пятого этажа и долго пролежал так на мостовой, пока не приехала "скорая
помощь". У него были разрушены кости, но, умирая, он непрерывно рассказывал
похабные анекдоты, так и умер к вечеру с анекдотом во рту.
- Умру или не умру? - спрашивал он перед смертью.
Многие слушали его анекдоты.
Вообще, к вечеру Виталий телесно почему-то окреп, и ему показалось, что от
его присутствия люди стали умирать еще резвее. Вряд ли это было так, но,
помимо анекдотчика, поздно вечером умер еще голопузый мужик, лежащий вниз
животом. Oн любил громко и шумно, подряд, испускать ветры, за что
пользовался каким-то уважением у больных. С этими звуками он и ушел на тот
свет.
- До баб ли ему! - хохотала нянечка, снимая с него штаны.
Как тени, мелькали врачи.
"Где луна, где светила? - думал Виталий, глядя в окно.- Где облака?! Где
моя бездна?!"
К нему подходили с вопросами о штанах полуумирающие и, не получив ответа,
отходили. Потому что леденело-невиданная ясность светилась в его глазах. Но
они отходили не от ясности, а оттого, что принимали ее за удар топора,
произошедший где-то рядом, в другой палате. И то это были самые
чувствительные.
Всюду, куда он приходил, получались истории.
На его глазах на следующее утро привезли мужика, наполовину раздавленного,
и положили в ванну так, что была видна одна голова. Да туловища, по
существу, и не было. Старик больной, непохожий на всех остальных, вздрогнул
и перекрестился, увидев раздавленного.
- Что? Боишься, старик?! - проговорила голова.- А вот я не боюсь! - И
сверкнули угрожающе черные глаза.
Немного спустя "он" - с головою, без туловища,- как полагается, умер.
Но Виталия уже не умиляли эти картины. Стал ли он видеть затылком или у
него появился высший, верхний лик?! Или просто он был в пути, застревая в
черном?! Как мумия, скрестив руки, точно открывая умерших богов, бродил он
среди больных, пронзая самого себя своим отсутствием. Иногда щупал
появляющиеся в сознании - как облака, как предтечи - миры.
...После многих смертей еще спокойней стало в коридорах. Впрочем, всем было
до деревяшки. По-своему не замечал Виталий и юркого, единственного
крикливого больного, рассказывающего всем, как он пять раз за последний год
попадал под поезд.
- Как только сяду в электричку, так обязательно попадусь. Места на мне
живого нет!! - покрикивал он перед сонной и одуревшей от полусекса сестрой,
которая любила пить касторку.
Последний раз его так перемололо, что уж было забросили в морозильную
машину для мертвых, но кто-то пронюхал, что он полужив.
Носильщик тогда обратился к остолбенелому на своем месте медвежье-огромному
милиционеру:
- Вызови "скорую".
- Гу-гу,- ответил милиционер.
- А если тебя так? - скорчился носильщик.
Мяукнув, милиционер скрылся... А поломанный, как только открыл глаза,
очнувшись, тут же схватился кровавой рукой за член: жив ли?!
- Вам подарочек, сестренка! - лихо выкрикивал теперь этот больной,
распахивая перед няней халат.- Мотоцикл купить не могу, а вот это
пожалуйста!!
Няни прогоняли его тряпками. Впрочем, все было чисто. Кто-то играл в
домино, постукивая костылями по стулу. Кто-то входил, кто-то уходил, кто-то
сталкивался лбом с соседом. Мяукала под кроватью кем-то принесенная кошка.
"О мое море, мое великое море!" - думал Виталий, проходя мимо них.
Ему не хотелось даже щекотать врачей или стулья. Все исчезло, все уходило в
туман. "Как отразился во мне тот неподвижный свет без источника, что я
видел? - останавливал он мысль.- Неужели и во мне он, уже другой, все равно
незрим для моего глаза?!"
Он слышал колокол в своем уме. Этот звук гасил все прежнее, и он
чувствовал, как в поле души его появляется и дышит под тьмой что-то живое и
невиданное, до ужаса ощутимое, которое может проявиться для его сознания.
Но и непроявленное, оно было выше, чудовищней и безмернее, чем весь свет
мира сего.
- Я завидую себе! Я завидую себе! - прокричал Виталий в открытое ночное
окно московской больницы.- Я завидую себе!
И он почувствовал, что в его душе появилась звезда, вернее, призрак той
звезды, которую он видел - единственную - в утреннем небе, сразу после
своего откровения. И была она, может быть, он сам.
Да, он достоин зависти к самому себе.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. СЛУЧАЙ В МОГИЛЕ
АКМ
Юрий Мамлеев
СЛУЧАЙ В МОГИЛЕ
из книги
"Черное зеркало"
Костя Пугаев, мужчина лет тридцати пяти, выпить не очень любил. С женой он
разошелся, но на другой почве. Обожал звезды, грибы и сновидения.
Снилось ему обычно что-то несуразное, в чем никакой логики нельзя было
найти. То штаны с медведя снимали, то будто не на Земле он, а на Луне, то
корона на нем сияла. Пугаев за чаем так объяснил однажды своей давней
полюбовнице Глаше:
- Неуемный я какой-то во снах. А ведь наяву я мужик хороший.
Глаша, пухленькая и славненькая, как пирог, возразила ему:
- Лучше бы ты наоборот был. Я люблю неуемных и бесшабашных, которые наяву.
А хороших людей мне и даром не надо, я, Костя, плохих люблю. Ты ведь и сам,
Костенька, в сущности, плох.
Костя открыл глаз:
- Сколько лет я с тобой, Глаша, живу, а все удивляюсь тебе. Откудова ты
такая? С виду аппетитная, а в душе у тебя - одни тучи и сомнения.
- В чем же это я сомневаюсь, Кость? - хихикнула Глаша, откусив жирный кусок
пирога.
- Как в чем? - выпучил глаза Костя.- Насчет мира всего сомнения у тебя,
Глаша, вот в чем дело. Я тебя все-таки знаю. Не веришь ты в него, в мир-то
в этот. А учти,- он поднял палец,- ежели уже бабы перестанут в мир этот
верить, тогда всему нашему роду человеческому конец.
- Туда ему и дорога,- нахально ответила Глашка.
- Это ты брось,- нахмурился Костя.- Нешто тебе неприятно чай пить?
Глашка расхохоталась и поцеловала его.
- Какая ты вся белая, сладкая, настоящая русская баба,- умилился Костя,-
только душа у тебя чересчур огромная.
- В этом и вся беда,- улыбнулась Глаша.
А дней через десять, когда Костя по обыкновению плелся к своей полюбовнице,
оказалось, что ее нет. Соседи толком не могли объяснить, но в конечном
счете выходило так, что Глашуня вдруг ни с того ни с сего уехала на край
света, в Сибирь-матушку, к кому неизвестно, и затерялась там для Кости
безвозвратно.
Пугаев долго-долго ничего не мог понять. Потом запил - первый раз в жизни.
Через месяц-другой немного полегчало, хотя плакал во сне. Он и сам не мог
разъяснить себе, почему стал плакать во сне. Ведь не до потери же сознания
он любил свою Глашу. Тем более в конце концов он оправился от своей утраты.
И вроде бы жизнь вошла в колею. Но, с другой стороны, через год появилась
тоскливость. Первопричиной ее был случай пропажи его отца - отец ушел утром
и больше никогда не приходил. В милиции считали, что ему отрезали голову,-
перестройка уже шла вовсю, и в районе появилась очень специфическая банда.
Но Пугаев в отрезание головы не очень верил, думал, что папаша пропал, и
все. Мамы у него не было - вернее, была, но он уже давно не считал ее
матерью.
Работу он то бросал теперь, то начинал опять, но в целом перестал как-то
обращать на детали существования свой ум.
Вело его куда-то, не то вперед, не то в сторону. Завел новых друзей, совсем
уже странных. Те любили пить на могилках, среди них и девочки с такими
глазами, точно их будущие женихи были ангелического свойства. Одна только
была задумчива, но не в отношении ангелов, а внутрь себя. Ее и любили
больше всех.
А Костя Пугаев терялся среди них. Он тоже теперь полюбил выпивку на
могилках - понемножечку. Некоторые же из его новых знакомых действительно
упивались так, что их с могил почти невозможно было стащить. Так и ночевали
порой, конечно летом.
Прошло два года.
Костя Пугаев стал вообще упоенный. Но здравый смысл не терял: наоборот,
укрепился на работе.
...Году в 1992-м бродил он в начале лета по кладбищу. Пить к тому времени
он почти бросил, но и при трезвости могилки любил. Шел он, шел и присел
однажды на скамеечку у одной невзрачной могилы, в центре кладбища, в
зеленеющем месте. Кругом одни деревья, кусты и соседи, пусть даже и
мертвые.
Сидел он так в некотором отупении полчаса и вдруг явственно слышит: из
могилы поют. Из той самой, около которой он сидит. Костя Пугаев вообще-то
был непредсказуемый человек, но здесь он затих. Подумал, не спьяну ли, а
может быть, просто галлюцинация? Как проверить? Пьян он уже с полгода не
был, а галлюцинации, они, конечно, у всех могут быть. Костя тогда отскочил
немного в сторону. Слышит - поют, но уже тише, посмиренней. Костя взял да и
отбежал подальше - пение прекратилось. Прошелся по другим могилам - ничего.
"Значит, не галлюцинации слуховые это - они ведь от места не зависят",-
подумал Костя. И решил подойти обратно. Как только подошел, слышит: опять
поют. Оттуда, из-под земли, из-под могилы. Костя от огорчения даже сел на
землю. Капельки пота выступили на лбу. "Все понятно",- пробормотал он про
себя, хотя ему ничего не было понятно. Пение было заунывное, но со
значением, хотя и странным. Пугаев стал прислушиваться: слова были
понимаемы, но в общий смысл не укладывались, и про что были песни, Пугаев
не мог осознать.
Вдруг темный ужас, особенно в брюхе, овладел им, но вместо того, чтобы
бежать, он упал животом на могилу. Пение стало раздаваться явственней.
Пугаев различал слова: про какие-то незабудки (цветы, значит), про пустоту
и про горе, но все же общий смысл был выше (или ниже) его понимания.
Ошалев, Пугаев подскочил и бросился бежать. Никто его не преследовал.
Выбежав за ограду кладбища, дал по морде трезвому мужику. Тот упал. Пугаев
скрылся и два дня не выходил из дому. На третий день поехал на кладбище -
сначала трамваем, потом метро - и в конце концов оказался на той скамейке.
Сразу же услышал пение - приглушенное, жуткое, но исходящее из души.
Отскочил, погулял, пришел опять. Поют. Все равно поют. В кармане своих
широких брюк Пугаев принес бутылку водяры - так, на всякий случай,- а
сейчас сообразил: "Ба! Да, может, от водки все пройдет, клин клином надо
вышибать, выпью вот, и все на свете протрезвеет",- подумал он.
Недолго думая, присел на травку около злополучной могилки, откупорил
бутыль, нашелся даже заплесневелый сырок, а пить пришлось из горла. По мере
пития Костя становился все веселее и веселее, но пение не прекращалось. В
конце концов, когда выпита была уже половина бутылки, Костя решил: "Ну и
пусть себе поют. Мне-то что. Наверное, тут артист какой-нибудь из Большого
театра похоронен".
Еще раз внимательно, но хмельно посмотрел на надписи на могиле. Их была
целая стая. "Да хоть сто,- расхрабрился Костя.- Я-то живой. Раз пью -
значит, жив. Так-то". И он поднялся с земли. Но сомнение продолжало мучить
его. "Если из каждой могилы будут петь - так хоть в театр не ходи. Вот ведь
дело какое",- покачал он головой. И отошел все-таки от опасного места. А на
следующий день решил поговорить со всеми приятелями - удальцами по
кладбищу. Но те и слышать ни о чем не хотели - и действительно ничего не
слышали, а один из них, пришедший со стороны хмуро-серьезный подросток,
внушал Косте:
- Ты нам мозги не пудри, отец. Мы только начинаем здесь пить. А ты охоту
отбиваешь своими бреднями. У меня мамаша во сне поет - это факт, и с меня
этого хватит. А чтоб покойники пели, это, папаш, уже революция в
естествознании. Нас этому в школе не учили.
Другие и слышать не хотели про такое, чтоб переть на какую-то могилу и
слушать там песни. Они очень обижали Костю своим неверием. И все-таки
нашелся один старичок, который клюнул на предложение Пугаева. Это произошло
уже через месяц после первых признаков пения из могилы. Пугаев частенько,
но с большою опаской туда заглядывал, и то только днем, при свете; вечером,
в темноте, он и думать не хотел о том, чтобы сидеть около такого места. А
заглядывал он туда, потому что его стало тянуть. Тянет и тянет. "Ну и что ж
такого,- думал Пугаев,- я песни всегда любил. Правда, смысл не понимаю, но,
наверное, так и положено, если поют из могилы. Они ведь "там", а мы
"здесь"".
Старичок этот, клюнувший, был совсем плох, слаб, и Пугаев еле дотащил его
