ни одного бандита, в двадцать седьмом году Степан Ковтюх помог ему с ка-
кой-то справкой, в тридцать втором году... в тридцать девятом... в сорок
восьмом... Нет - нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет, только кучка негодяев, а
народ - Народ! - светел и свят.
Он готов был надрываться под любой ношей, но соломинка обиды, нелюбви
к людям враз ломала ему хребет. Потому-то эту соломинку нам так и не
удалось на него взвалить. Он заботливо коллекционировал (а в экспонатах
недостатка не было) всех евреев-подлецов, конъюнктурщиков, чекистов, ди-
алектических философов, верноподданных поэтов, а также заурядных жуликов
и хамов, чтобы только не допустить, что люди не слишком справедливые су-
щества. Он очень любил с глубоким сочувствием пересказывать, как два му-
жика во время Великого перелома делились с его отцом:"Локти кусаемо, Ав-
румка, що нэ далы вас усих пэрэризать." - "За що ж такэ?" - "А ось по-
бачь, що ваши творять." (Ошибки в украинской мове я допускаю отнюдь не
из-за украинофобии. Я, повторяю, юдофоб и только юдофоб.)
Сам отец каждого русского, казаха, ингуша всегда оценивал (и весьма
снисходительно) только за личные заслуги, но в том, что любой лично не-
повинный еврей должен нести ответственность за каких-то "ваших", которые
с ним отнюдь не советовались, - в этом он не видел ничего нелогичного:
Бог с ней, с логикой, только бы не поссориться - даже мысленно - с люби-
мейшей из святынь - с простыми людьми.
Папа с глубокой гордостью подчеркивал, что и "Аврумка" был настолько
великодушен, что принял сожаления о недорезанности себя и своих близких
как нечто вполне законное.
Я тоже подписался бы под этим полным и окончательным решением еврейс-
кого вопроса: ведь что бы ни совершил еврей, это все равно когда-нибудь
выйдет боком. Один папин брат спрятался в соломе - его там и сожгли.
Другой вооружился наганом, сколотил отряд самообороны, шуганул целую
банду, по инерции влился в ряды Красной Армии, получил орден, в 37-м был
расстрелян, и, как все теперь понимают, за дело: он действительно сде-
лался врагом народа, увлекшись борьбой с теми, кто представлялся ему
бандитами, - поди угадай, что они окажутся народными мстителями.
Жизнь может доброту или храбрость сделать орудием зла с такой же лег-
костью, как и злобу или трусость орудием добра. А еще верней - любой
поступок имеет бесконечное число и добрых, и злых следствий, а потому
клевещут на чужаков лишь самые бесхитростные души, а умным людям и под-
линных фактов хватит выше головы. Так что брату-орденоносцу таки следо-
вало сидеть в соломе - не всех же, в конце концов, там жгут. Вот дед Ав-
рум спокойно вытряхнул соломенную труху из укромных местечек и явился в
разоренный дом, откуда было вывезено решительно все, чего не удалось
разбить. Пятидесятилетнее ужимание во всем в ожидании черного дня нако-
нец достигло своей цели: нищета не составила большого контраста с проц-
ветанием.
Папа невероятно гордился историческим спокойствием (чисто еврейская
спесь - гордиться терпением) своего папы: "Мы работаем - у нас будет,
они грабят - у них не будет". Насчет них дед не ошибся - ошибся лишь
насчет себя, в следующий раз обнаружив на месте дома уже одни только ды-
мящиеся головешки. После этого он до конца дней сшибал гроши на каких-то
полуподсобных работах, сохраняя повадку умудренного патриарха, столь же
уместную, как онегинский цилиндр на голове крючника. При этом дед всегда
пользовался всеобщей любовью: на Руси любят юродивых.
О! Вспомнил еще один докатаклизмический миг дедовской славы. Дед Ав-
рум был поставщиком двора соседнего помещика Белова и однажды перед
праздником был пожалован рыбой из собственных ручек мадам Беловой. Сам
Белов встретил его во дворе: "Это что за рыба, Аврумка? Ты что, шмець?!"
- и (русский! дворянин!) швырнул эту мелочь псам на снедь, а деда повел
обратно и самолично вручил ему щуку - Левиафана.
После семейного разорения мой папа Яков Абрамович какое-то время бол-
тался по родне, - "Жидкы своему пропасты нэ дадуть", - розмовлялы мужи-
ки, тогда еще с одобрением: в пятницу каждый мало-мальски зажиточный че-
ловек под страхом беспощадного осуждения (отчуждения) обязан был захва-
тить в синагоге бедняка - накормить ужином да еще и субботним обедом.
Отец еще пятилетним пузанчиком собирал по местечку плетеные булочки (ха-
лы?) для бедных, а с тринадцати лет, выправив фальшивую справку, отпра-
вился мантулить в какой-то промышленный сарай, именовавшийся литейным
цехом.
Даже в передовой пролетарской среде он еще держался за еврейские об-
ряды (связь с утраченными своими?): поднимаясь раньше всех, тринадцати-
летний глазастый кучерявый мальчуган торжественно и троекратно обматывал
руку ремнем, надевал на голову повязку со всплывшими из Бог весть какой
колдовской древности кубиками, накрывался какой-то хламидой (талесом?) и
забирался на подоконник, поближе к свету. Рабочий народ, поспешая на
трудовую вахту, подтрунивал над ним, а он в ту пору еще гордился, что
принимает страдание за верность своему еврейскому Богу.
Но - он не умел не привязываться к людям, среди которых жил, и, сде-
лавшись своим, скоро уже вышагивал вместе со всеми в беспрерывных шест-
виях протеста против всех мыслимых соперников наших земных владык и,
выбрасывая к небу копченый кулачок, сливался в противостоянии: "Долой,
долой раввинов, монахов и попов! Полезем мы на небо, разгоним всех бо-
гов!".
Богов было не жалко - с него всегда было довольно единства с людьми.
Он и стал бы совсем-совсем-совсем-совсем своим, но - в евреях всегда
гнездится опасность. В данном случае еврейская опасность заключалась в
том, что Аврум Каценеленбоген, всю жизнь кроивший мужицкие пиджаки и
порты, которые потребитель примерял на растяг, принимая намекающую позу
распятого Христа, больше всего на свете уважал мудрость. То есть образо-
вание. То есть книгу. А какие книги предоставляла жизнь полудикому
мальчишке, жаждущему сливаться и служить, сегодня знает каждый болван.
Отец любил повторять, что после талмуда изучение марксистской премуд-
рости казалось особенно естественным: тоже все было известно раз и нав-
сегда - оставалось только запомнить. На его несчастье, память очень
быстро вывела его в первые ученики - единственный в бригаде, он имел пя-
терки даже по русскому и украинскому языкам (паразитировал сразу на двух
культурах).
Блистал он и в математике, но властители дум, перед которыми он бла-
гоговел, презирали все, что уводило от ихней бучи боевой-кипучей, а он
имел несчастную склонность искренне воспламеняться там, где люди более
занятые собственной шкурой только притворялись. Своим ораторским даром и
вдохновляющей шевелюрой (вкупе с очками, с очками, еврейский вырожде-
нец!) он со временем снискал гордую кличку "Троцкий". Чтобы такие, как
мы, не воодушевлялись самыми массовыми, а следовательно, самыми безумны-
ми движениями эпохи, - для этого есть лишь одно средство: дуст (горящая
солома или газовая камера - это уже технические детали).
Насколько я понимаю, отец был одним из брюсовских грядущих гуннов,
спущенных народными вождями на все, в чем хоть мало-мальски просвечивала
некая сложность, индивидуальность. Только в городе отец узнал, что сапо-
ги имеют размер - до этого он всегда донашивал чьи-то чужие. Подгонять
сапог к ноге - это было такой же нелепой прихотью, как подбирать яблоко
к размеру рта. Тоже вышедший из Эдема, отец ничуть не сомневался, что
всепоглощающая забота, что бы пожрать, грабежи и стрельба - это
единственно возможная форма жизни, и книги, перед которыми он преклонял-
ся, утверждали примерно то же самое.
Книги не обещали ничего несбыточного: через четыре года вполне мог
быть построен и коммунизм - на земле останутся только свои ребята, и
каждый будет иметь горбушку к гороховой похлебке и койку в общежитии,
нужно только тряхнуть империалистов, которые мешают трудящимся Запада
получить то же самое. Жертвы нисколько не страшили: каждый был настолько
растворен в "наших ребятах", что слабо ощущал собственную индивиду-
альность - ничего, других нарожают. Выходцы из Эдемов, надо признаться,
представляют серьезную опасность для цивилизации с ее разнообразием
("плюрализмом"), символом которого как раз и оказывается еврей.
Боюсь, при своей честности и страсти шагать в ногу отец не натворил
особых злодеяний, по крайней мере в идеологической сфере (раешник),
только потому, что досрочно попал в Воркутинские лагеря. Возможно, в его
диссертации и в самом деле присутствовал троцкистский душок - мутит
вглядываться в эти секты и подсекты (тут требуется одно - дезинсекталь).
Следователь Бриллиант упрекал деда Аврума и бабушку Двойру, которые в
качестве жителей Эдема ничуть не удивились, когда после блистательного
взлета их отпрыск угодил в тюрьму, что их сын не только отказывается по-
могать следствию (прямое вредительство), но еще и ходит на руках во вре-
мя прогулок.
И в самом деле, при первом же серьезном испытании у отца сразу же
всплыло единство не с пролетарским строем, а с местечковым еврейством:
умудренные профессора и доценты с его кафедры разоружились и признали
все, что полезно пролетарскому делу, давно уже привыкнув оставаться с
пользой, а не с истиной, - в обмен им была обещана снисходительная вы-
сылка в Алма-Ату (троцкистская Мекка?), - лишь аспирант Каценеленбоген,
невзирая на увещевания и угрозы, уперся, как беспартийный: раз не делал,
значит и не подпишу. Ну, а показать на кого-то другого - в местечке не
было более страшного слова, чем "мусер" - доносчик (не отсюда ли русское
"мусор" - мент?). В его мистическом отвращении к мусерам сказалось из-
вечное противостояние еврейства приютившей его Российской державе.
Как говорится в одном еврейском анекдоте, вы будете смеяться, но его
разоружившихся коллег расстреляли.
В лагере для него оказалась внове лишь необходимость зимой спать в
шапке, а летом справлять нужду в толще мошки с неуловимостью иллюзионис-
та. Голод же и ломовой труд были делом привычным. В лагере же оконча-
тельно выяснилось, что в коммунистическом движении ему было дорого еди-
нение с людьми, а не с государством - в любой бригаде он становился пре-
даннейшим другом всем монархистам, эсерам, коллегам-троцкистам, а также
буржуазным националистам всех мастей - в друзьях ходили и гордый внук
славян, и финн, и раскулаченный друг степей калмык и даже китаец (китай-
цы, в отличие от рукастых русских мужичков, нуждались в его покрови-
тельстве и, следовательно, получали его). Ладил он и с блатными,
действительно оказавшимися социально близкими вождям. Стандартной угро-
зой у них было: "Жалко, не попался ты мне в семнадцатом году!".
Стремясь, как обычно, прежде всего занять достойное место в мнениях
окружающих, отец, похоже, не заметил краха блестяще разворачивавшейся
карьеры и тут же взялся за новую, таская на горбу сразу по два шестипу-
довых мешка. Бригадир лагерных грузчиков рыжий и ражий Панченко, бывший
взводный у Булак-Балаховича, изливал ему обиду: он, Панченко, никогда не
позволял хлопцам забижать евреев, а в благодарность его на следствии би-
ли два еврея сразу - один особенно любил еще и верхом садиться. На воле,
мечтал Панченко, сразу устраиваем банду - меня батькой, Яшку комиссаром
- и пойдем резать жидов. Так значит, и меня надо резать, втолковывал ему
отец. "Тебя? Башку сшибу, кто тронет!" Но вот есть еще другие жиды -
настоящие, вот тех - беспременно.
Самое главное живет в народном мнении, а не во плоти.
И все-таки еврейская закваска никогда не растворяется до конца. Во
время выпадавших просветов отец хватался опять-таки не за карты, не за
стакан, а за книги, доведшие его от сумы до тюрьмы, и уже ухитрился при-
