усилится десятикратно, если знать, что этот же
наряд составляет и зимнюю амуницию Кристмаса. Длиннейшие волосы его -
"хаер" по-ихнему - сами собой разбиваются на полтора десятка жиденьких
рыженьких прядок, завивающихся, как серпантин на новогодней елке. Крист-
мас и весь какой-то обвисший, как будто он и вправду не стоит, а свисает
с чего-то (не с креста ли воображаемого?). Когда на его робкий звоночек
открываешь дверь, всегда обнаруживаешь его не сразу же за дверью, а мет-
рах в трех-четырех, у лифта: если папы-мамы обругают - он сразу же и ис-
чезнет.
Однако и он ночами стоит на страже народного достояния и ни о какой
иной карьере не помышляет. Зато третий собеседник Аркаши, Гном, мечтает
именно о духовной карьере, которая, на первый взгляд, гораздо больше по-
дошла бы Кристмасу, а не смехотворному, склонному к шутовству коротышке
с окладистой бородищей и востренькими глазками, перекатывающимися, как
шарики (которые по инерции продолжают перекатываться, когда он на мгно-
вение перестает вертеть головой). Сабуров однажды наблюдал, как трлллей-
бусный контролер требовал у Гнома проездной билет - за три секунды Гном
исполнил целую пантомиму: ужас (хватается за голову) сменяется надеждой
(отчаянно хлопает себя по карманам) и завершается лучезарнейшим счастьем
(билет предъявлен).
Этот болотный попик уже дважды проваливался на экзаменах в духовную
семинарию, а пока, в ожидании епитрахили, щеголяет в облегающих хромовых
сапогах, галифе и кожанке (нечто из времен гражданской войны), а поверх
всего - фуражка с желтым швейцарским околышем. В миру он занимает более
высокое положение на социальной лестнице по сравнению со Стивом и Крист-
масом - он оператор котлотурбинной установки, проще говоря - кочегар.
