Какое-то угрюмое, видимо, позабытое тенями существо все подтверждало и
подтверждало.
- Да, да... все будет... будет,- отвечало оно.
Савелий посмотрел на часы; стрелки ползли к часу ночи.
- Пора, пора,- спохватился он и, легкий, выбежал вон. "Больше моей ноги
никто не будет касаться!! - думал Савелий в пути.- Не будет, не будет этого
соединения... Этой тайны во мне... Она будет там, там... в небе!!"
Черная и покинутая людьми площадь. Редкие огни машин. Из видимых - никого
нет. Только жалобно воют бесы. Вдруг появляется старый дребезжащий трамвай.
Два вагона в опустошенном свете... И Савелий бросается вперед, вытянув
правую ногу... Час ночи... Гудки "скорой помощи"... Томное рыло Василия,
врача... Скучный вой бесов.
Все произошло, как договорились. При выходе из больницы Савелию была
вручена в большой белой простыне его любимая, теперь уже высушенная нога.
Сам он, естественно, был на костылях. Он принял ее в объятия, как своего и
в то же время подкинутого судьбой ребенка, с помощью Нины Николаевны,
соседки, спустился вниз. Василий хитро подмигивал ему и хлопал по плечу...
И дни покатились с особенной яростью. Савелий быстро приспособился скакать
на костылях. Как съеженный взлохмаченный сверхчеловек, прыгал он мимо людей
и автобусов куда-нибудь в булочную, Засушенная нога во всем ее виде висела
в комнате на стене, но Савелий не решался ей поклоняться. Надо было найти
истинные точки отношения. В голове его было совсем оголенно, раздвинуто,
как будто мысли окончательно отделились от подсознания и все иное тоже
разошлось по сторонам, а в центре - пустота. Правда, довольно необычная и
тревожная. Поэтому он часто кричал среди ночи, выбегая на улицу на костылях
и грозя такому Простору.
События поворачивались не так, как он предполагал. Пробовал спать под
ногой, на полу, как собачка. Но Простор не давал покоя. "Нет мне места, нет
мне места!" - кричал Савелий по долгому коридору, брошенному демонами.
Место между тем было, и он чувствовал это внутри. Нужно было уловить,
уловить дух сместившейся Бездны и вступить в отношения с новой реальностью,
которая когда-то была в нем, но ушла с потерей ноги, скрывшись где-то как
невидимка и обретя, вероятно, новую подоснову.
И Савелий гоготал, бегая за тенями, которые, может быть, отражали то, что
ему не следует знать. Костыли трещали от такой беготни. Странные, кровавые
слезы выступали у него на глазах... Напряжение нарастало... Он уже не
узнавал даже кошек, похожих на Анну Николаевну, соседку. Однажды к ночи с
нечеловеческой ловкостью выбежал он на улицу. Окна домов были до того
мертвы, точно их занавесила Бездна. Нигде никого не было. Савелий поднял
голубой взгляд вверх, к небу, вспоминая о луне. И застыл. Луны не было.
Вместо луны в ореоле рваных блуждающих туч висела нога - его нога,
оторванная, обнаженная, такая же, какая была при жизни, во всей сладости,
тайне и блеске... Как знак, что есть... Неописуемое...
- О! - завопил Савелий и бросился... Туда... Первым отлетел костыль...
Потом голова... Точно подкинутая какой-то неизъяснимой силой, она,
оторвавшись от туловища, сделала мягкий, плавный полет высоко над домами,
чуть застыв над миром в лунном свете ночи. Савелию даже показалось, что его
голова чуть улыбнулась ноге, когда покорно опускалась где-то там, за
домами... Наконец, произошло уже нечто совсем невоообразимое...
Распавшиеся части Савельиного тела так и лежали до утра, пока их не подмели
дворники. Из костыля дети сделали пулемет. А голову нашли на пустыре
завшивленные черные ребята. Они с наслаждением гоняли ее как мяч, играя в
футбол под восторженные пьяные выкрики такой же странной толпы. Кто-то
бросал в голову шляпы.
Однако это не значит, что Савелий стал побежденным. Скорее всего, это
просто не имело отношения к делу. В конце концов голова - всего лишь
голова.
Зато в комнате Савелия сразу же поселился новый жилец, который не только не
сорвал со стены засушенную ногу, но и стал ее охранять. Неумолимо, строго и
от людей. И часто по ноге ползал невиданной окраски молодой жук, который с
ненасекомым сладострастием копошил высушенную ногу, видимо получая от этого
не скрытую жизненную силу, а то, от чего он исчезал...
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. НОВОЕ РОЖДЕНИЕ
АКМ
Юрий Мамлеев
НОВОЕ РОЖДЕНИЕ
из книги
"Черное зеркало"
Альфред Маратов жил в зловеще-обугленном - на самом деле такой был дизайн -
здании на углу Сто девяносто восьмой улицы Манхэттена. Он жил здесь уже
четыре года один и числился преподавателем одного захудалого колледжа
Нью-Йорка: имел там несколько часов.
В его квартиру на шестом этаже вела сумасшедше-ободранная длинная лестница
- лифта не было. Тьма там такая, что он часто натыкался, бредя по ней
ввысь, на какого-нибудь дикого соседа. Бедные бродяги окружали его со всех
сторон, но он дав но потерял способность их бояться. Возможно, потому его
никто и не трогал, если не считать двух-трех ударов в живот и одного укуса.
Квартира была большая, двухкомнатная, но там жили тараканы - бесконечное
количество тараканов. Они падали с потолка, с окон, заполняли остатки
ванной, уплотняли его скромный суп.
Маратову нравилось читать стихи; но поэзию в этой стране никто не любил,
кроме тараканов.
Тараканы вовлекались звуками и толпами заполняли стол, за которым он сидел,
не оставляя на нем просвета, и слушали, слушали...
Но последнее время Маратову самому уже становились скучны все эти стихи, и
он часто засыпал во время чтения, уткнувшись белым личиком в черный стол
тараканов.
Никакой ветер не брал его, хотя иногда - через раскрытое в ночь окно - в
комнату врывался неистовый нью-йоркский ветер.
Жена от Маратова ушла: повесилась два года назад в этой их полуванной,
наполненной тараканами. Труп так и похоронили с насекомыми, с тараканом в
ноздре и с помощью бульдозера. Маратов провожать ее не пришел: деловой, был
занят своими уроками ("Деньги, деньги превыше всего",- твердила ему перед
смертью жена, сошедшая с ума за десять дней до повешения).
Маратов чтил отсутствие ее могилы.
Каждое воскресенье (вместо того, чтобы идти в церковь) он пускал к себе в
квартиру огромного соседа - с почти бело-лысой головой, и тот аккуратно
мочился по всем четырем углам. Таков был ритуал вечного новоселья.
Но Альфред не очень любил ритуалы. Десять лет назад в Европе он написал
манускрипт "Смерть в двадцатом веке" и был жизнерадостен, но с тех пор, как
приехал в Америку, обетованную страну, он ничего не писал, кроме статей. Он
знал, что, если не реализует себя и не будет зарабатывать тысячу долларов в
месяц, у него отнимется ум. А у него не было двух умов.
В сущности, в последние месяцы у него уже не было ни одного ума.
Это началось с ноги, когда он проснулся на кровати и стал кричать. Кричал
он не помня самого себя. Но потом прислушался и заметил, что кричит уже не
своим голосом. Голос был явно чужой. Он выпучил глаза: зеркало было
застлано тьмой.
И тогда в нем из глубин его существа стала подниматься превращенная в душу
черная тень. Тень росла и росла, отнимая у него прежнее существование.
Маратов стал маленький, как абсолютный идиот, и оказался внутри своего
черного существа, которое разрослось почти до потолка, так что исчезли
тараканы.
И тень выла забытым нечеловеческим голосом, уничтожив его прежний ум и
ощущение себя. От себя почти ничего не осталось. Было страдание.
Невероятное, чудовищное страдание. Ибо где-то на периферии прежнее сознание
Маратова оставалось - и мучилось и корчилось,- страшась разрастающегося
изнутри черного существа, которое выло не своим голосом.
Это вой путал Маратова, ибо он означал подмену его самого.
Черная тень ползла по бытию Альфреда, убивая его своим бессмысленным
ужасом...
Сегодня у Маратова был праздник. Он съел котлету, а последнее видение
изнутри черного существа было два дня назад. Он отдыхал.
Но внезапно "оно" опять возникло. Это был блеск черного взрыва, все бытие,
вся реальность которого была заполнена сумасшествием и бесконечным - без
вселенских границ - ужасом перед жизнью. Тысяча рук, как волосы, вставшие
дыбом, выплеснулись из черной тени наружу.
Сознание, слившись с черной тенью, орало изнутри:
- Я не могу больше, не могу. Не могу!
Черная тень была полна ужаса не только перед этой жизнью, а перед всей. Эта
казалась ей продолжением потустороннего ада - словно большая часть
Нью-Йорка стала невидима.
И был в ней также бессмысленный ужас, которому нет ни на звания, ни
оправдания. Черное существо - внутри Маратова - орало так, что Альфред
соскочил со стула и выбежал во тьму на улицу, почти не заметив длинную
лестницу. Он пробежал ее за секунды и выбежал в вечную нью-йоркскую ночь.
Огромные нищие в еще более огромных лохмотьях копошились у помоек. Один из
них пел - что-то индейское. Другие молчали, уходя лицом в помойные ведра.
Маратов же голосил. Но даже крысы не слушали его (то ли дело, когда он
читал стихи Шекспира своим тараканам).
Он уже не знал, где он, а где черное существо...
Ни один нож не блеснул в его направлении.
Он, правда, споткнулся о лежащего человека, полуубитого. Тот судорожно
мастурбировал, обливаясь кровью, текшей с его головы и изо рта. Он пытался
поцеловать свой член - и в его глазах блеснула искра сознания, первая и
последняя за всю его долгую жизнь.
Маратов же рвался вперед, как некий спортсмен, как некий сверхчеловек.
Рядом сияла огнями пивная, где у стойки молчали десять человек, угрюмо
поглядывая в голубой телевизор.
Кот, подвернувшийся под ноги Маратову, взвыл, надеясь на Бога.
И наконец, черное существо поглотило Маратова: доживать остался только один
атом его прежнего маратовскоподобного сознания. Все остальное провалилось в
черную тень.
И тогда оно - черное существо - вдруг перестало вопить, вернее, дикий вой
ужаса превратился в форму существования и стал устойчив.
Маратов - по форме он остался им - вернулся домой.
Завернулся в голубое одеяло и заснул. Ему снилась его покойная жена, второй
раз сошедшая с ума на том свете и потому ушедшая на третий свет. Но что это
был за третий свет, Маратов не разгадал: туда вела длинная черная дыра или
труба, из которой вытекали, как сор, потусторонние черви. На этом символика
кончилась, и черное существо Маратова (или он сам, что теперь одно и то же)
проснулось в холодном поту.
Утром Маратов сжег портрет своей любимой жены.
Тараканы больше не залезали ему в ноздрю во время сна. Маратов почти стал
черной тенью.
Но - даже будучи тенью - нельзя было не идти на работу, ведь надо
зарабатывать знаменитые доллары. Без божества невозможно жить.
Но самым последним атомом своего сознания Маратов боялся идти преподавать
(как раз кончился отпуск), ибо как может - думал он - черная тень
преподавать? Это все равно, как если бы преподавал труп, скаля зубы и
объясняя поэзию Байрона или Блока. Один только указательный палец был бы
живым.
...С дрожью Маратов вошел в храм просвещения. Кругом собирались по углам и
по лестницам студенты.
Маратов вбежал в класс и вдруг преобразился. Черная тень осталась на месте,
но надела маску - и вполне приличную.
В остальном было все по-прежнему.
С этой маской потом получился смех и горе. Маратов надевал ее - ведь она
была "психологической",- как только входил в общество, особенно профессоров
и преподавателей. Они устраивали вечеринки - часто на дому у кого-нибудь из
учителей.
Пока черная тень выла внутри, Маратов, одев маску, говорил не "how are
you", но и о погоде спрашивал, об автомобилях и о выборах даже...
Тем более везде были звезды интеллектуализма.
Маска удобно сидела, прикрывая черное существо, которое выло, неслышно и
незнаемо, а маска говорила, говорила и говорила...
О погоде, об автомобилях, о выборах...
И о Беатриче - так называли знаменитую актрису, заявившую, что успех значит
все и что Успех выше Бога.
И опять говорили о газетах, где стал мировой знаменитостью
педераст-самоубийца, но об этом вскользь, больше о приличном: о погоде, об
