до могилы. Старикашка прилег на землю и стал внимательно слушать. И вдруг
пугливо и с ребячьей резвостью вскочил на ноги.
- И вправду поють... Слышу, но еле-еле,- пробормотал он.
- Про что поють-то? - спросил Пугаев.
- О звездах,- сказал старик.
Пугаев приник, и действительно, пение было про звезды, но тихое-тихое.
- Хорошо поют,- прослезился вдруг старичок.
- Ну вот,- сказал вставший Пугаев,- значит, на самом деле все это, раз не
один я слышу...
- Конечно, на самом деле. У меня слух хороший,- прошамкал старичок.
- Но не все могут это слышать,- заметил Пугаев.
- Конечно, не все,- согласился старичок.- И петь не все могут. Особенно
среди покойников.
- Не боишься, дед? - строго спросил Пугаев,
- А чего мне бояться? - опять прослезился дедуля.- Я скоро сам среди них
буду. Родня они мне станут, значит.
- Ну, пойдем, родимый, домой, а то заслушаемся,- грустно промолвил Пугаев.
Через неделю Костя нашел еще одного человека, подтвердившего пение. Но на
этот раз Пугаев заскучал. "Небось на самом деле много нас с таким тонким
слухом,- решил он.- А я думал, что я исключительный".
Но на могилу ходить продолжал. Не теряя при этом работы. Одним словом,
социальную жизнь тоже соблюдал.
Однажды, уже во второй половине дня, он пришел на свою могилу. Прислушался.
Теперь пели о любви. Как все равно в каком подземном храме. Выпил на этот
раз крепко. И под это пение о какой-то несбыточной любви стал засыпать.
Тем временем мимо проходил Саня Плюев, немного никудышний парень лет
двадцати семи. Увидев спящего на могиле Пугаева, Плюев удивился. "Ну и ну,-
подумал он.- Уже могилы оскверняют. Он бы еще наблевал тут. Ну да ладно,
его дело, а пошарить в карманах не мешает",- оживился Саня. О себе Плюев
всегда говорил, что он и мухи не обидит, и сам верил в это. Но тут решил,
что для верности надо спящего грохнуть по башке бутылкой, чтоб крепче спал,
а потом уж пошарить. Бутылка валялась рядом, и Саня к ней потянулся. В
карманах оказалось всего ничего. "Мне на водку с пивом и сеструхе больной
на курицу хватит",- удовлетворенно промычал про себя Плюев. Уходя,
оглянулся на Пугаева. На душе стало тоскливо. "Чтой-то он не шевелится,-
подумал Плюев.- Я ж его по башке-то тихонько. Пора бы ему вставать".
Решил даже подойти и поднять его, может, помощь нужна. Но, поколебавшись,
смотался.
Между тем Пугаев умер. Произошло это потому, что Саня не рассчитал свой
удар и. вместо того чтобы ударить тихо, до обморока, ударил чересчур, до
самой смерти. Сам Плюев в этом себе не признался и, когда нес курицу
сестре, утешал себя, что-де этот неизвестный, лежавший на могиле, уже, мол,
давно опохмелился.
"Наверное, со смехом рассказывает своей жене, что его стукнули и
обчистили,- умиленно думал Плюев.- А я ведь и правда муху не обижу",- решил
он самодовольно.
Но Пугаеву было не до смеха. Хоронили его очень серо, на весьма отдаленном
от города кладбище, и то благодаря содействию сердобольной и зажиточной
тетушки. Бывшая жена не пришла.
Сначала все шло как будто бы нормально. Ну, серый обыденный день. В стороне
от кладбища заунывная пивная. Нет ни музыки, ни особых плачей. В общем-то,
скучно, но допустимо.
Началось же все с того, что Костя запел. В гробу. Его еще не донесли до
могилы, а он запел. Правда, никто тайное пение это не слышал, кроме...
прежде всего странного, пришедшего со стороны старичка с седой головой,
белого как лунь. Дед этот совсем не походил на того слабого старичка,
которого Костя притащил к могиле. Глаза у этого провожающего гроб деда были
наполненные, мудрые, но с сумасшедшинкой, правда, не с человеческой
сумасшедшинкой, а с какой-то другой, словно он был чуточку иное существо,
но уже наполовину обезумевшее - в лучшем смысле, конечно. Таково было
впечатление. К тому же одежонка на нем была грязная, рваная, лихая, и
величественность ему придавала только голова. Вот он-то - может быть,
благодаря своему неземному слуху - распознал первый, что Костя Пугаев
запел. Вторым это услышал интуитивный мужик Павел, лет сорока, давний сосед
Пугаева по детству.
Дедуля сразу понял, что Павел "услышал", до того глупый у Павлуши стал вид.
Он подмигнул этому интуитивному мужику и поманил его к себе.
Павлуша подошел.
- Ну что, слышишь? - улыбнулся дед.
- Слышу. Поет,- угрюмо ответил Павел.- А как же другие, те слышат? - и он
кивнул на маленькую, понурую процессию.
- Им еще не дано,- осклабился дед.
- Почему же он поет? - Павел посмотрел на деда наполовину остановившимся
тяжелым взглядом.- Что ж он, птица какая-нибудь, чтобы петь, да еще после
смерти? Выходит, мы птицу хороним, да? - и Павел харкнул на землю.
- Птицу не птицу,- засуетился дед,- а, скорее, Костю...
Павел пошел рядом с дедом, опустив голову. Дедуля вдруг указал на тетушку:
- Смотри, сынок, как тетка евойная задергалась. Это она отдельные слова из
Костиной песни слышит. Урывками. Оттого и психует. Эх, люди, люди... -
Дедуля горько развел руками.
- Ты, дед, про все знаешь,- угрюмо начал Павел.- Так скажи, что с Костей
будет?
Дед посерьезнел,
- Тебе не понять,- ответил.- Но все же я скажу. Вишь, Костя, он до конца
мира петь будет. Как те, которых он слышал из могилы. Но у Кости,- и дед
поднял свой старый палец,- судьба особая даже от них. Костя петь будет до
конца всех миров вообще, а не только до конца этого вашего мира. Такой уж
он здесь получился.- И дед опять развел руками с некоторым даже недоумением
и продолжал: - И таким вот поющим при конце всего творения войдет он
обратно в Первоначало, в Бездну, значит, и как бы растворится в ней... -
осторожно проговорил дед,- скорее заснет сознанием своим... надолго, ох
надолго... Если по-нашему, так и не сосчитать ни на каком, сынок,
компьютере, сколько он будет петь до конца мира и особливо - сколько будет
почивать в этом Первоначале. Вечность-то не сосчитаешь...
- А потом? - тупо спросил Павел. Дедуля вдруг оглянулся. Одежонка на нем
как будто даже еще больше разорвалась.
- А потом,- вздохнул дед,- при новом сотворении мира, Пугаев этот наш из
Первоначала, из Бездны, таким выскочит... существом, значит... таким
жутким, таким одичалым, что ни словом, ни мыслями, ни молчанием его нам уже
никак не описать. И жить долго будет,- дед горестно вздохнул...
Павлуша угрюмо молчал. Процессия смиренно шла к цели. Константин пел. Вдруг
Павлуша оглянулся: а деда нет. Словно провалился на небо. Павел туда
повернулся, сюда, обежал вокруг гроба (одна старушка даже цыкнула на него),
но деда нигде не было. Исчез он.
"Наверное, сбег в пивную",- подумал Павел, а потом нахмурился.
"А как же я-то теперь останусь один... - и он недоуменно махнул рукой в
сторону процессии.- Они вон идут, как гуси глупые, ничего не слышат, а
мне-то каково?"
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. СМОРЧОК
АКМ
Юрий Мамлеев
СМОРЧОК
из книги
"Черное зеркало"
Сморчок возрос где-то между Тридцать шестой и Сороковой улицей. По нему -
или, скорее, около него - ходили бесчисленные толпы людей, свежеоскаленные,
бодрые, скрыто депрессивные, а в общем, нормальные люди.
Еще до рождения в его досознании отпечатались следующие клише:
- How are you?*
- I am OK**.
- Вы профессор русской литературы?
- Yes.
- И я тоже.
- Is it nice weather?***
- Погода хорошая.
- Вот встреча коллег!
- I am OK.
Сморчок слышал эти разговоры в подземелье, до своего появления на свет. А
теперь он появился и возрос: в основном на свет появилось что-то маленькое,
убогое, но жизненное - некий лепесток.
Лепесток - на выжженной, оплеванной, обмоченной нью-йоркской улице. Как
отмечалось, к нему стали ходить - душегубы, убийцы, бизнесмены, маньяки и
обычные средние люди. Один из них упал на лепесток. Его, оказывается,
выгнали с работы, и он знал: никогда уже не возвратят.
Он рыдал в лепесток.
Сморчок (в грусти подсознания своего) вообще не понимал, как такие существа
могут быть, но сам он настойчиво произошел.
Нью-йоркское солнце било в лицо.
Однажды рядом с ним лег дегенерат.
Сморчок пошевелился. Тот очнулся и сказал:
- How are you?
- I am OK.
И тогда сморчок задал нелепый вопрос:
- Деньги?
Сморчок ничего не понимал в деньгах, но под давлением всей цивилизации мог
произнести это заветное слово.
Дегенерат оживился, лизнул собачье дерьмо, лежащее рядом, и вдруг произнес:
- Деньги - это власть. А у меня нет власти.
Сморчок удивился:
- Но я есть, и ты есть - и ведь мы не от денег?
Дегенерат от таких слов сошел с последних остатков своего ума: он думал,
что все существует от денег.
Сморчок приподнялся, насколько мог. Ноги шли и шли. Они касались даже его
внутренней сути. Поток ног. Поток победителей!
Но вдруг сморчок сказал:
- Не надо!
И тогда кто-то плюхнулся около его лепестка, освобожденный. Сморчок же
опять ушел в свое подземелье, в свое "подсознание", и слышалось ему:
- How are you?
- I am OK.
- I make money****.
- I make love*****.
- Love is money. Money is love******.
Сморчок утомился. Он стал пробиваться туда, где он ниже, чем он есть.
Многие люди тоже падали туда, где он был ниже, чем он есть.
И это взбесило сморчка. "Эти твари задушат меня,- подумал он.- От них нигде
нет отбоя".
И они задушили бы его, если бы не милосердие Божие.
*Как поживаете? (англ.)
**Все отлично (англ.)
***Погода хорошая, не так ли? (англ.)
****Я делаю деньги (англ.)
*****Я делаю любовь (англ.)
******Любовь делает деньги. Деньги делают любовь (англ.)
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. СВАДЬБА
АКМ
Юрий Мамлеев
СВАДЬБА
из книги
"Черное зеркало"
Семен Петрович, сорокалетний толстоватенький мужчина, уже два года
страдающий раком полового члена, решил жениться.
Предложил он свою руку женщине лет на десять моложе его, к тому же очень
любившей уют. Он ничего не скрыл от невесты, упирал только на то, что-де
еще долго-долго проживет.
Свадьбу договорились справлять лихо, но как-то по-серьезному. Всяких там
докторов или шарлатанов отказались взять. Набрали гостей по принципу
дружбы, но, чтобы отключиться от нахальства и любознательности внешнего
мира, место облюбовали уединенное, за городом, на отшибе. Там стоял только
домишко родственника Ирины Васильевны, а кругом был лес. Ехали туда хохоча,
на стареньком автобусе, ходившем раз в два дня.
Домишко был действительно мрачноват и удивил всех своей отъединенностью.
- Первый раз на свадьбе в лесу бываю,- заявил Антон, друг Семена Петровича.
- Для таких дел все-таки повеселее надо было место сыскать,- заметил
насмешник Николай, школьный приятель Ирины Васильевны.
- Окна в нем и то черны,- удивилась Клеопатра Ивановна, сотрудница Семена
Петровича по позапрошлой работе.
- А мы все это развеселим,- сказал толстяк Леонтий, поглаживая брюшко.
Туг как тут оказалась собачка, точно пришедшая из лесу. Народу всего
собралось не шибко - человек двадцать, так как задумали,- и все быстро
нашли общий язык.
Закуски было видимо-невидимо: старушка Анатольевна, родственница Ирины
Васильевны, еще заранее сорганизовала еду.
Начали с пирогов и с крика: "Горько, горько!" Семен Петрович сразу же буйно
поцеловал свою Ирину, прямо-таки впился в нее. "Ну и ну",- почему-то
подумала она.
Шум вокруг невесты и жениха стоял невероятный. Ирина робко отвечала на
поцелуи. Вообще-то, она была безответна, и ей все равно было, за кого
выходить замуж, лишь бы жених был на лицо пригожий и не слишком грустный.
Грустью же Семен Петрович никогда не отличался.
Молодым налили по стакану водки, как полагается.
После первых глотков особенно оживился толстяк Леонтий.
- Я жить хочу! - закричал он на всю комнату, из которой состоял этот домик.
В углу были только печка и темнота.
- Да кто ж тебе мешает, жить-то? - выпучил на него глаза мужичок
Пантелеймон.- Живешь и живи себе!
- Много ты понимаешь в жизни,- прервала его старушка Анатольевна.- Леонтий
другое имеет в виду. Он хочет жизни необъятной... не такой.
И она тут же задремала.
Звенели стаканы, везде раздавались стуки, хрипы. Было мрачно и весело.
