ма уже орловских ребятишек. Орловские, наверно, тоже были благодарны Со-
ветской власти за то, что в комнатах есть мебель и посуда, а в огородах
картошка.
Славное было время. Враг народа и еврей был более своим, чем друг на-
рода, но немец: отцу еще только выписывали предписание на высылку в Се-
верный Казахстан (к моей будущей маме: Советская власть дала мне все, в
том числе жизнь), а немцев уже гнали в баню на дезинфекцию по улицам мо-
его будущего Эдема, и мой будущий двоюродный братишка прибежал с разину-
тым ртом: "Так а немцы, оказывается, люди!"
Он был, заметьте, уже не полный младенец и, вдобавок, сын расстрелян-
ного врага народа, а это ускоряет созревание - гнилого, правда, плода.
Про врагов народа даже младенцу не пришло бы в голову, что они не люди.
Правда, враги составляли примерно три четверти народа, если не девять
десятых - с ними было легче познакомиться.
Я не шучу: врагами народа - врагами Единства - могут быть и девятьсот
девяносто девять тысячных населения. Иногда для сохранения мозга и хотя
бы части скелета требуется ампутировать все подряд - только не фагоци-
тов.
Отец догнал своих предшественников по перемещению только лет через
тридцать. Немецкие села снова были самыми чистыми и зажиточными в облас-
ти: я уже говорил, по-моему, что богатство каждого народа в том, что он
любит, а не в том, что он имеет. Придержать того, кто чего-то хочет, и
пустить вперед того, кто не хочет, - этим, конечно, справедливость восс-
танавливается, но к сожалению, только на время. Поэтому, если желаешь
вечной справедливости, - убивай каждого, кто слишком сильно что-то лю-
бит.
Пересылаемый от коменданта к коменданту во все более и более ничтож-
ные населенные пункты, отец задержался на моей милой малой родине, ско-
рее всего, только потому, что ниже не было уже и комендантов. Или нет -
где-то у финиша везенье приняло размеры сказочные даже для еврея: некий
бдительный патруль из-за нехватки какого-то диагонального штемпеля кон-
фисковал его неблагонадежное предписание, тем самым лишив его права на
милицейский эскорт и, собственно говоря, поставив вне закона. Но - вот
оно, еврейское умение втираться в доверие! - отец на каком-то перегоне
многократно перетаскивал массу вещей некоей дамы с девочкой и сдружился
как с первой, так и, особенно, с последней.
"Я тебе еще пригожусь",- пообещала вырученная дама, ударилась оземь и
обернулась женой крупного гэбиста из Москвы. Раздавленный этим родством
раззява-канцелярист выдал отцу новое предписание, в ошеломлении вписав
туда невинное "вокуируется", - так отец превратился в рядового "выковы-
ренного".
Я пытаюсь увидеть мой миленький Степногорск глазами моего папочки,
въезжающего в рай на чужой полуторке (от железной дороги 40 км), но ни-
чего не получается - слишком у него заледенели ноги в брезентовых тапоч-
ках (баретках?) среди западносибирской зимы. Впрочем, если бы даже вок-
руг кишели сплошные орхидеи...
В доме деда Аврума считалось несерьезным и, пожалуй, даже греховным
делом любоваться чем бы то ни было - здешний мир не место для забав (не
храм, а мастерская. Либо киоск). Ну, а марксистская эстетика рабфаков -
это тем более была польза, польза и польза: все, что нельзя съесть и из
чего нельзя выстрелить, подлежало презрению. Отец начал замечать "приро-
ду" только с приходом первой седины. Да и то потреблял ее, как ле-
карство, - в определенные часы, в определенных дозах...
Так что величайший певец русской природы Изя Левитан явно обокрал
русский народ, из него же и насосавшись этой пронзительной, щемящей, да-
вящей, колющей, режущей любовью: расплакаться при виде инея на стеклах
мог только вампир.
Вспомнил: отца поразили плоские, насыпные крыши наших халуп - у жидо-
хохлов любой голоштанник имел все же двускатную, пускай соломенную, кры-
шу. И все-таки целых три двухэтажных здания обнадеживали. А главное -
добыча золота обещала прокорм.
А у меня, пяти-шестилетнего пацаненка, захватывало дух, как на каче-
лях, когда после летнего отпуска передо мной разворачивалась эта божест-
венная панорама: почерневшие копры, раскиданные среди сопок, словно пи-
рамидки на беспутном великанском погосте. Равнина была настолько громад-
ной, что, невзирая на все старания холмов ее взволновать, все равно ос-
тавалась равниной.
Только с тех времен я и помню, как можно любить землю.
Потом открываются три величественных двухэтажных здания - райком-гор-
совет, школа им. И.В.Сталина и высшая моя гордость Клуб - бетонная лест-
ница, возносящаяся в недосягаемую пятиметровую высь, а там фонари, ко-
лонны с завитушками... Клуб был сверхъестественно прекрасен, неоспоримый
шедевр сталинского ампира - как и весь сталинский режим, самого всена-
родного стиля в нашем веке. Гришка, одинаково склонный к патриотизму и
мошенничеству, насчитывал у клуба аж пять этажей, включая подвал, чердак
и чуть ли не сцену.
После достопримечательностей можно уже было разглядеть и как попало
рассыпанные домишки. Дедушка Ковальчук однажды фыркнул пренебрежительно:
"У нас Ворошилова, девятнадцать, а Ворошилова, двадцать один, где-нибудь
там", - и широко махнул рукой в неизвестность. - "Где тут Ворошилова,
двадцать один?" - спросила меня заблудшая старушка, и я с той же хозяйс-
кой досадой повторил: "У нас Ворошилова, девятнадцать, а Ворошилова,
двадцать один, где-нибудь там", - и широким пренебрежительным жестом
отправил старушку в безвестные края - и больше с тех пор никто никогда
ее не видел.
Уж не затерялась ли она в безбрежных просторах Ирмовки, в которую ни-
когда по доброй воле не ступала нога белого человека: "отвезли на Ирмов-
ку" означало "отвезли в больницу" - беленый барак в паре-тройке километ-
ров от городской черты, которые считались расстоянием непреодолимым, по-
тому что без дела у нас никто никуда не ходил. Опешили бы, если бы нам
сказали, что можно ходить просто так - гулять, - это называлось "сло-
няться".
Сопками (триста метров по кривой) разделялись созвездия домишек на
изолированные, а часто враждующие микроэдемы - края (через двадцать лет
я не успевал прийти в изумление, пронзая городок из края в край, из сте-
пи в степь за четверть часа).
Каждая сопка, словно пограничным знаком, была увенчана скворечником
сортира, открытого всем ветрам. Председатель горсовета, с тем и вошедший
в историю, возвел их на самых видных местах, чтобы наблюдать с балкона,
кто и как часто туда направляется. Направлялся же туда не кто попало, а
аристократия, проживавшая в казенных домах, народ же попроще имел скво-
речники у себя в огороде. А меж сопками, вокруг копров, - горы, горы,
горы, горы битого камня, днем и ночью тащимого бадьями из шахт и влеко-
мого по каменной насыпи в вагонетках на обогатительную фабрику: вечно
склоненные над нашими головами, понуро кивающие в такт шагам конские си-
луэты.
Туда же, на фабрику, закачивалась и жесткая вода из шахт - над голо-
вами тянулись, волновались и прыскали на стыках ржавые трубы (Петергоф,
фонтан "Солнышко"). Ставши своим, я бывало хаживал по ним, балансируя
между жизнью и смертью, от истока до устья.
Когда через двадцать лет я глянул на свой рай глазами чужака - первая
мысль была: "неужели и здесь люди живут?.." Отовсюду прет - живого места
нет - рыжий слоеный камень, кое-где прихваченный полынью, решительно все
усыпано щебенкой (шлепнешься с разбега - снимешь кожу до мяса, - и сни-
мал-таки, снимал...). Раскаленная летняя степь повсюду сквозит между до-
мишками, тоже щедро исперченная щебенкой и приправленная сизой, одуряю-
щей полынью. Зато сиреневый горизонт беспрестанно струится, как воздух
над костром, и прозрачно синеет невесомая драгоценная инкрустация - гора
Синюха. Вода в колодцах соленая, годится только на стирку; вымоешь голо-
ву в бане - волосы торчат индейскими перьями, питьевую же воду развозит
на кляче водовоз. Зимой, вместе с лошадью упрятанный в иней, на
Ни в одной из столь вознесенных на вершину уборных нет ни единого
крючка - хорошо, если висит проволока. Только держись покрепче, если
найдешь местечко, где пристроиться: пол усеян грудами крупного артилле-
рийского пороха - перекаленными экскрементами. Это летом. Зимой же -
нагроможденное многоцветье обледенелых бугров, а если засидишься (хотя
мороз не даст: под тридцать градусов - это норма), рискуешь засесть до
весны. Снег все заносит на глазах, за малейшим бугорком наметает длинню-
щую снеговую... словно бы тень, пытающуюся подняться с земли. К каждому
столбику она поднимается перепонкой, превращая его в солнечные часы из
снега. Хибары занесены до крыш - вогнутые гиперболы взмывают к их краям,
как на монументе покорителям Космоса.
Но в Эдеме все становится источником счастья: прорубленные фанерными
лопатами многослойные снеговые коридоры, сквозь которые нужно было шест-
вовать к саше, муравьиные лабиринты, которыми мы, пацаны, истачивали
толщу слежавшегося снега (а в центре - зальчик с коптилкой), обледене-
лая, словно бы отлитая из матового стекла, крышка у водовоза. Весной -
обезумевшие ручьи с сопок, и нужно было с маниакальной торопливостью
возводить запруду за запрудой, пускать кораблики и уноситься с ними во-
ображением в лакированные тоннели и гроты, которые затмили бы своей
грозной красой все чудеса природы, будь мы раз в пятьсот меньше ростом.
Весною всеми овладевал поджигательский зуд - ходили палить старую
траву в степи, бог знает, зачем, как делается все в Эдеме, - только по-
тому, что это делают все: даже какая-нибудь тихоня, отличница и
звеньевая, видишь, присела на корточки и чиркает стащенными у папы спич-
ками. И добивались-таки своего - разворачивались ночами зарева вполнеба!
Клянусь, я не знаю места прекраснее! И когда я, изгнанник и отщепе-
нец, безнадежно перебираю и осыпаю поцелуями камешек за камешком, льдин-
ку за льдинкой, порошинку за порошинкой в горделивых, открытых на все
четыре стороны света сортирах, мне хочется плакать от счастья и боли, но
- слезы иссякли во мне, любой мало-мальски чувствительный кот сумел бы
наплакать щедрей...
Отец, взлетая и плюхаясь обратно на сплющенное сиденье в провонявшей
дрянным бензином полуторке, был склонен плакать еще меньше. По дороге
(железной, беспощадной дороге) он подрабатывал грузчиком, давая такой
класс, что ему немедленно предлагали койку и пайку, но государственный
перст вел его к маме: Советская власть готовила мне сомнительный дар -
жизнь.
Отец вынашивал хитроумный еврейский умысел пристроиться грузчиком в
Потребсоюз, но всякий раз на его пути становилось: оно - облоно, районо,
гороно, - и он краснел перед укоризненной вывеской, хотя, уведенный из
школы под конвоем на глазах своих учеников, он уже почитал себя свобод-
ным от химеры, именуемой совестью. Однако после первой же искательной
просьбы затюканной педагогической полуначальницы: "А вы нам не поможе-
те?" - он немедленно вернулся в прежнее обличье, вновь сделавшись тем,
кем он и был, - человеком, рожденным помогать: просительная, огорченная
интонация приводила его в движение так же неотразимо, как боевая труба
старого полкового одра.
Престарелые учителки и через двадцать лет не могли вспоминать без
слез его нескончаемые благодеяния и сверхчеловеческую культурность - в
нашем Эдеме грядущие гунны были уже светочами культуры. Он и спину себе
свернул на ниве благотворительности, разгружая дрова для одной из бес-
численных ученических матерей-вдов: это тебе не возводить социализм под
конвоем за лагерную пайку - бескорыстие противопоказано евреям, - с тех
пор у нас не выводилась вонь экзотических растирок: вы подумайте - змеи-
ный яд, какой-то африканский "Бом-бенге"! Вечная же благодарность вдов и
сирот помогала как мертвому припарка.
