футбольному мячу, лупасили старика в макушку. Мы стыли в отдалении. Ког-
да они утомились и ушли, юноша-казах в белой рубашке (он все время был
рядом, но я сумел разглядеть его, только когда кошмар стал походить на
что-то реальное) начал поднимать своего деда - типичного старого казаха,
с редкой седой бороденкой, в вельветовом чапане, что ли, в мягких сапо-
гах с остроносыми галошами. Все эти человеческие пустяки немедленно сде-
лались ужасающе пронзительными. И старик, тоже будто во сне, медленно
поднялся (невозможно было поверить, что он живой, и крови вытекло на ди-
во мало - будто из прищемленного пальца) и, поддерживаемый внуком, опи-
раясь на кнут, медленно двинулся...
И тут кто-то из пацанов жалостно поднял и подал юноше оберточный ко-
нус-кулек с серым сухим киселем - и тот с благодарностью принял. Этот
кисель меня и доконал - ведь люди только-то и хотели полакоми... Ладно,
лучше не размазывать.
Всем уж до того хотелось придать хоть какой-то смысл этому безумию -
не тем, чтобы найти причину зла, а наоборот, сделать его побеспричиннее,
чтобы оно стало совсем уж нечеловеческим. Тут же выяснилось, что старик
всего-то и поднял какую-то бумажку (документ!), которую у милиционера
(представитель власти!) ветром вырвало, - и с необычайной кротостью
спросил легавого: "Простите, пожалуйста, это не вы обронили?" - а в от-
вет началось избиение.
С чего, почему, - в Эдеме все, как в сказке - налево пойдешь - коня
потеряешь, направо - голову, а с чего, почему - с того, потому.
Мы создавали богов по своему образу и подобию - мы тоже любили так
подшутить: помочиться на подсолнух и бросить на дороге - пусть кто-ни-
будь полузгает.
Большое искусство тоже естественнейшим образом вживалось в нашу жизнь
- одни и те же фильмы, по пальцам счесть, разом смотрела вся страна:
"Свадьба с приданым", "Кубанские казаки" вливались в наше единство пес-
нями на гулянках ("Каким ты был...") и такими народными героями, как Ку-
рочкин и Похлебкина. Дети от пяти до восьмидесяти лет обсуждали фильм
"Бродяга" с одинаковым захлебом: бабушка ругала водовоза Джагой, а меня,
когда я ленился вставать, - Обломовым.
Классик русской литературы Михаил Юрьевич Лермонтов в наших байках
всегда действовал на пару с Пушкиным. Пушкин и Лермонтов - это были
страшно находчивые ребята, хоть сейчас к нам на танцы. Особенно Пушкин -
он и в одиночку не терялся, по любому поводу тут же сочинял стишок.
Как-то пошел он купаться на Дунай, и захотелось ему на бережке от-
лить. А место открытое. Он застеснялся, залез на дерево и, прячась в
роскошной кроне, пустил струю. И надобно ж такой беде случиться, что в
это самое время под деревом проходил император Николай. Взбешенный нео-
жиданным поэтическим душем, самодержец вытащил пистолет и наставил его
на Пушкина: "Сочиняй стих - а то застрелю!" На что Пушкин, ни секунды не
промешкав, выпалил: "Как у берега Дуная Пушкин сс... на Николая".
Пушкину пальца в рот лучше было не класть! Однажды светские дамы и
господа сговорились против него: чего он все время про нас стихи сочиня-
ет - давайте, он придет на бал, а мы его не будем замечать. Пушкин при-
шел, заговорил с одним, с другим - а его никто не замечает. Ах, не заме-
чаете? Пушкин залез на стол, наворотил вот такую кучу и ушел.
А чего: раз его никто не замечает, он и делает что хочет. Все пра-
вильно. Опять, стало быть, его верх вышел. Светские дамы и господа посо-
вещались вокруг кучи и решили послать к Пушкину парламентера, чтобы он
отплатил Пушкину той же валютой.
Пушкин выслушал парламентера и нашел его требования справедливыми:
"Вот мой стол - клади. Но имей в виду: тебя послали ср..., а не сс...
Если насс...шь хоть каплю - сразу сажаю тебе пулю в лоб", - и показывает
ему пистолет (пистолеты там у всех под рукой). Парламентер повертел-
ся-повертелся, - а что делать? Справить большую нужду без участия малой
умел только один парень с Ирмовки по имени Молдахан, а светская чернь
обратиться к Молдахану не догадалась. Так парламентер с чем пришел, с
тем и ушел.
Все многоточия принадлежат мне, отщепенцу, а вовсе не Пушкину.
Вот она, народность Пушкина! Веселый Пушкин не скупился и на безобид-
ные экспромты. Раз играли в прятки, а он с девушкой Бусей спрятался под
столом. Его ищут: где Пушкин, где Пушкин, а он отвечает: "Я и Буся под
столом".
До появления Пушкина по Эдему гуляла куда более тяжеловесная (держа-
винская?) конструкция: у одной бабы было две дочери - Уся и Руся - и два
сына: Жид (не ищите юдофобии - здесь все для поэзии) и Ким. Как-то баба
зовет их с улицы нараспев: "Уся-Руся, Жид-Ким, усяруся жидким"...
Самые близкие политические потрясения входили в нашу жизнь столь же
достоверными, как Пушкин и Николай. Когда врезал дуба тов. Сталин, я на-
пыщенно возгласил: "Лучше бы я умер!" - это тоже было очень большое
(массовое) искусство. Ух, как бабушка заплевалась и замахала руками -
откуда ей знать, что всякое искусство условно.
Когда Берия был разоблачен как английский шпион - только жалкому от-
щепенецу могли понадобиться доказательства. Хоть мы и впервые о нем ус-
лышали, это не мешало нам с полной отдачей распевать: "Берия, Берия, по-
терял доверие, а товарищ Маленков насажал ему пинков", - мы и Маленкова
полюбили в ту же секунду, когда впервые про него услыхали: народ и пар-
тия и в самом деле были едины. Эдем - единство народа и вождя, мяса и
скелета.
Один знаток политических тайн Кремля разъяснял: "Молотов, Ворошилов и
Маленков сидят на совещании. Вдруг смотрят - Берия с автоматом ползет".
Недавно в электричке два седовласых избирателя решали ближневосточные
проблемы: "Чего арабы смотрят? Евреев пять миллионов - арабов сто милли-
онов. Они бы ночью подползли с ножами - что, вдвадцатером с одним евреем
не справиться?" - и таким родным, райским духом на меня повеяло...
Когда народ в очереди старается перекричать друг друга, а кто-то один
помалкивает, как змея: от крика, мол, ничего не изменится, - знайте: это
чужак. Тот, кто заботится не о мнениях соплеменников, а о результате,
должен быть отторгнут от здорового тела народного. Или переварен в нем
без остатка (осадка).
Я долго гордился своей любовью к знанию, к истине, пока не открыл,
что это возведенная в добродетель нужда отщепенца, оттесненного справ-
лять ее, решая мелочные вопросишки "прав - не прав" вместо величайшего
из вопросов: "наш - не наш".
Эдемцы моего помета тоже ничего не знали об окружающем мире - и знать
не хотели: им (нам) по горло хватало взаимной брехни. Подозреваю, и вся
наука создается отщепенцами, кто начинает доискиваться, с чего и какие
бывают бураны и, вообще, куда ветер дует, вместо того чтобы с радостным
трепетом воспринять и передать дальше, как некто во время бурана замерз
в собственном сортире: намертво запечатало снегом, покуда расстегивал
штаны.
Или еще лучше: степь, буран, шофер поднял кузов, чтоб меньше дуло,
наутро решил опустить - ан нет, масло застыло. Он полез шуровать - вдруг
бабах! - кузов сорвался и прямо ему по руке. Он давай дергаться, рука
расплющена в котлету, но на мясе крепко держится. А мороз. Он давай пе-
регрызать себе руку. Грыз, грыз, догрыз до кости - ну, а она уж, конеч-
но, ему не по зубам. Так и истек кровью. Так и нашли.
Вокруг нас кишели всевозможные звери и гады, но мы упивались только
собственными байками о ядовитости тарангулей (укушенное место нужно не-
медленно вырезать в виде воронки), о коварстве змей (цапнет за руку неп-
ременно в твоем же собственном кармане, во сне заберется в живот и отло-
жит там яйца), о хитроумии и мстительности волков, о несмываемости верб-
люжьего харчка и о бородавках, рожденных дружбой с лягушками. Если тако-
ва вся исконная народная мудрость, не советую употреблять ее без назна-
чения врача: она создавалась для Единства, а не для пользы.
Алька Катков (и Катков у нас был свой собственный) однажды вернулся
из больницы (это страшно обогащало) и, с горьким благоговением кривя
рот, поведал, над какой загадкой Сфинкса они всей палатой тщетно ломали
головы: встречаются два пастуха и один говорит другому: "Отдай мне две
овцы - тогда у нас будет поровну". Но другой еще хитрей: "Лучше ты отдай
мне две овцы - тогда у меня будет ровно в два раза больше, чем у тебя"
(вполне резонная причина: главное - совершенство, чтоб было ровно).
Сколько же было овец у обоих хитрецов? Ответ нашел, разумеется, только
самый старый старик.
У меня чуть голова не лопнула от напряжения: я же еще не знал иксов и
игреков, науки "аль джебр", или "аль гебр", то есть "еврейской науки".
Но я догадался начертить в пыли длинную полоску - большое стадо - и по-
лоску покороче. Целую вечность я сомнамбулически бормотал: ага, значит
от этой отрезаем две овцы, а сюда приставляем, ага, ага, раз теперь оди-
наково, значит было больше на четыре. На четыре, на четыре, на четыре...
А если от этой, то будет половинка. Половинка, половинка, половинка...
Значит, было на четыре, да стало еще на четыре... Значит вместе на во-
семь! Так половинка же и есть восемь! Да еще двух у него забрали - зна-
чит, десять, а у большого, значит, четырнадцать! Четырнадцать, четырнад-
цать, четырнадцать!!!...
Я вопил как ненормальный - жалко, не знал слова "эврика". Зато когда
я летел к Альке, заранее упиваясь триумфом, я наверняка обскакал бы Ар-
химеда на добрый десяток стадиев. Но Алька и слушать не стал эту ахинею
- он возненавидел меня раз и навсегда: я испортил легенду - целые годы
ощущал я излучаемую им ненависть, разъедающую мой организм, как радиа-
ция, заставляющую меня выслуживаться и заискивать перед ним, - но он был
неумолим.
Аж перед моим отъездом в Кара-Тау, когда все пацаны сделались со мной
почти нежными... Мы с фонариком искали в темноте шикарнейшую, желто-по-
лосатую, как оса, авторучку Пашки Киселева: в ту пору символами престижа
отчего-то сделались авторучки - их выменивали, выпрашивали, из-за них
грабили и убивали.
Я с чего-то вздумал постращать Пашку: а вдруг кто найдет и не отдаст?
"Разве еврей отдаст?", - вдруг откликнулся Алька, и я внутренне застыл
без движения, пока мой труп продолжал перебирать траву - как вшей искал.
Поднять скандал, дать в морду - расписаться в получении оплеухи: луч-
ше уж поспешно, как чирей - и с тем же успехом! - выдавить "еврея" из
памяти. Но потом я долго (по нынешений день) припоминал, сколько раз я
что-нибудь находил и возвращал - с полчемодана бы набралось. В еще доче-
ловеческом облике я вернул механизм от часов: пацаны, задумчиво облоко-
тясь, высматривали его в свином загончике, а он - блестященький, краси-
венький - полеживал у них под ногами: в оградке была такая косая щель
из-за горбыля. Уж как меня Гришка потом ругал!
Но когда я попробовал быть поумней - в Универмаге у мужика двадсон-
чик, позванивая, укатился в неведомые (только не для меня) края, и я,
выждав, рассеянно поднял его, и - желудок стиснуло таким спазмом, - чуть
не вырвало, - что я кинулся за хозяином. Да вот и совсем недавно я нашел
в телефонной будке дамскую сумочку с такой пачкой четвертных - страшно
было в руки взять. Я по записной книжке (дочка в изумлении следила, неу-
жели я доведу эту воспитательную процедуру до конца) вызвонил подругу
хозяйки - так меня встречали чуть ли не фанфарами, соседи, сияя, выгля-
дывали из дверей: "В наше время и такой честный человек!" - всем кажет-
ся, что они живут в какое-то особенное время. Муж сумочкиной хозяйки -
офицер, прибыл с Севера для прохождения отпуска - улыбался, входя во
владение жениной сумочкой, не без блудливости: предвкушал, с каким козы-
рем в руках встретит свою раззяву... Да! Еще я совсем забыл про два
японских зонтика на скамейке, где я... Но вы, я думаю, и так постигли
