отец собрал громаднейшую картотеку, неопровержимо свидетельствующую о
том, что евреи тоже плачут, теряя родных и близких, что бывают случаи,
когда они проявляют храбрость и великодушие, что иногда они погибают на
войне, а то и совершают легкомысленные поступки, что среди них попадают-
ся не только большевики, но и меньшевики и даже кадеты, не только чекис-
ты, но и борцы с оными - и т.д. и т.д. Он изводил нас, зачитывая все но-
вые и новые доказательства того, что мы тоже люди. Он так выискивал и
высматривал всюду все, что касалось евреев, что это начинало злить меня:
как будто, кроме его драгоценных евреев, и интересоваться больше нечем,
- я не понимал, что именно меня он и пытался защитить.
Какая разница, закипал я, сколько среди евреев Героев Советского Сою-
за, физиков и поэтов и сколько палачей и аферистов, - я не желаю ни лав-
ра Кафки, ни тавра Ягоды, - каждый должен отвечать только за себя: я по-
кушался опять-таки на Единство, важнейшей опорой которого является прин-
цип "один за всех - все за одного". Отец же старался уверить себя, что
антисемитизм - плод искреннего заблуждения, которое можно рассеять фак-
тами. И теперь у меня опять-таки не поднимается рука снести в макулатуру
самую полную в мире, подвижнически, по-муравьино-пчелиному собранную
коллекцию улик, перед лицом которых ни один суд не сможет отрицать, что
в мороз еврею холодно, а в жару жарко.
Но и к евреям отец сделался необыкновенно строг за то, что они таки
действительно дают аргументы антисемитам, льют воду на мельницу врага:
неустанно доказывая, что евреи тоже люди, он желал, чтобы они преврати-
лись в ангелов (он не догадывался, что им бы и это не помогло). Он осуж-
дал государство Израиль за его арапскую политику - он был уверен, что
великодушием и попустительством можно обезоружить любого террориста: вот
у них в лагере был убийца-калмык, а отец с ним в конце концов все-таки
сдружился! Отец осуждал еврейских диссидентов за высокомерное поведение
в судах и на следствиях - им полагалось возбуждать в судьях и следовате-
лях не раздражение, а симпатию и раскаяние. Проявления всевозможных на-
циональных исключительностей у самых разных народов вызывали у отца нас-
мешливую улыбку, национальные исключительности русских делали эту нас-
мешку горькой. Как историк и бывалый человек он мог бы составить на их
счет ой какую русофобскую картотеку - ведь самой злобной клеветой на на-
род всегда оказывается правда, - "только выискивать такое стыдно, позор-
но!", но от еврейских исключительностей он просто заболевал. "Я ей гово-
рю: какой у вас умный мальчик, а она: что вы хотите - это же еврейский
ребенок! Надо же такое сказать!.." Подобные эпизоды как будто разрушали
труд всей его жизни. Диалектических академиков Юдина и Митина он называл
не иначе, как "два паршивых жида".
Я был твердо уверен, что социализму, как и всякому господству лжи и
жлобства, не будет конца, - отец же был убежден, что все, построенное на
лжи, недолговечно, - так ему когда-то растолковал его еврейский папа дед
Аврум (освободившись от еврейского марксизма, отец вновь впал во власть
местечковых предрассудков), так что из нас двоих "перестройка" удивила
только меня. Но национальные движения повергли в изумление уже и его -
их массовость, часто обнаруживающаяся самым неприятным образом.
Чтобы оставить чистым Народ, отец всюду искал происки кучки образо-
ванных национал-карьеристов, всегда задаваясь чисто учительским вопро-
сом: "Кто научил?" - "Но ведь их же всю жизнь учили не красть, не лодыр-
ничать, не трескать водку, не... А они ни в какую. А как громить, сразу
тысячи выучились", - но отец не позволял себе даже услышать, что миллио-
ны самых что ни на есть простых людей обретают вдохновение только в про-
тивостоянии чужакам. Он со слезами на глазах, не оставляя ни малейшей
щелочки для словечка правды, начинал безостановочно причитать дрожащим
голосом, что его дед Аврум никогда не делал разницы между русскими и ев-
реями, что простые женщины не только прятали его во время погромов (кто
устраивал эти погромы, он обходил молчанием), но еще и спрашивали, "что
ему можно йысты", что дед Ковальчук охотно водил дружбу с казахами, что
студенты ждали его под дверями Органов, что...
Иногда он возвышался до убеждений собственного внука: нет никаких на-
родов - есть только отдельные люди, плохие и хорошие (никакого леса нет
- есть отдельные деревья). Святые слова "наша земля" повергали его в
скорбь: земля принадлежит всем, и язык хорош тот, который уже знают все,
и если из-за этого предстоит раствориться и исчезнуть еврейскому народу
- туда ему и дорога, - лишь бы отдельные люди жили в мире.
Отец, случалось, даже забывал о священной скромности и ссылался на
всеобщую любовь к себе всех народов мира, с которыми он имел дело. Это
была почти правда, хотя в почти всеобщей любви к нему часто проскальзы-
вала снисходительность, с которой умудренные взрослые поглядывают на
прелестного ребенка. В старости, сделавшись окончательным красавцем, он
продолжал стричь свои пророческие седины под полубокс, - младенчески
торчали наивные голые уши. Его международной славе все равно было далеко
до местечкового авторитета его отца: деду Авруму доверяли даже вручать
уряднику общественную взятку, которая, как известно, передается без рас-
писки.
Однажды урядник попался катастрофически неберущий, а следовательно,
умеющий разглядеть, кто чем торгует, всколькером шьет и сколько платит
налогов. Так дед усовещевал его до тех пор, пока тот не распахнул мун-
дир: "Видите, у меня даже рубашки нет!" Дед немедленно притаранил отрез
мадеполаму на рубашку и подштанники - и экономика местечка была спасена,
а экономика державы Российской подорвана.
Уже в шестидесятые годы я внезапно увидел деда среди других старцев,
восседающих вдоль синагогальной стены, в документальном фильме о гидре
сионизма. Но как истый представитель "малого народа" дед Аврум, несмотря
на перечисленные преступления против Большого Народа, ничуть не сомне-
вался, что попадет в рай.
На месте еврейского Бога я все-таки взял бы туда и отца, всю жизнь
прослужившего гоям. Я прислушался бы и к их голосам. Когда, уже явно за-
летной птицей в фирменных джинсах - мои статьи начали переводить в Анг-
лии и в Штатах, - я навестил опечатанный Ангелом Смерти Эдем, на желез-
нодорожной станции со мной разговорился немолодой алкаш. Узнав, что я
родом из Степногорска, он первым делом полюбопытствовал, помню ли я Яков
Абрамовича - "Во был мужик!" Я разбил последнюю его иллюзию, не скрыв,
что сын такого человека сделался откровенным чужаком, - а ведь яблоко от
яблони...
В еврейском раю отцу будет очень не хватать гоев - вдов-уборщиц и си-
рот-хулиганов, хотя - еврей есть еврей - собственной жены и детей ему
будет недоставать все-таки сильнее. Поэтому у меня есть убедительная
просьба к Великому Ягве пренебречь формальностями пятого пункта и про-
пустить к отцу мою русскую маму - пусть тоже вечно угощается рыбой-фиш,
именуемой Левиафан, хотя мама никогда не была в восторге от еврейской
кухни. Насчет себя я не имею претензии - я не заслужил места рядом с от-
цом.
Рожденный для подвигов, я был склонен претворять в жизнь то, чем дру-
гие только хвастаются. Первый свой подвиг я совершил в еще полуживотном
состоянии, когда желание занять достойное место среди своих - желание,
которое только и делает человека человеком, - едва начало вызревать в
моей душе.
Пацаны на улице много и горячо толковали о страшно забавной шутке -
упасть под ноги, когда кто-то, эйфорически размякнув, катит с горы на
коньках. Я и проделал эту штуку с пацаном хоть и постарше меня, но все
равно очень маленьким. Он запоролся носом и заплакал. Его старший брат -
если бы он отреагировал стандартным, роевым образом - как типичный
представитель типичному представителю дал бы, скажем, пендаля, - я бы
этим, может, еще и хвастался. Но он оскорбленно допытывался как частное
лицо у частного лица, зачем я это сделал, - и я не мог выговорить ни
слова от стыда и недоумения: а и правда, зачем? И вместе с тем, я
чувствовал в вопросе глубокую неправоту: "зачем?", "для чего?" - эти ко-
рыстные вопросы важны только чужакам.
Становясь все более и более своим, я крепнул духом не по дням, а по
часам, хотя начал подниматься из очень низкой точки. Когда, например,
два недосягаемо больших пацана - сейчас я такими взрослыми ощущаю разве
что бухгалтеров и прокуроров - убивали щенка-подростка, я на некоторое
время просто перестал существовать. Вот только что я с тревогой погляды-
вал на приближающихся больших пацанов и с интересом на "собачонка", бе-
жавшего вприпрыжку, как бы легкомысленно болтая руками и после каждого
прыжка приземляясь поперек предыдущему приземлению, - а вот я уже не су-
ществую, а только вижу, как один пацан берет собачонка за задние лапы и
"со всей силы" ляпает им по спекшейся, а сейчас еще и промерзшей глиня-
ной стене осевшей шахты, превратившейся в обширную яму.
Хряска и визга не помню, - вероятно, Всевышний из частично присущего
ему милосердия на время приглушил звук.
Они выхлопывали собачонка об глину, как половик, по очереди прыгали
на нем, а он все дышал и дышал. Наконец они закидали его снегом и снова
прыгали, но утоптанный бугорок продолжал пружинить.
Не понимаю, что и как я сумел объяснить маме - вопреки своей обычной
манере, я даже не ревел, а только трясся и лепетал. После некоего расс-
ледования мама (не помню кому - как будто в пустоту) говорила тихим
серьезным голосом: "Он сначала зашел к Тихонову: давай убьем твою соба-
ку. Тихонов не захотел, тогда он пошел к Смирнову. Смирнов согласился."
Зачем один хотел убить и зачем другой согласился - об этом в Эдеме не
спрашивают: там все бескорыстно.
Зато когда я стал своим... Школьному конюху Урузбаю на недолгое время
попала в руки малокалиберная винтовка - мелкашка, и ее надо было срочно
использовать. Урузбай, честный человек, повел в степь на поводке уже не
чужую, а собственную собаку, а мы толпой повалили за ним. Урузбай, ста-
раясь быть достойным своей миссии, всю дорогу нас как бы не замечал. На
шишковатом бережке степного болотца он привязал собаку к козьему столби-
ку и, по-прежнему нас не замечая, со сдержанным воодушевлением, словно
утонченный ценитель дуэльного кодекса, отсчитал ровно тридцать шагов, а
затем начал прицельную стрельбу с колена. Надо отдать ему должное - он
ни разу не промазал, потому что после каждого хлопка собака начинала за-
ново визжать и метаться. Нутро у меня оцепенело, но я выстоял. Наконец
Урузбаю не то надоело, не то он почувствовал конфуз за ее бессмертность,
а может, вышли патроны: не замечая нас, суровым шагом он подошел к уже
без перерыва визжащей псине, приставил дуло к ее ясному девичьему лобику
и хлопнул в последний раз. Собака наконец успокоилась.
Заледенелость в груди и в животе держалась у меня всю дорогу - но и я
выглядел безупречно.
Но вообще-то, хоть я какое-то время и смотрелся отменным человеческим
экземпляром, на самом деле я только в гомосапиенсы и годился, а биологи-
ческой особью был довольно паршивой - только стремление стать своим и
вывело меня в люди. Всему я должен был учиться по-человечески - через
слово, показ, упражнение. Вот мой родной братец Гришка и двоюродный Юрка
все схватывали без слов: сел на велосипед - и покатил (да не верхом, а
под рамой, вплетаясь в конструкцию, избочась, как поворотливый уродец),
махнул топором - сук заподлицо, навалился пузом на шило - фанера наск-
возь, а заодно и палец, чтобы через каких-нибудь полчаса похваляться уже
почерневшим бинтом: "Если бы Левка так просадил - полгода бы плакал!" -
и до обретения человеческого облика так оно и было бы.
