ланту во время войны. Тогда паркет был натерт и сверкал как стекло, а
огромная люстра под потолком сотнями крошечных призм ловила и отражала
сияние десятков свечей и, словно бриллиант, посылала во все концы комна-
ты огненно-красные и синие огни. Со старинных портретов на стенах благо-
родные предки милостиво взирали на гостей, излучая радушие. Мягкие по-
душки на диванчиках розового дерева так и манили к себе, а на почетном
месте, в нише, стояла самая большая софа. Она любила сидеть здесь во
время балов и вечеринок. Отсюда видна была вся зала и расположенная за
ней столовая, где стоял овальный стол красного дерева, за которым могло
поместиться человек двадцать, а вдоль стен - двадцать стульев на изящных
ножках, массивный буфет и горка, заставленные тяжелым серебром, семис-
вечными канделябрами, кубками, сосудами для уксуса и масла, графинами и
сверкающими рюмками. Она так сидела здесь, на софе, в первые годы войны,
всегда с каким-нибудь красивым офицером, наслаждаясь звуками скрипки и
контрабаса, аккордеона и банджо, перекрывавшими шарканье ног танцоров по
навощенному, до блеска натертому паркету.
А сейчас люстра была темная. Она висела, как-то странно скособочась,
и большинство хрустальных подвесок отсутствовало, словно янки, избрав
своей мишенью эту красавицу, швыряли в нее сапогами. Сейчас залу освеща-
ла керосиновая лампа и несколько свечей, а главным образом - огонь, гу-
девший в большом камине. При его неровном свете видно было, как непопра-
вимо поцарапан, испорчен тусклый старый паркет. На выцветших обоях оста-
лись квадраты от висевших здесь прежде портретов, а широкие трещины в
штукатурке напоминали о том дне осады, когда в дом попал снаряд, обрушил
крышу и часть второго этажа. Тяжелый старинный стол красного дерева,
заставленный сладкими пирогами и графинами с вином, по-прежнему царил в
опустевшей столовой, но он тоже был весь исцарапанный, а на сломанных
ножках виднелись следы неумелой починки. Горка, серебро и стулья с тон-
кими ножками - все исчезло. Не было и тускло-золотых парчовых портьер,
обрамлявших высокие французские окна в глубине комнаты, - сохранились
лишь старые кружевные занавески, чистые, но штопаные-перештопанные.
На месте софы с изогнутой спинкой, которую Скарлетт так любила, стоя-
ла совсем неудобная, жесткая деревянная скамья. Скарлетт сидела на ней,
стараясь придать своей позе возможно больше изящества и от души жалея,
что мокрая юбка не позволяет ей танцевать. А танцевать так хотелось! За-
то сидя в этой уединенной нише, она, конечно, куда быстрее сумеет вскру-
жить голову Фрэнку, чем мелькая в бешеном вальсе: она станет с зачаро-
ванным видом слушать его болтовню, поощряя своим вниманием к еще больше-
му полету глупости.
Но музыка так звала! Скарлетт постукивала туфелькой в такт ударам ши-
рокой разлапистой ступни старика Леви, а он вовсю наяривал на сладкоз-
вучном банджо и объявлял фигуры танца. Ноги танцоров шаркали, скользили,
постукивали по полу, две цепочки сходились, расходились, кружились, руки
взлетали.
Старик Дэн Таккер захмелел...
(Кружите партнерш!)
В камин упал и очумел!
(Скользите, леди, скользите!)
После унылых, изнуряющих месяцев в Таре так хорошо было снова слышать
музыку и шарканье ног по паркету, так хорошо было видеть вокруг в слабом
свете свечей знакомые, дружеские, смеющиеся лица, слышать старые шутки и
прибаутки, подтруниванья, заигрыванья. Точно ты была мертва и снова вер-
нулась к жизни. И вернулось то веселое время, что было пять лет назад.
Если бы закрыть глаза и не видеть этих старых шитых-перешитых платьев, и
залатанных башмаков, и чиненых туфель, если бы в памяти не вставали лица
молодых людей, которые никогда уже не будут танцевать, - могло бы пока-
заться, что и в самом деле ничего не изменилось. Но сейчас, глядя на по-
жилых людей, толпившихся вокруг графина с вином в столовой, на матрон,
стоявших беседуя вдоль стен и не знавших, куда девать лишенные веера ру-
ки, и на покачивавшихся, подпрыгивавших молодых танцоров, Скарлетт вдруг
холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все изменилось - измени-
лось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а приз-
раки.
Выглядели они как прежде, но были другими. Что же произошло? Лишь то,
что они стали на пять лет старше? Нет, тут было что-то другое - не прос-
то следы времени. Что-то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад
ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь
неизменно, что они даже не сознавали этого. И цвели, укрытые им от бурь,
как цветы в оранжерее. Теперь же это исчезло, как исчезли и былая ра-
дость, и былое ожидание чего-то чудесного, волнующего, и былой блеск их
жизни.
Скарлетт знала, что и она изменилась, но не в такой мере, как они, и
это озадачивало ее. Она сидела и наблюдала за ними и чувствовала себя
среди них чужой - совсем чужой и одинокой, словно явилась сюда с другой
планеты, говорила на непонятном им языке и не понимала их языка. И тут у
нее мелькнула мысль, что такое же чувство испытывала она, когда бывала с
Эшли. С ним и с людьми его типа, - а ведь именно они заполняли ее мир, -
Скарлетт чувствовала себя как бы вне пределов знакомого и понятного.
Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же
у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых дру-
зей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластная времени галант-
ность - все это по-прежнему было при них и будет с ними до конца дней,
но, кроме того, они будут нести до могилы еще и вечную горечь-горечь
слишком глубокую, чтобы описать ее словами. Это были вежливые, пылкие,
усталые люди, которые потерпели поражение, но не желали этого призна-
вать, - люди, которых подкосила жизнь, а они упрямо продолжали стоять.
Они были раздавлены и беспомощны, эти обитатели покоренных провинций,
они смотрели на свой край, который так любили, и видели, как топчет его
враг, как всякие проходимцы превращают закон в посмешище, как бывшие ра-
бы посягают на их благополучие, как мужчин лишают всех прав, а женщин
оскорбляют. При этом они не забывали о могилах своих близких.
Все в их мире переменилось - все, кроме старого стиля жизни. Старые
обычаи сохранились - должны сохраниться, ибо это все, что у них оста-
лось. И они крепко держались того, что лучше всего умели и больше всего
любили в былые дни, - эта неспешность манер, изысканная галантность, ми-
лая непринужденность в общении, а главное - забота мужчин о женщинах.
Следуя традициям, в которых они воспитывались, мужчины вели себя галант-
но и мягко, им почти удавалось создать вокруг своих женщин такую атмос-
феру, которая отгораживала их от всего жестокого и непотребного для
женских глаз. Вот уж это верх глупости, думала Скарлетт: ведь почти не
осталось ничего такого, чего женщины, даже наиболее оберегаемые, не уви-
дели бы и не узнали за последние пять лет. Они ухаживали за ранеными,
закрывали глаза покойникам, пережили войну, поджары, разрушения, познали
страх, бегство, голод.
Но чего бы ни видели их глаза и каким бы тяжким трудом ни были заняты
их руки, они оставались леди и джентльменами, коронованными особами в
изгнании, - исполненные горечи, холодно безучастные, нелюбопытные, доб-
рые друг к другу, твердые как алмаз и такие же блестящие и хрупкие, как
хрустальные подвески разбитой люстры у них над головой. Былые времена
безвозвратно ушли, а эти люди будут по-прежнему жить согласно своим обы-
чаям - так, словно ничего не изменилось, - очаровательно медлительные,
твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку
из-за лишнего гроша, твердо решившие не расставаться со старыми привыч-
ками.
Да, Скарлетт знала, что и она сильно изменилась. Иначе не могла бы
она жить так, как жила после своего бегства из Атланты; иначе не обдумы-
вала бы сейчас тот шаг, который так отчаянно надеялась совершить. Но и
твердость была иной, чем у них, а в чем разница, она сказать не могла.
Возможно, в том, что не было такого поступка, который она не могла бы
совершить, тогда как у этих людей очень много было такого, чего они ни
при каких условиях совершить не могли бы. Возможно, дело в том, что они
уже утратили всякую надежду, но продолжали улыбаться жизни и скользили
по ней, склонив голову в грациозном поклоне. А Скарлетт так не могла.
Она не могла повернуться к жизни спиной. Она должна жить, а жизнь
оказалась такой жестокой, такой враждебной, что нечего было и пытаться
сгладить все улыбкой. Скарлетт не замечала в своих друзьях ни их мягкос-
ти, ни мужества, ни несгибаемой гордости. Она видела только глупое
чванство, которое позволяло им наблюдать явления жизни и с улыбкой отво-
рачиваться, чтобы не смотреть правде в лицо.
Глядя невидящими глазами на танцоров, раскрасневшихся от кадрили,
Скарлетт спрашивала себя: преследуют ли их, как ее, мысли о погибших
возлюбленных, об изувеченных мужьях, о голодных детях, об уплывающих из
рук акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конеч-
но, преследуют! Она знала обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть
хуже, чем своей собственной. Их утраты были ее утратами, их тяготы - ее
тяготами, их проблемы - те же, что и у нее. Только воспринимали они все
иначе. Лица, которые она видела сейчас перед собой, не были лицами, -
это были маски, отлично выполненные маски, которые не будут сняты никог-
да.
Но если они так же остро страдают от жестокостей жизни, как она, - а
они страдают, - то как могут они сохранять этот веселый вид, эту бездум-
ную легкость? И собственно, зачем им даже стараться ее сохранять? Скар-
летт не понимала их, и это ее невольно раздражало. Нет, она никогда не
сможет быть такой. Не сможет смотреть на то, как рушится мир, с таким
видом, будто это ее совсем не касается. Она была словно лисица, за кото-
рой гонятся охотники, - мчалась во весь дух, так, что казалось, вот-вот
лопнет сердце, стремилась укрыться в норе, пока ее не настигли псы.
И внезапно она возненавидела их всех, потому что они - иные, чем она,
потому что они несут свои потери с таким видом, какого ей никогда не
удастся на себя напустить, да, впрочем, и не захочется. Она ненавидела
их, этих улыбающихся, порхающих чужаков, этих горделивых идиотов, кото-
рые черпали свою гордость в том, что навсегда утратили, и словно бы даже
гордились своими утратами. Женщины улыбались, как положено леди, да это
и были леди - она-то ведь знает, - хотя каждый день занимались физичес-
ким трудом и ломали голову над тем, откуда взять новое платье. Леди! А
вот она уже не чувствует себя леди, несмотря на бархатное платье и наду-
шенные волосы, несмотря на гордость, рожденную благородством происхожде-
ния и богатством, которое она когда-то имела. Жестокая необходимость
своими руками копаться в красной земле Тары сорвала с нее внешние приз-
наки благородства, и она знала, что не почувствует себя леди до тех пор,
пока стол ее не будет ломиться от серебра и хрусталя, пока на нем не бу-
дет дымиться обильная еда, пока у нее в конюшнях не будет собственных
лошадей и колясок, пока черные - а не белые - руки не станут убирать
хлопок в Таре.
"Вот! - со злостью подумала она, глубоко втянув в себя воздух. - Вот
в чем разница! Они, хоть и бедные, но по-прежнему чувствуют себя леди, а
я - нет. Эти идиотки, видно, не понимают, что нельзя оставаться леди,
когда у тебя нет ни гроша!"
Но даже в эту минуту озарения Скарлетт смутно сознавала, что, несмот-
ря на кажущуюся глупость, держатся они правильно. Эллин наверняка была
бы такого мнения. И это беспокоимо Скарлетт. Она понимала, что должна бы
испытывать те же чувства, что и они, но не могла. Она понимала, что
должна бы искренне верить, как верили они, что прирожденная леди остает-
