леньком, тайном и укрытом со всех сторон (очень долго, уже взрослым, я
старался спать лицом поближе к стене).
В этом утраченном Эдеме (а Эдемы бывают только утраченные: чтобы дать
им название, нужен взгляд со стороны, взгляд чужака) я каждое утро забе-
гал проведать корову, грустно, кротко и неустанно жующую и деликатно от-
рыгивающую. Когда она выдыхала на меня сеном и молоком, тепло еще долго
пробиралось под рубашкой, успев щекотнуть аж в самых штанах, и мне не
приходило в голову, что исчезнувший теленок был для нее таким же сыноч-
ком, как я для моей мамы: ведь при всей нашей дружбе они были чужаки. Но
только так и можно создать Рай На Земле - для этого необходимо держать
чужаков на положении скотины, чтобы они не сумели напомнить о жертвах
или о каком-то еще мире за райскими стенами. Увы, чтобы обеспечить рай
для десятерых, одного приходится убивать, а троих изолировать. Что ж,
далеко не всем эта плата кажется чрезмерной: ведь избавляться приходится
от чужаков. А без них Эдем устроится с неизбежностью: папуасы до появле-
ния Миклухи-Маклая считали себя не просто лучшими, как мы когда-то, а
единственными людьми на земле - и среди них не было недовольных, хотя
никто там не имел ни ванн, ни парламентов, ни круизов вокруг Европы.
В мире без чужаков не бывает несчастных. Равно как и счастливых. Раз-
ве что задним числом.
Наша корова - это была просто корова, как просто люди - это были
русские люди. Но не сразу: сначала чужаками были все, кто не из нашего
дома, потом те, кто не с нашей улицы, потом... А правда, кто же чужаки
для меня сейчас? Китайцы? Мусульмане?.. А чужие коровы были страшные.
Когда стадо с могучим быком, мотая тяжкими выменами, между косыми, пря-
мыми заборами, плетнями разбредалось по домам, я тоже летел домой со
всех ног, хотя ни от одной чужой коровы никакой обиды не видел, и наблю-
дал уже из сенцев, из мира своих, где все понятно, а потому страшно лишь
в той степени, в какой опасность видна глазами. Коровья лавина валила
мимо - все одинаковые и страшные: евреи - они и в коровах евреи. Много
лет меня преследовал сон: высоченные коровы на задних полусогнутых ногах
вышагивают переулком мимо, мимо, а я стыну от ужаса, что они меня заме-
тят.
Возможно, это был след диковатой картины: одна корова взгромождается
на другую, предварительно на нее же опершись мордой, чтобы высвободить
передние ноги. - "Мама, корова на корове ходит!" - заорал я, но мама на
этот раз почему-то не разделила моего восторга. Но это же нелепое движе-
ние во сне отчего-то являлось ужасным.
И вдруг в этом черно-буром ледоходе - родное коровье лицо. "Зойка,
Зойка!" - прыгая от радости (а, собственно, чему было радоваться?), ору
я и трясу дедушку за штаны... - "Тю т-ты, штаны стащил, скаженный!.." -
сердится дедушка, поспешно упрятывая обратно выглянувшие подштанники.
Зойка настолько наша, что ее портрет даже помещен в папиной книге
"Древний Восток" (сходство лазурных глаз требовало всякий раз сбегать в
сарай удостовериться: да, несомненно это она, только без лазурной боро-
ды). Что шумеры и вавилоняне со своими коровами жили тыщу лет назад -
это мне и в голову не приходило: в Эдеме время стоит на месте. В этой же
книге длинноносые египтяне, неизменно развернувшись в профиль, чопорно
жали пшеницу, надменно погоняли такую же надменную скотину, так же тан-
цующе выступающую неведомо куда, - только одна из выступающих компаний
называлась почему-то "Евреи в походе". Но во мне ничто не откликнулось,
и обнаружил я евреев, затесавшихся среди египтян (даже туда они пролез-
ли!), только задним числом вступив во владения отцовским наследством:
наша корова была мне роднее каких-то египетских жидишек.
Роднее-то роднее, но когда дедушка Ковальчук сплел мне красивый кну-
тик из разноцветных бечевок с вплетенным туда никелированным кольцом, я
поспешил на улицу (только взглядом чужака со временем обнаруживаешь, что
твоя родная улица была переулком), чтобы испытать свое оружие, опять-та-
ки, не на ком-нибудь, а на чужаке. Зудящей рукой я стегал все подряд -
заборы, столбики - пока не набрел на теленка, который тоже искал, на ком
бы испробовать новенькие зудящие рожки. Он тоже бодал все подряд - забо-
ры, столбики - приставлял набычившуюся головку и начинал перекатывать
туда-сюда.
Мы сразу поняли, что созданы друг для друга. Я стегнул его кнутом, а
он сшиб меня с ног и начал катать по земле жаждущим подлинного дела
твердым лбом. На мой раздирающий рев выскочила бабушка, причем теленок
прореагировал на ее возникновение с чисто человеческим коварством: не-
медленно принялся пастись, принявши необыкновенно постный вид - я даже
вгляделся, не скорчит ли он мне рожу потихоньку от бабушки (Гришка бы
непременно скорчил), но у него хватило хитрости не сделать даже этого.
Но победа-то все равно осталась за мной - из-за одной только принад-
лежности к высшей расе. Теленок уже давным-давно участвует в великом
кругообороте неорганических веществ - а я все еще брожу и разгла-
гольствую. И так у меня сжимается сердце, когда я вижу беззащитно расп-
ростершуюся в пыли коровью лепеху цвета хаки: что может быть прекраснее
- нечаянно вляпаться, а после озабоченно вытирать башмак о пыль... Сбо-
ку, сбоку особенно трудно его оттереть.
В ту пору мысль моя не знала бездн неведомого, она не заглядывала
глубже червяков (за сараем, под пластами навоза крепко и упрямо спал
особенно жирный, белый, тугой, как стручок, сегментированный тугими
кольцами, свернувшийся человеческим ухом червяк) и не поднималась выше
голубей. Для Эдемов это потолок: мир кончается там, где кончаются наши -
лишь из отношений с ними он и состоит. В нашем Эдеме очень многие головы
запрокидывались к небу, а глаза, не замечающие ни солнца, ни облаков,
устремлялись ввысь, чтобы только констатировать завистливо или презри-
тельно: "Чумак выпустил. Домашние. Вертят, сволочи..." Или: "Байтишкано-
вы. Одни дикашпоты".
Я тоже запрокидывал голову и с видом знатока произносил магические
слова, понятия не имея, что они означают. С большим опозданием я впервые
увидел, как среди кружащих голубей один внезапно провалился вниз, пере-
вернувшись через голову, и тут же поправился, вернулся в ряды. Правда,
отличить дикаря ("дикашпота") от домашнего ничего не стоило: дикари были
обычные, носатые, а у домашних носик был изящно-коротенький, как у вы-
мечтанных красавиц из тетради шестиклассницы. "Домашние" были редкостью,
и однако именно их носики считались эталонными: коротконосый "малый на-
род" навязал свои вкусы носатому "большому народу" (у людей обстояло как
раз наоборот).
За голубей отдавали целые состояния, их подманивали специально обу-
ченными коварными голубками, крали, дрались - это называлось "драться до
смерти". Смертей я не помню, но ведь и название чего-то стоит - кровь у
меня стыла в жилах вполне исправно. Когда оплетенные коротконосыми чара-
ми носатые простаки начинали спускаться в чужой двор, их хозяин с дружи-
ной бежал во вражеском направлении, стараясь с леденящими кровь прокля-
тиями угадать, чья же закулисная рука держит главную нить интриги. Не
раз страшные ноги в сапогах с конским топотом пробегали над моей голо-
вой, ушедшей в земных жуков...
И никому не казалось странным биться за голубей, никому не приходили
в голову низкие вопросы: а на какого черта они мне сдались? Забота о
презренной пользе могла закрасться только в сердце чужака, лишенного
главной и единственной ценности: достойного места среди наших. Для ко-
ренных же, истинных степногорцев все, что ценилось нашими, обладало бе-
зусловной ценностью.
У меня было не меньше друзей среди животных, чем у какого-нибудь пат-
риотического литератора - еврейских приятелей, которых он выкладывает в
доказательство того, что он вовсе не антисемит. Как будто в звании анти-
семита есть что-то постыдное: антисемит - вовсе не вульгарный расист,
потому что еврей, как я уже говорил, это не более чем социальная функция
"не нашего". Благодаря антисемитам духовный организм народа отторгает
чуждые вкусы, а главное - способность видеть себя глазами постороннего.
Самодовлеющий (цельный) народ создается единственным стремлением -
стремлением к единству. И людям, наиболее полно воплощающим это объеди-
няющее начало, людям-фагоцитам, чья единственная функция заключается в
том, чтобы уничтожать всякое проникшее в организм инородное тело, - им
вовсе не нужно знать, из осины или из красного дерева та или иная зано-
за, - ее в любом случае необходимо окружить гноем и исторгнуть хотя бы
ценой гангрены. Фагоцитам не важны ни знания, ни богатство - важно
только единство всех со всеми: будь, как все, думай, как все, делай, как
все. И пусть не такие, как все (евреи), будут трижды полезны для приоб-
ретения знаний или ремонта зубов - провались они и с книгами, и с борма-
шинами, ибо единственно важная вещь на свете - единство - жива лишь до
тех пор, пока тверда граница, отделяющая организм от окружающей среды,
отделяющая своих от чужих, "наших" от "не наших".
По какому признаку "наши" отличают друг друга среди чужаков - вопрос
особый. Но, судя по тому, что в "наши" попадают и труженики, и лодыри, и
трезвенники, и алкаши, и интеллектуалы, и невежды, и храбрецы, и трусы,
- признаки эти не имеют отношения ни к труду, ни к культуре, ни к му-
жеству, ни к доброте и ни к каким другим доблестям, которые мог бы разг-
лядеть и приобрести каждый, если бы только захотел, - то есть к так на-
зываемым "общечеловеческим ценностям". Патриотам приходится так много
лгать только потому, что они вынуждены отторгать чужаков, основываясь
как раз на тех "общечеловеческих ценностях", которые и делают такое от-
торжение невозможным: патриотам-фагоцитам приходится изобретать самую
несусветную брехню о доблестях "наших" и мерзостях "не наших", и, тем не
менее, чуть только они признают какую бы то ни было доблесть "наших",
как им немедленно указывают "не наших", обладающих этой доблестью, и
"наших", ею же не обладающих. Вот если бы фагоциты честно заявили, что
дело вовсе не в доблестях или мерзостях, а в том, что самый отврати-
тельный из "наших" все равно не нарушает единства, а самый расчудесный
из "не наших" - нарушает, если бы фагоциты осознали свою истинную цель и
провозгласили ее открыто, они, пожалуй, даже снискали бы определенное
уважение в качестве иммунной системы народного организма: ведь, не от-
торгая чуждые вещества, он очень скоро растворился бы в окружающей сре-
де. Фагоциты народа - это и есть антисемиты.
Так что простите меня, ради распятого мною Христа: я был неправ со
своими выкликаниями насчет того, что не стоит из-за одной ступеньки, в
угоду четыреста первому, вместо верных "спецов" наживать желчных согля-
датаев и скептиков в интеллектуальном центре общественного организма, -
я судил слишком рационально (по-еврейски): дело не в дележке матери-
альных благ, а в нарушении единства. Чужаки должны быть либо растворены
до полной неразличимости, либо истреблены. И здесь слово и дело за вами,
дорогие мои фагоциты!
Вы правы, народные фагоциты: даже мой папа Яков Абрамович, чья добро-
та и готовность услужать первому встречному граничила с юродством, все
равно остался чужаком: разделяя с русским людом корку хлеба и тюремные
нары, варясь с ним в тесном провинциальном котле, он так и не начал бу-
хать, загибать, дозволять детям болтаться до полуночи. А быть в единстве
означает перенимать нравы. Даже я, самоистребительно стремившийся и
действительно далеко переплюнувший подавляющее большинство русских людей
в тех доблестях, на которые они без видимых оснований претендуют - в ши-
роте души, удали, винопийстве и богатырстве, - даже я в конце концов
превратился в канонического еврея, и следовательно правы были фагоциты,
