скрылось в тьме близлежащих могил...
Моя милая подруга (кстати, она давно уже погребена на этом кладбище) ничего
не слышала, она спала ангельским сном.
Я проводил ее, сбереженную, домой, а на следующее утро потянуло меня к
воротам этого парка мертвых. И тогда я увидел этого старика. Он сидел,
седой, тихо себе и таинственно на камушке. Вдали виднелась церковь у ворот
в христианскую часть. Я, как младенческий искатель, трижды обошел вокруг
старика, в которого сразу поверил. А потому присел на землю и спросил его:
- Я вчера ночью у могилы Хасана Сулейманова видел кошку с глазами как шары.
Старичок вынул из своего нищенского мешка кусочек хлебушка и накормил меня.
- Дурачок ты с ноготок,- сказал он и погладил меня по кудрявой головке. (Я
и вправду был мал.) - Оборотень то был, а не кот... Но не боись, в твоих
глазах свет, оттого он и не съел тебя. У их тоже свой предел есть.-
Старичок уважительно развел руками,
- А я еще некрещеный, дедушка,- я вдруг заплакал.- И сирота...
- Так ты крестишься, когда Бог даст. А свет в тебе все равно есть. Для
Бога-то преград нет...
- Я к маме хочу.
- Смирися, сынок,- лизнул мою голову дедушка.- Добро-то ведь на свете еще
осталось.
Я почему-то хихикнул в ответ. Подошла бабуся (не моя бабушка, а другая) и
тоже накормила меня черным хлебцем.
Верочке, моей любимой девочке, я ничего обо всем этом не рассказал. Только
потом, когда в этом добром мире прогремели гигантские войны, я пред
смертным одром Веры поведал ей о том случае.
- Ты и похорони меня на этом кладбище, Я уже ничего не боюсь,- прошептала
она.
Но самое поразительное - по крайней мере на этом кладбище - произошло
раньше, когда мне было двадцать лет.
Я тогда часто норовил петь, например, такую песню:
...Но я могилы не убоюся.
Кого люблю, и с тем помру.
Однажды осенним днем подходил я к кладбищу и пел свою песню, и тогда из
ворот кладбища вдруг вышли они. Старичок мой тоже был на месте, но в
стороне. Я как-то сразу почувствовал (замогильный холод прошел от спины
вниз), что они не со всем люди, было их несколько, как бы нищих, в основном
старых людей, но около одного из них шла девочка (может быть, лет
тринадцати). Но недетская это была девочка совсем. Меня поднесло к ней
поближе, и я заглянул в ее глаза: не буду имя Создателя употреблять, ибо
даже его именем нельзя выразить то, что я увидел...
Нищие обычно жмутся к церкви - кто ж еще может сейчас подать, кроме Бога?
Но эти церковь обходили стороной, как несуществующее. Но, однако, не
по-сатанински обходили, а совсем по-другому, без значения. Потом люди эти
встали ровной струйкой около ограды, точно просили милостыню. Так и
закаменели как будто. Я тоже, по существу, закаменел, глядя на них. Смотрю,
обычные люди обходят их стороной, но некоторые подают, но как-то
напряженно-осторожно, не касаясь их рук, как бы издалека.
Через некоторое время я решил подойти к ним. Подошел и спросил девочку (эту
недетскую, черную такую, как черный огонь):
- Откуда ты родом?
Она молчит, словно и не слышит ничего.
- Хочешь, пойдем ко мне?
Нет ответа.
- Тогда, может быть, пойдем к тебе?
Опять одно молчание.
И вдруг словно осветило мой разум тогда: да ведь за все время, что я на них
смотрю, с того момента, как увидел их впервые, ни одного звука не было ими
произнесено. Ни одного звука. Лишь бесконечное молчание.
Как только я это понял, то сразу отошел от них. Взглянул опять: по
сравнению с ними даже совы разговорчивы. Мне захотелось закричать, громко
так, на весь мир! Чтобы не только Господь, но и мышка какая-нибудь поганая,
на Луне или там на Марсе или на другой планете живущая, и то услышала бы
меня! Но сразу познал: эти не услышат. А если услышат, то никогда ничего не
ответят. Никому.
Еще три-четыре минуты я, обалделый, пытался поймать взгляд девочки, но не
мог. Странно, люди эти совершенно не обращали внимания на мое вполне
нелепое поведение.
Тогда я закрылся душою. Повернулся и пошел к моему старику, который
почему-то скрылся за углом. Только клюка его виднелась со стороны.
Я приплелся за угол. Напротив - пивная, наша, расейская, родная и
безобразная.
- Дедусь,- говорю старику. Мы ведь с ним были уже знакомыми.- Кто это?
Старик мой на этот раз смотрел на меня неласково, враждебно даже.
- Что ты все хочешь знать? - угрюмо спросил он, перекрестясь.- Жаб да
оборотней тебе мало. Иди-ка ты своей дорогой,
Я и ушел. Запил дня на три, на четыре. Все глаз этой девочки не мог забыть.
Жгли они меня даже во сне - и во сне особенно. Я собак, свирепых и
огромных, отродясь не любил, но теперь я, после тех глаз, даже таких собак
полюбил по-настоящему. Мол, все-таки твари; значит, Создатель к ним руку
приложил и прочее. А глаз девочки полюбить не мог - какая уж там любовь,
просто приковали они меня к себе своей черной пустотой. И никак я не мог
понять: эта девочка - дитя человеческое или потустороннее. Но по виду была
девочка как девочка.
Пил я в эти дни по-черному, стараясь заглушить взгляд из Тьмы. Две бутылки
за день были для меня ничто. О вечере я уже не говорю. Пил я с бродячею
собакою: она тоже пила. Лохматая такая дворняга. И выла потом.
Дня четыре я опохмелялся, отходил... Немецкие стихи для дурости читал.
Потом двинулся на кладбище. "Их" уже, конечно, не было. Даже намеков. Я три
дня хожу, четыре. Ничего. Но потом слышу среди верующих шепоток: "Ушли
они... исчезли... Но скоро опять придут. Без кладбища они не могут". Я
сразу понял, о ком речь. Другой раз слышу: "Живут они по тыщу лет... по
тыщу лет... но живут ли? Не по-нашему, наверное, живут".
Стал я вечерами по этому кладбищу шляться. Все-таки мать здесь похоронена.
И в сердце кольнуло: они ведь здесь бывают, и раз мать моя тут лежит, то и
я, наверное, тоже буду лежать здесь. Значит, надо про них все узнать.
И вот - вечеров через семь - вижу я их цепь на могилах. То ли тени, то ли
живые идут - нет, нет, живые они, совсем живые, но не по-нашему. Видел я их
издалека и девочку мою видел (зрение у меня, правда, после этого немного
попортилось, умственно). Прошли они цепью и остановились возле одной
обширной могилы- Видно, целое семейство там похоронено, Я, крадучись,
скрываясь, подошел поближе, и словно стоны мне из могилы той почудились. А
люди те присели возле могилы, образовав круг.
Я тогда закричал - но внутрь себя закричал, тихо так и потаенно. Потом
вскочил и, не оглядываясь, чувствуя на своей спине их слепые взгляды,
побежал...
На следующий день пришел к своему старикану. Взял буханку черного хлеба и
четвертинку.
- Дедуль, расскажи, видел я их.
Присели.
Старик посмотрел на меня ласково так, с сожалением:
- Ну чево ты свой нос не в свои дела суешь? Неужели ты не знаешь о людях
могил? Они живут группами-племенами на больших кладбищах - у нас, на Юге, и
на Востоке, в исламских странах, в Индии. Не человечество уже они. Мы их
стороной обходим. Прикасаться к ним нельзя. Как они живут - никто не знает.
Они то появляются, то исчезают, а куда - непонятно. И говорить они уже
давно перестали. А чего говорить-то? О чем? Что они знают - о том не
скажешь. Мир наш для них - смешон.
Я посмотрел на старикана, на окна, на дерево.
"Да, и взаправду смешон",- подумал я.
- А как они существуют? - вслух спросил.
- Иногда милостыню просят. Когда у нас, у живых, а когда и у мертвых. Те
ведь тоже подают, но свое. А иные еще говорят, что договор они заключили:
не то с мертвыми, не то еще с кем... Так и живут... Хе-хе.
Не посветлело у меня на душе от таких объяснений.
- А что тебе в них, парень? - глядя вдаль, спросил у этой дали старик.
Я помрачнел, ничего не ответил и скоро ушел к себе, в конуру.
Человечество это могильное я, может быть, и смог бы позабыть, но ту девочку
- никогда. Или нет - ни людей могил, ни девочку (законную, ихнюю) не мог бы
забыть. Всех вместе. Но девочку - особенно.
Через месяц совсем меня тоска взяла - и не наша, не расейская, а другая,
могильная. Звала она меня к себе, наверное. От этого мой ум даже изменяться
стал. Все меньше я мог думать, особенно о смерти, точно сам ум мой
становился смертью. Словно возник в нем черный луч, и я этим лучом
нащупывал невидимое, и вел он меня в какие-то немыслимые подвалы Вселенной,
где жила моя девочка. Хорошо жила, сама ни в каких Вселенных не участвуя.
Как будто жила без грез, и без жизни и смерти, и безо всего, что наполняет
душу. Ибо душа у нее уже была другая, если это была душа. Даже хохота у нее
не было.
И вот я ее встретил. У булочной, что около кладбища. Просила она молча,
глазами. Да как родилась она? - одно не пойму. Они ведь уже не как мы.
Может, она от мертвецов рождалась или из гробов? Подошел я к ней. И вдруг
заговорил! А на каком языке - не знаю! Не человечий это был язык и не
животных. Далекий такой, далекий, и звуков в нем почти не было. А о чем я
говорил - не мог познать, только луч во мне черный все расширялся и
расширялся, заполняя ставшее мертвым сознание.
А потом внезапно девочка посмотрела в мои глаза. Взгляд этот был тяжелый,
несоизмеримый бытию. И она коснулась меня рукой. Прожгло меня черным светом
изнутри, и, влекомый им, я пошел. Девочка за мной. Понял я - ничего во мне
не осталось, только где-то в глубине прежнее "Я" содрогалось, а внутри -
полоса иного мира постепенно возрастала. Больше я ничего не помню, кроме
того, что я шел, а девочка следом, упорно и не по-детски. Идем и идем. И ни
улыбки от нее, ни смеха, одно бесконечное молчание. Но верность какая-то в
ней появилась. Только верность не мне, а тому миру, который поднимался со
дна моей души.
Вышли на помойку. Вдруг вдали я увидел светящийся шар.
"Вот оно, "антиспасение"",- холодно подумало мое прежнее "Я", еще
остававшееся во мне. Что это был за шар? Проекция моей тайной внутренней
религии? Тень посланного ангела или монстра?
Шар все возгорался и возгорался.
И я пошел туда - возможно, к своему будущему "Я", которое настанет после
многих и многих смертей. Я уже ничего не понимал. Смутно вспыхивало в
сознании, что я, кажется, катался по земле и хохотал, нечеловечески
хохотал, словно в меня вселились раздирающие меня в разные стороны силы.
Маму видел во сне, но почему-то в смешном виде.
Очнулся я у дерева на помойке - ни девочки, ни шара. Прошла, видимо, ночь,
и наступило раннее утро. Глупо лаяла собака. И еще более глупо восходило
солнце на горизонте.
Сознание и ум были при мне. Встал я помятый и, извиняясь перед собой,
словно с похмелья, пошел вперед. Дворничиха приняла меня за полупьяного и
пожалела. А я понял, что вернулся в прежнее, обычное состояние. Не съела та
девочка с тяжелым взглядом меня - а то бы и увела, далеко-далеко, куда и
мертвым нет пути. Но, видно, перебежал ей кто-то эту дорогу. И решилась,
таким образом, моя судьба без меня самого. Какие же мы после этого творцы?
Больше я уже эту девочку никогда не видел. И людей с могил тоже.
Институт окончил. Пить стал, есть, петь.
А через много-много лет, даже десятилетий, оказался я вдали от своей
Родины, от своей страны в большом городе на Западе, в шумном мире, среди
машин. Весь этот Запад я изъездил и познал его.
И вот однажды, бредя по широкому проспекту с рекламами, с огнями и с
бесконечным потоком людей, вспомнил я вдруг мое человечество могил, и мою
девочку, и мой ранний опыт. Вспомнил - и стал вглядываться в лица людей,
идущих мне навстречу. О, как хорошо я знал эти лица людей Запада, и что
поражало меня - это отсутствие света в этих глазах. Словно они стеклянные,
но с умом.
И вот, вспомнив о человечестве могил и взглянув на лица прохожих, вдруг
почувствовал: а ведь я среди трупов нахожусь, духовных трупов, и их
бесчисленное количество здесь, сотни миллионов, почти все.
Так чего же я боялся человечества могил? Вмиг понял я, что на самом деле
те, с могил, были живыми, пусть по-особому, а эти вот, которые нескончаемым
ужасающим потоком маскообразных лиц идут на меня, и есть мертвые,
по-настоящему, вечно мертвые. И не осознают сами, что перешли уже навсегда
ту грань, которая отделяет мир, предназначенный к жизни, и мир, медленно и
верно опускающийся на дно тьмы, где уже не будет никогда ничего и откуда
