рожу.
Однако прежде чем сделаться героем, хоть и подпорченным еврейской
опаской за социальный статус, нужно было довольно долгий испытательный
срок проходить в дураках, и это послушание я выдержал с блеском, потому
что я действительно был дураком. "Не давайте, выманят!" - кричала бабуш-
ка, когда я пытался что-нибудь вынести на улицу. Но это пока еще была
только щедрость: влюбляясь в каждого встречного, я до того обожал дарить
(заманивал жертвы к себе домой, чтобы всучить хоть что-нибудь), что даже
сейчас, давно превратившись в расчетливого прижимистого жидка, не могу
до конца избавиться от недорезанных рудиментов - вечно, до навязчивости,
норовлю заплатить за всю компанию где-нибудь в трамвае или в кабаке (так
домашняя утка осенью начинает перелеты через двор). Но вот когда я ве-
рил, что украденные у меня игрушки вовсе не мои (абсолютно неповторимые
- ломаные приборчики из маминого физкабинета), - это была уже непод-
дельная глупость.
Подруга моих дочеловеческих игр соседская Лидка, длинноносая, как
Горгона Медуза из "Легенд и мифов Древней Греции", поигрывая каким-ни-
будь лакомым тумблерчиком или трансформаторчиком, отрезывала:
"Кр[cedilla]сная принесла",- и я верил, что дубликаты всех исчезнувших у
меня вещиц на другой же день являются у таинственной кр[cedilla]сной.
В совсем еще беспамятном возрасте Лидка использовала меня в некоем
предосудительном ритуале, начинавшемся с наших трусиков. Брезжит нечто
сатиновое в горошек и выношенно-трикотажное. Ритуал требовал что-то там
поцеловать, а потом пальчиком поводить.
Судя по всему, я свою роль исполнял добросовестно (никакого впечатле-
ния - лишь отдаленное напоминание о моем же вымытом горшке; только лет
через шесть-семь я кусал локти - "Во дурак был!" - пытаясь припомнить,
что же я там видел, в этом трикотажном саду сладостных тайн: нечто го-
ленькое, беззащитное, как складочка между средним и указательным пальца-
ми на моем еще пухлом кулачке, и я подолгу разглядывал ее, дивясь, до
чего она неинтересна). Всякая вещь (и еврей в том числе) хороша на своем
месте.
Лидка же, по-видимому, халтурила - я, помнится, ныл: "Ты еще не поце-
ловала". - "Поцеловала, поцеловала", - только что не прибавив: "Вас мно-
го - я одна". "А-а... Ты еще пальчиком не поводила..." - ныл я еще без-
надежней. "Поводила, поводила", - и я верил, что она действительно и по-
целовала, и поводила, только я каким-то образом этого не заметил.
Помню очередной бескорыстный психоз: весь народ ринулся собирать поч-
товые марки. И я променял две бесценные иностранки (одну с Гитлером -
усики, вс[cedilla]!) на две большие и яркие (одна посветлей) Спасские
башни с рубиновыми звездами и славянской вязью "800 лет Москвы" (в эту
патриотическую дату я и явился на свет).
Хуже того, более светлые "800 лет" были те же самые, что и темные, -
только вываренные для светлоты - прием, известный решительно каждому
младенцу, кроме такого идиота, как я. "Ох, дед Ковальчук", - уже сожале-
юще вздыхала бабушка: дедушка во время своих непоседливых поездок по
стране (его прославленное мастерство требовало слишком разнообразных
применений) постоянно допивался с кем-то до вечной дружбы, а потом про-
сыпался без денег и шмоток, а однажды даже и босиком - так и домой приш-
лепал.
Но если дедушка, таким образом, верил в личность каждого собутыльни-
ка, то я заходил гораздо дальше - я верил устному народному творчеству.
Или, выражаясь низменней и проще, - в сплетни.
Единство, единство и единство!
Этой единственной цели служило и наше искусство. Вы понимаете, о чем
я говорю: из всех искусств для нас важнейшим являются сплетни.
Искусство этого рода уходит корнями в самую толщу народных масс, оно
любимо и понято ими и создается роевым (хоровым) образом. Сплетнями мы
наставляем и контролируем друг друга, на сплетнях наши дети выучиваются
отличать добро от зла, - сплетни воистину поучают развлекая. Но вот
только зачем мы так отчаянно брехали? А затем, чтобы достучаться до пос-
леднего остолопа. Единство выше правды!
На Троицу утонул парень - через неделю услышишь, что его мать сошла с
ума. Пьяный солдатик кого-то задавил - непременно окажется, что он до
того водки в рот не брал. Лелею в памяти: мать просит сыночка принести
ножницы, малютка весело топочет, спотыкается и напарывается на ножницы
обоими глазками разом. Мать - еще бы! - падает и умирает от разрыва
сердца. Вообразите: вы приходите с работы, а дома картина: мертвая суп-
руга и ползающий у ее трупа ваш любимый малыш с глазницами, истекающими
кровью и слизью... Разумеется, вы тоже взяли бы двустволку и застрелили
сначала его, а потом себя.
Мамаша послала сына за молоком, тот завернул деньги вот сюда, в ре-
зинку трусов - дьявол подсунул ему сто рублей старыми, а потом сам же и
вытряс где-то по дороге. Пацан от ужаса спрятался под кровать, а мать
давай выгонять его оттуда кочергой, как кошку: сунула раз, сунула дру-
гой, и - убила! Эта история была послабей: уж очень громадна была и ви-
на.
Ворот того и гляди выпрыгнет из пазов, его рукоятка мерцает в воздухе
прозрачным круглым маревом: сунься - башку снесет. Ведро, гремя о стенки
сруба (верхний венец исполосован полированными желобками), уносится в
бездну, веревка, бешено треплясь, мчится следом, будто цепь за сорвав-
шейся с цепи псиной. Давно пора быть всплеску, а его все нет, нет, и
когда окончательно уверяешься, что колодец все-таки сквозной, раздается
могучее плюх-х. Хозяйка, поводя веревкой с внимательностью старика
Сантьяго, вглядывающегося в глубину Гольфстрима, старается зачерпнуть
непригодной для питья воды, а байки, ни на миг не отпуская, все дальше и
дальше стискивают дух у малышни. Никогда больше я ничего не слушал с та-
кой святой верой.
Поблизости парни гоняют чугунный мяч из кирзы, страшно лупят по нему
кирзовыми же сапожищами. Мяч, ухая, взлетает до поднебесья. Парни руга-
ются страшными голосами - из-за низких, полезных предметов так никогда
не кричат. Для постороннего глаза все они оборванцы, хотя все они до
единого щеголи - свои это секут с полувзгляда: загнутые голенища, козы-
рек ровно в два пальца, кепочка-восьмиклинка с пуговкой, отцовские сол-
датские штаны с заплатами.
В стороне пацаны (тоже щеголи для своих и оборванцы для чужака) тра-
вят байки про высланных в тутошние края ингушей - угнетенных в госу-
дарственной пирамидище и господ в быту. Ингушей боятся все, а потому
каждому не терпится сбрехать еще что-нибудь в том же роде: к вокзальному
буфету вразвалочку подходит морячок и повелительно просит: "Дайте мне
стакан вина", - а рядом стоят трое ингушей. Только он раскрылся навстре-
чу жаркому напитку, один ингуш у него прямо перед носом хвать - и загло-
тил. Морячок спокойно отслоил бывалые, как он сам, рублевки и заказал
еще стакан. Только он... А второй ингуш снова буль-буль-буль - и выпил.
Морячок снова отслоил и снова... А когда третий ингуш, забывший, что са-
мое главное случается всегда на третий раз, нагло двигая кадыком, при-
канчивал третий стакан, морячок ка-ак врежет (у всех сладкий выдох) - и
вбил стакан ему в глотку, только донышко торчит. Милиционер все это ви-
дел, отдал честь и говорит: "Товарищ морячок, ваш поезд, проходите, по-
жалуйста".
Наш великий, как все народы, эдемский народ можно принять за скопище
врунов и доверчивых идиотов (в одном и том же лице), если забыть, что
наша цель - Единство, а не торгашеская (еврейская) правда. Зять явился
под мухой, загрохотал в темноте табуретом и разбудил ребенка. Гад? Как
сказать... Кто-то возьмет и подумает: "Баре нашлись - выпить нельзя. Не-
чего табурет на дороге ставить". Вот если зять выкинул ребенка из колы-
бели и гонял по комнате, как футбол, - чья тут душа не содрогнется! Не
думайте, дураков нет верить в эту ахинею, а если кто ахает и всплескива-
ет руками, так это ахают над тем, какие зверства в принципе возможны на
белом свете и как хорошо, что никто из нас на такое не способен.
Разве слились бы мы в единое МЫ всего-то из-за того, что невестка са-
ма ест что получше, а мужу ввинчивает что похуже - да половина ахальщиц
так делали если не сами, так дочки ихние, не то сестры... Не жди
Единства без мелодрамы: "Ему холодных макарон накладет, да еще плюнет
туда, а себе наварит сисек..."
Единство требовало романтической манеры: все воплотить в одной цикло-
пической фигуре, в одном ослепительном Случае - ведь и у нас все замет-
ное имелось в единственном экземпляре. Один завод (просто Мехзавод),
один просто Гастроном, одна просто Милиция, один "Голубой Дунай" (ка-
бак).
Директор - это был озабоченный Гольдин ("Сходи к Гольдину"), Мясник -
дебелый Володин ("У Володина брали?"), Милиционер - это был Вирьясов,
усатый и пузатый, как киногородовой. Распевали даже песенку:
Когда меня мать рожала,
Вся милиция дрожала.
А Вирьяс сказал сердито:
"Родила опять бандита."
Слагали о нем и компенсаторные легенды: ребятам завтра в армию - они
взяли и отобрали на танцах у Вирьяса наган, им чего - в армию же! Вирьяс
ныл, ныл, они пожалели и закинули пушку в кусты - целый час на карачках
лазил с пузом, весь мундир ободрал. Мне плохо запомнилось, как Вирьясов,
сурово откинувшись на подушку (некстати разрезвившаяся память подклады-
вает туда же милицейский свисток), в гробу, кумачовом, как пионерский
галстук, величаво отплывал в Лету, - духовой оркестр всегда отшибал у
меня память.
У нас был один ассенизатор - Г...чист (в том, что я умалчиваю всем
понятные буквы, тоже сказывается моя чуждость: у нас в Эдеме почитались
неприличными лишь половые отправления, а кишечные (и их продукты) имено-
вались как есть), дребезжавший в телеге по нашим кочкам, расплескивая
зловоние. Его даже не дразнили - настолько он был чужак. Говорили, что
он и ест, не слезая со своего вонючего облучка, чуть ли не горбушку в
бочку свою обмакивает. Даже эту жалчайшую фигуру мы шлифовали до совер-
шенства.
Ну, а Учитель - это, конечно, был Яков Абрамович. Я сам слышал, моло-
дая мамаша заходилась над сосунком: "А вот как Андрюшенька вырастет
большой, да как пойдет в школу, да как скажет: Яков Абрамович, возьмите
меня в школу". Яков Абрамович был не директор, не завуч, но символ.
У нас был даже Педераст (точнее, Пидарас) - Жаров, обладатель улично-
го фольклора типа: "Жаров ему в "Голубом Дунае" при народе заделал". Для
педиков даже других слов не осталось: "Ты что, Жаров?" или "Под Жарова
захотел?" - и со значением похлопывали правой ладонью по тыльной стороне
левой.
Как-то поздно вечерком я оказался в нашей бане-застенке вдвоем с Жа-
ровым. Я приглядывался к нему из угла с вполне понятным обеспокоенным
интересом - старался найти в его органах зла и порока некие тайные приз-
наки... иначе с чего он такой дурью увлекается? Кое-что я углядел, но
пусть это останется тайной нас двоих - Жаров тоже имеет право на интим-
ность. В предбаннике Жаров заговорил со мной по-хорошему, а у меня пога-
ный язык чесался рассказать ему анекдот про двух педиков в бане: "Вы че-
го не моетесь?" - "Мыло упало", - каждый, понимаете ли, боялся наг-
нуться.
Я был истинным эдемцем: не наши вкусы - спасибо, если только потеш-
ные. Так и стоит перед глазами его доброе, нездоровое, раскрасневшееся,
пожилое, расстроенное лицо...
Да и был ли он этим самым? Мы ведь не доискивались, как оно там на
самом деле - "самое дело" интересно только чужакам, для которых сущест-
вует какой-то еще мир вне Единства с народом.
Помню, за нашим огородом два мужика страшно избивали старика-казаха.
Национальная рознь ни при чем - избивавшие тоже были казахи (один в ми-
лицейской форме, но вряд ли при исполнении обязанностей). В каком-то
беззвучном кошмаре они по очереди разбегались и изо всех сил, как по
