праславянского языка.
Вдруг она из трехлетнего современного ребенка превратилась в малолетнюю
пророчицу Света.
И тогда Долгопятов в ужасе выполз из клозета. Его сладострастный язык
вывалился наружу, став ненужным. Это пение убивало. Он выскочил на
лестничную клетку. Муравьевы уже поднимались в квартиру.
- Я отравил старуху мочой! - бессмысленно пролаял он, озираясь по
сторонам.- Уже полгода я подливал ей в кастрюлю свою мочу понемногу, чтобы
не чуяла!
- От мочи не умирают,- сухо ответил Муравьев.- Вы ошиблись. От мочи только
выздоравливают.
Долгопятов еще раз дико оглянулся, точно преследуемый неизвестной силой, и
стремительно побежал вниз.
Муравьевы переглянулись.
- Что бы это значило? - спросили они друг друга.
...Вошли в квартиру, услышали пение и ахнули... Их прежняя жизнь мгновенно
сожглась в этом пении, и началась новая, необыкновенная...
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. ЛИЦО
АКМ
Юрий Мамлеев
ЛИЦО
из книги
"Черное зеркало"
П. жил в маленькой засаленной комнатушке где-то в углу Нью-Йорка. Рядом был
выход в метро. Из метрополитена всегда пахло мочой - полузвериной и на вид
странно-грязной. Хотя мочились, падая внутрь, обыкновенные люди.
П. никогда не входил внутрь метро: боялся - убьют. Он слышал от эмигрантов
- может быть, от эмигрантов с луны,- как обстреливают в метро. И он боялся.
А чего, собственно, ему было бояться? После того как он пересек заветную
черту, себя он уже не помнил.
Неужели стоило бояться смерти тому, кто и так уже не существовал?
Иногда он выл по ночам. Но выл не оттого, что стал злобен, а наоборот - от
пустоты. Правда, он пугался - сумасшедших, дыма из-под земли, вооруженных,
как во время атомной войны, полицейских, акулообразных лиц в роскошных
машинах,- но этот испуг скорее был от инерции, чем от его существа. Ибо его
существо пропало.
Или, может быть, этот испуг от какого-то неведомого полуостатка его
внутреннего существа.
Иногда он выходил в Нью-Йорк, присутствовал на некоторых вечерах - на
квартирах. "Полуостаток" шарахался от хаотичных огней Нью-Йорка, от лиц с
глазами как на долларовых бумажках. Возможно, эти люди были как-то
счастливы, но особым счастьем, от которого П. становилось дурно.
Ровнообразные, толстозадые пасторы читали проповеди в "церквах".
Проститутки и псевдовластители были идолами века.
Кроме того, пока полутайно цвела педофилия, но П. об этом не подозревал,
потому что его существо ушло от него. Он считал, что везде царит
пуританство, и даже "порнографию" он принимал за своеобразную форму
пуританизма.
На вечерах - где бывали и профессора - он внутренне тоже отсутствовал.
Толковать о религии, то есть о деньгах, считалось неприличным: нельзя
говорить о самом интимном.
П. ничего этого не понимал и только безразлично плакал внутри себя.
Он удивлялся профессорам: они говорили о погоде и о том, что многие из них
не читали Шекспира, считая это невыгодным. Интеллектуализм - обостренный -
вращался вокруг проблем отчуждения между гомосексуалистами. Но это касалось
только элиты.
П. не был в элите и к тому же ничего подобного не чувствовал, принимая все
за чистый пуританизм.
Он слышал только;
- How are you?*
- How are you?
- How are you?
И не было кругом никакой порнографии. Раз только, между прочим, на улице
огромно-толстый человек отозвал его за угол и вдруг обнажил свой член,
закутанный в долларовую банкноту.
П. стащил доллар.
Больше таких историй не было.
- How are you?
- How are you?
- How are you?
- Is it nice weather?**
Возвращался П. с вечеров как бы вознесенный. Это было потому, что его
существо еще более уходило от него.
И от этого ему становилось легче.
Какой-то тип записал на магнитофоне разговоры на одном из вечеров и
советовал П. варьировать это на следующих вечерах - среди интеллектуалов.
Но оказывается, интеллектуалов нельзя было смешивать с профессорами:
последние походили скорее на бизнесменов. Интеллектуалы же походили на
фрейдистов. Ничего этого П. не понимал.
Возвращался он с вечеров (интеллектуалы принимали его за призрак, сошедший
с киноэкранов), полуобъятый нью-йоркским воздухом, чувствуя себя богатым,
хотя даже на еду не хватало денег... Он ничего себе не позволял. Один
только раз механически помочился на неуклюжего человека, который лежал у
метро, повернув свое брюхо к звездному небу. Человек чувствовал себя
свободным - разумеется, от жизни (и от этой, и от вечной). Помочился он на
него, не ощущая ничего. А потом поклонился небоскребам...
И наконец, спустя много дней после всех своих историй, он увидел Лицо. Это
случилось в день его рождения. Он включил TV. П. любил включать телевизор,
ибо это заменяло ему мудрость. Мелькали там педики, сенаторы, знаменитости,
проститутки, пасторы и наемные интеллектуалы. Но это не так взволновало П.
на сей раз.
Главное, что он увидел Лицо. Это был человек, то возникающий на экране, то
исчезающий в нем.
Одним словом, это была полузнаменитость.
Но дело не в этом. Дело заключалось в Лице.
В конце концов, такие лица он видел много раз на экранах, на рекламах, на
улицах...
Но в этом Лице все было более чудовищно выражено. П. поразился: оно
отражало то, что ниже Смерти. Это и ошеломило П. больше всего. Он всегда
думал, смерть и ад - самое худшее, что нам предстоит. Он увидел нечто столь
ординарное - в самой экстремальной степени,- что никакой распад, никакие
страдания, никакой ад не мог коснуться обладателя такого Лица. Это было
ниже ада, ниже дезинтеграции, ниже смерти!
И следовательно, хуже всего. П. раскрыл тогда рот - в тот момент, когда
обнаружил перед своим сознанием тайну выражения этого Лица.
Лицо между тем упивалось своей значительностью.
"Не умрет он теперь никогда,- подумал П.- Так и останется навечно на экране
счастливый, знаменитый и всемогущий".
П. любил этих "всемогущих", особенно их тень.
Лицо долго не давало ему покоя. Оно снилось ему по ночам - во всей своей
широте и многозначительности. Иногда подмигивало ему - мол, будь как я.
И тогда П. сдался. Он стал как тот, который ниже Смерти. Проснувшись
однажды днем, глянул на себя в зеркало и увидел, что родное его, почти
детское где-то личико неотличимо по своей сущности и выражению от Того
Лица.
Он сам стал этим Лицом, точнее, Анти-Лицом. И с этого момента начались для
него счастливые дни. Он вдруг получил работу (что совсем уже походило на
чудо). Более того, через семь лет оказался Наемной Знаменитостью. Получил
мировое признание, телевизоровался, поучал, разъезжал.
Но его Анти-Лицо поразило некоего П.П.
И этот П.П. перенял облик П.- во всей его невыразимой ординарности.
И через десять лет тоже вырос в Наемную Знаменитость, телевизоровался,
поучал, разъезжал...
П. уже давно пребывал в регионе, нижнем по отношению к аду, а П.П.
по-прежнему разъезжал, телевизоровался, объяснял, просвещал и учил.
*Как поживаете? (англ.)
**Хорошая погода? (англ.)
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. ЛЮДИ МОГИЛ
АКМ
Юрий Мамлеев
ЛЮДИ МОГИЛ
из книги
"Черное зеркало"
Человечек я уже совершенно погибший, даже до исступления. Мира я не
понимаю, Бога тоже, так что же после всего этого остается на мою долю?
О, теперь я понимаю, что осталось на мою долю: одни могилы.
И я хорошо помню, с чего все началось. Собственно, началось именно с моего
рождения: ибо точно с этого момента я перестал понимать и мир, и Бога, и
это продолжается до сих пор.
Но начну все по порядку. Отца и мать своих я не помню. Я даже не уверен,
были они у меня или нет. Говорят ведь, что можно рождаться по-всякому, еще
Платон, грек такой, об этом писал.
Где я родился, я тоже не помню. И даже не хочу знать. От этих знаний вся и
беда. Но очнулся я, когда уже жил в одном из наших южных городов. Половину
своего детства я пребывал в сиротском доме, другую половину у старушки,
которая называла себя моей бабушкой (хотя я считал ее своей прабабушкой).
Она-то однажды ночью, распивая чай, сказала мне, что моя мать похоронена
недалеко, на невероятном по размеру кладбище, где нашли покой все: и
славяне, и местные восточные люди, и многие другие... Кладбище это
оказалось всего в получасе езды от нас на трамвае...
Я сначала ей не поверил (ведь мне было тогда всего одиннадцать лет,
несмышленышу), но, плюхнувшись лицом в комод, отыскала она мне засаленную
бумажку, где обозначалось имя, по ее словам, моей матери и картинка, как ее
найти, в смысле могилы. Я сунул бумажку в свои ободранные коротенькие
штанишки.
Бабушка, однако, сказала, что моя мама - это не ее дочь.
Я и не возражал: я ведь и сам не знал, чей я сын, чего ж мне было судить о
моей бабушке. Я, возможно, бы и забыл о могиле, если б мне не подбили глаз.
Били три здоровенные девочки лет по шестнадцати. Я тогда и решил
пожаловаться маме. Глаз распух. Кровь текла, сопли мешались с нею. Я достал
чертеж и поехал к маме. Копейки у меня нашлись.
Был уже вечер. Солнце, которое, как говорят, является виновником жизни, уже
заходило. Я пролез в дыру в заборе и порыскал часа два среди могил. Солнце,
однако же, еще светило, словно не хотело исчезать.
Я нашел мамулю. Могила была плохая: без креста, без мусульманских знаков и
вообще без ничего.
Я заплакал: что дальше?
Сижу, гляжу в могилу и думаю. И вдруг - хвать, какая-то холодная рука
(клещи скорее) схватила меня сзади за голую ногу.
Я замер и взглянул на солнце. Где оно? Солнца уже почти не было, оставались
только косые лучи на бездонном небе. Почему я не заорал сразу? Да потому,
что от ужаса голос ушел внутрь, в утробу. А взглянул я на солнце, потому
что хотел туда улететь. Но только голос стал восставать из утробы ужаса,
чую ногой: отпустило. Тогда глянул: Боже мой, Создатель мира сего, то была
жаба!
Огромная, склизкая, она облапила мою голую детскую ногу, взяла свое и
отпала. Я помню ее большие, нечеловеческие глаза - и разум мой охолодел от
ее величины. Никогда потом, прожив многолетнюю беспокойную жизнь, я не
видел таких жаб: и по величине, и по выражению. Словно она выскочила изо
рта бедных покойников.
Я не стал больше плакать над мамой и ушел. На следующую ночь мне снились
непомерные водянистые глаза этой жабы, но они были в слезах, почти
человечьих. Но, может быть, то была просто могильная вода?
Второй раз в своей причудливой жизни я был на этом кладбище с девочкой,
было мне уже лет четырнадцать и ей тоже, и это была первая, абсолютно
невинная любовь.
Я хотел быть с ней один на один. Потому и затащил ее в этот памятный вечер
на кладбище.
Мы шли и шли. Кругом мелькали имена, кресты, звезды, полумесяцы, как будто
эти люди находились уже не в земле, а на небе. Огромные кусты заслоняли нас
от их трупов. Над нашими детскими головами было бездонное звездное небо,
глубинное, как сам Бог.
Мы примостились между двумя могилами: одна мусульманская, другая
христианская, хотя вообще это кладбище было поделено на части как раз между
нами. То ли это была граница, то ли здесь все смешалось. Слава Богу, возле
нас не было могилы атеиста (но об этом я подумал уже потом, спустя десять
лет)...
Мы улеглись в траву на наши мягкие животики. Она положила головку на свою
ручку (тоненькую, но уже в жирке), а я стал просто ласкать светлые волосы
девчонки, думая о ее головке, в которой гнездились сны обо мне.
Мы жили внутри себя молчанием. И наконец ей стало так нежно, что она
заснула.
Тревожное и бессмысленное блаженство овладело мной.
"Лишь бы ее не убили",- подумал я.
И вдруг всей своей махонькой, детской спинкой я почувствовал взгляд. На нас
смотрели.
Повлажнел я, а сердце билось. Девочка спала. Я обернулся. Два глаза, с
могилу величиной (так мне показалось), глядели на меня из кустов, как шары
небытия.
Что-то ударило мне в ум, свет возник в нем, я схватил камень, сам не зная
почему... Два глаза метнулись в сторону (увидев не камень, а свет, я понял
это потом), и жуткая туша огромной кошки прыгнула на соседнюю могилу.
Обернулась, шары небытия стали зелеными, кошачьими... существо мяукнуло и
