Для русского народа она была просто-таки опасной: великий возрожден-
ный Василий Васильевич Розанов, чье величие не дано постигнуть чужакам,
совершенно справедливо указывал, что евреи наиболее опасны тем, что иск-
ренне услужливы и привязчивы - оттого каждый из них и находит покровите-
лей (изменников) среди русских.
Поправлюсь насчет гуннов: если лет пятнадцать подряд хватать и гло-
тать любую подвернувшуюся книгу - чего-то все же наберешься: отец был
принят как свой в круг захолустной сибирской интеллигенции, среди кото-
рой благодаря тюремно-ссыльной политике Советской власти попадались лич-
ности нетривиальные: тот окончил Льежский университет, другой играл в
шахматы с самим Ласкером, третья с такой прямой спиной садилась на стул,
что прочие женщины предпочитали в ее присутствии вовсе не садиться...
Правда, более давнишние ее знакомые где-то сидели очень прочно, по
многу лет, - зато среди детей этих отверженцев теперь полно известных
литераторов, крупных инженеров, а просто почтенные люди - так все без
исключения.
Главное свое богатство - стремления - эти гниды унесли с собой в
ссылку и передали детям без уплаты налогов на наследство.
Отца пристроили на жительство к местному профсоюзному боссику Дерю-
ченко, из-за его однорукости считавшемуся героем гражданской войны. Отец
взвозил для супругов Дерюченко воду в бочке на обледенелую гору, задавал
корму коровам и свиньям, у которых ему позволялось почерпнуть несколько
мелких картошек в мундире, таскал дрова и затапливал печь, - не в своей
комнате, разумеется. За это ему была предоставлена дверь, уложенная на
два ящика и укрытая двумя мешками с соломой и брошенным сверху кожухом,
который воспрещалось выносить из помещения. Одноразовые же услуги - пе-
ревезти, скажем, из степи под покровом ночи (от завистливых глаз по-
дальше) стог сена и едва при этом не замерзнуть - специально не оговари-
вались.
О каком же антисемитизме в народе может идти речь, если в скором вре-
мени заведующая районо Валентина Николаевна Корзун, приглядевшись, выда-
ла отцу талон на носки - до этого он обматывал ноги в брезентовых тапоч-
ках каким-то тряпьем. Более того, через какое-то время, из трех человек,
знавших немецкий язык, райком доверил именно ему перевести для актива
засланные ради ознакомления с идеями врага фашистские пропагандистские
брошюры. Все, что касалось евреев в этих брошюрах, встречало у актива
полное одобрение. Содержание этих же брошюр отцу было приятно снова
встретить - воспоминания молодости! - почти без изменений в перестроеч-
ных публикациях журналов "Их современник" и "Старая гвардия".
Дерюченки тоже давали ему возможность своебразно блюсти день суббот-
ний: вечером, вместе с заведующим Продснабом усаживаясь за стол с вод-
кой, с неописуемой и неуписуемой жратвой, они заодно приглашали и трудо-
любивого квартиранта. Пока он церемонно отщипывал того-сего, хозяева
жизни жрали, пили, а затем пускались в безумный пляс - словно лед стара-
лись проколотить то одним, то другим каблуком,- а затем валились и засы-
пали где попало.
И тут начиналась большая жратва! Объедков для свиней отец оставлял
ровно столько же, сколько в будние дни они оставляли ему. Даже в поне-
дельник он еще похвалялся в учительской набитым животом. Все хохотали, и
только юная преподавательница физики, математики и астрономии с невыра-
зимой гадливостью взывала к его достоинству: "Ну как, как вы можете та-
кое рассказывать?!"
Это была моя мама. Когда, забравшись на стремянку, она поправляла
портрет Вождя, ему бросились в глаза ее забинтованные из-за голодных
чирьев лодыжки. "Как у лошади Ворошилова", подумал он. Зато в колхозе на
шефском - "Все для фронта!" - сенокосе она лучше всех управлялась с ви-
лами, а он вообще творил геркулесовы подвиги, именно там заложив фунда-
мент своей педагогической славы.
Тогдашние ученики еще лет сорок писали ему и ездили к нему (в Ясную
Поляну, едва не написалось с разбега). Зря мы религию уничтожили, дели-
лись они своими прозрениями, а кое-кто договаривался до того, что мы
построили какой-то не такой социализм. Отец для виду возражал, а сам
тайно радовался поздним всходам своих семян.
Лучшими работниками для фронта, для победы оказались дети раскулачен-
ных - "джюкояков", переселенных к нам откуда-то из Центральной России.
Слово "джюкояк" означало, как будто, "деревянная нога" - в наших краях
до тех пор не видели лаптей. Начавши с землянок - крытых жердями ям (за
это их край именовался Копаем), джюкояки через десять лет уже жили в хо-
роших домах и учили детей в институтах. Главного богатства - стремлений
- их тоже лишить не смогли, - вечная справедливость достижима только че-
рез убийство.
Каждый ученик, поступивший в институт, был для моих родителей предме-
том гордости: их память была заселена десятками выпусков, и они до пос-
ледних дней горячо спорили, кто был способней - Петруша Ванюшин или Ва-
нюша Петрушин.
Мне казалось, что отец вечно и неизменно был общим любимцем и только
успевал раскланиваться на радостные крики со всех сторон: "Здрасьте,
Яков Абрамович!" - лишь совершенно случайно, через много лет я узнал,
что какой-то переросток (а среди них тогда попадались жутчайшие типы)
крикнул ему в спину: "Жид!" - языки просвещения уже заглядывали и в та-
кие закоулки.
Отец тряхнул его за грудки так, что затылок ударился о лопатки, и,
опомнившись, отшвырнул от себя, едва не раскроив ему череп о батарею, -
и это вместо того, чтобы смиренно попросить прощения у несчастного юноши
за те обиды, которые наверняка нанесли ему какие-то другие евреи.
"Ага! - подумал я, - и в тебе, душенька, не молчит разбойничья
кровь". Снова подтверждаю вашу правоту, дорогие фагоциты: нельзя верить
еврейской кротости, хоть бы она и выдерживалась тридцать лет сряду -
ведь даже я мог поклясться, что отец никого не способен тронуть пальцем.
И еще кружка на вашу мельницу: он тоже был тайным сионистом, ибо ни
из-за какого личного оскорбления отец никогда никого не схватил бы за
лацканы. Правда, от меня уже никаких эксцессов не ждите, поскольку и я
от вас не жду ничего хорошего: я уже и забыл, когда в последний раз мне
хотелось кого-то ударить или пожелать зла - мне хочется только забиться
в угол, чтобы вас не видеть.
Подружившиеся в трудовых свершениях родители каждый вечер уходили гу-
лять в степь. Понемногу отец проникся к маме таким доверием, что решился
поделиться с нею самым заветным своим прозрением: что Сталин позаимство-
вал план индустриализации у Троцкого. Сильного впечатления эта новость
не произвела. В любую минуту ожидая нового ареста, отец не смел и думать
о женитьбе, но ведь всегда найдутся хлопотуньи, которые похлопочут об
этом вместо тебя. Не знаю, как отец оформил это технически: после лагеря
дед Аврум спросил его, почему он не женится, и он чуть не сгорел от сты-
да: с родным отцом да о таких неприличностях (образчик еврейского хан-
жества). Для мамы же было непосильным умственным усилием осознать, что
она связывает свою жизнь и со ссыльным и с еврем одновременно - в чело-
веке ей всегда с трудом удавалось видеть, кроме человека, еще что-то -
национальность, там, чин... Зато во время венчания в загсе она не сумела
выговорить свою новую адскую фамилию.
По части выпивки отец сильно разочаровал дедушку Ковальчука, но зато
так отличился на кизяке (им у нас топили - кирпичами сушеного навоза,
предварительно перемешанного босыми ногами), так скользил от колодца с
четырьмя ведрами разом, так играючи припер с базара пятипудовый мешок
муки - три версты как-никак... Впрочем, бабушку он скорее всего купил
именно тем, чем разочаровал дедушку.
Ледяная комнатенка в бараке, где помещалась только кровать, - на мой
взгляд, идеальное помещение для новобрачных (и это когда русский народ
истекал кровью на полях сражений - ни один еврей не имеет права спать с
женой, пока страдает хоть один русский - пусть благоденствуют только Де-
рюченки!). До самого рождения Гришки мама продолжала звать отца на "вы"
и Яковом Абрамовичем.
Уже с Гришкой на руках (война успела кончиться) родители совершили
исход в Воронежскую область - каким-то чудом подвернулась работа в пе-
динституте, ближе к обожаемой Науке. Там отец на недолгое время воссое-
динился с папой Аврумом и мамой Двойрой. Там же моя мама наконец поняла,
что слово "еврей", которым ее предостерегали понимающие люди, и в самом
деле что-то означает: какие-то странноватые люди обращаются к ее мужу:
каля-баля, каля-баля (так у нас в Эдеме изображали казахский язык), а
он, к ее изумлению, внезапно в ответ тоже: каля-баля, каля-баля...
Мое появление на свет, ночные бдения над новой диссертацией, конспи-
ративные поездки в московские библиотеки (отец не имел права задержи-
ваться в крупных городах), непрекращающийся лекторский триумф (прочитав
в книжке что-то интересное, отец едва мог дотерпеть до утра, чтобы расс-
казать ученикам), студенты-орденоносцы в кубанках (когда они склонялись
над тетрадями, медали, позвякивая, ложились на бумагу, восхищенно вспо-
минал отец).
Бдительный доносчик (отец в лекции упомянул, что Волго-Донской канал
какие-то космополитические турки выдумали раньше Сталина), ректор, быв-
ший командир партизанского отряда, заткнувший подлую доносчикову пасть,
объявив, что Каценеленбоген давно реабилитирован, - наглость была нас-
только рискованной, что никому не пришло в голову проверить (а отцу не
пришло в голову считать доносчика таким же русским человеком, как и спа-
сителя: он остался в уверенности, что русские его всегда только спаса-
ли).
Аресты "повторников", начальник госбезопасности - отцовский сту-
дент-заочник, продержавший его всю ночь, а наутро, тоже рискуя шкурой,
собственноручно доставший ему билет обратно в Акмолинскую область спа-
сать дебилов от двоек и хулиганов от тюрьмы (у нас дома вечно толкались
какие-то уголовные рожи - но для меня это были очень заманчивые зна-
комства).
Унесши ноги за месяц до защиты новой диссертации, отец уже не мечтал
о большем, кроме как сдать маму с детьми в мозолистые руки дедушки Ко-
вальчука, а самому податься куда-нибудь в старатели или лесорубы, но его
снова зазвали в школу - сначала на гибельную Ирмовку, а потом и в цент-
ральный состав - еврею дай только палец. В пятидесятом, что ли, году во-
ротившийся из столицы партийный активист Разоренов выразил возмущение в
райкоме, что повсюду сажают евреев - одни мы остались в стороне от прог-
ресса. У нас было два еврея. Директора Мехзавода Гольдина таки посадили
за то, что он распорядился развозить рабочим воду на заводской лошади.
Отца же всего только отстранили от преподавания партийной науки логики и
партийной науки географии, - на языках же можно было оставить и чужака.
Но как мог отец сердиться на такие мелочи, если студенты-орденоносцы
всю ночь прождали его у здания ГБ в темноте под деревьями. Ради этих
верных фронтовых друзей отец, тоже роевым образом, не принимал всерьез и
Разоренова: фагоциты, эти закономернейшие порождения и необходимейшие
ограждения любого народа, представлялись ему кучкой нетипичных негодяев.
По-настоящему они достали его только через детей, то есть через нас с
Гришкой.
Слово "карьера" вызывало у отца недоуменно-брезгливое выражение, но
тот факт, что его чистых, одаренных сыновей государство при практически
полном одобрении либо равнодушии коллег твердо отказывается признать
своими, был, возможно, самым сильным потрясением в его бурной жизни. И
где-то в семидесятые годы он взбунтовался - бунт на коленях: принялся с
множеством предосторожностей (умысел-то был крамольнейший!) собирать до-
казательства того, что евреи суть не что иное, как люди. Лет за десять,
ложась щекой на страницу и мученически куролеся пером у себя под глазом,
