Она ездила за ним на работу, перескакивая с трамвая на трамвай, машины
обливали ее грязью, но она держала в руках - маленькая, хрупкая и
синеглазая - букетик дешевых цветов или свою "картинку-чудовище".
Пеньков решил из-за этого менять свою жилплощадь. Но однажды случилось
непредвиденное.
Гриша в этот день пошел в библиотеку. Там, набрав ворох мистической
литературы, он зарылся в ней. И вдруг медленные, как густой суп, капли пота
выступили на его лбу. До Пенькова дошло, что мысли, которыми он жил и
благодаря которым считал себя исключением и необычайностью, давным-давно
известны и не представляют ничего радикального.
Медленно, нахлобучив кепку на лоб, он вышел из библиотеки. Ему захотелось
пойти в пивную. Но тяжелая, упорная, тягуче-параноидальная мысль давила
его: надо повеситься. Как все, до чего он добирался нутром, это было зримо,
весомо и убедительно. Может быть, через два-три дня он бы опомнился. Но
сейчас эта мысль вела его, как канат потерявшего надежду альпиниста.
"Надо",- подумал он и все-таки выпил кружку пива. Но тепло в животе не
нарушило всепоглощаемость этой идеи.
У своей двери он наткнулся на Танечку. Она была, как обычно, в слезах и с
уже помятой "картинкой-чудовищем". Интуитивно, точно пчелиным жалом, она
поняла исход.
- Миленький, миленький, не надо,- прошептала она и, не боясь его грубой
силы, прижалась к нему. Пеньков механическим, вялым движением снял с полки
кастрюлю и тупо ударил ее по голове. Танечка упала на пол.
Запершись в своей комнате, Гриша как-то реально, словно он ворочал камни на
стройке, приделал петлю.
- Хочу забыться... - были его последние слова.
Пенькова хоронили просто, не по христианскому обычаю: его родители,
рабочие, называли себя атеистами. К тому же и обходилось это дешевле. На
похоронах все были спокойны. Только Танечка в слезах кружила вокруг гроба.
Свою "картинку-чудовище" она выбросила, но взамен, также нелепо и
аляповато, зарисовала Гришу в гробу. Этот новый рисунок она вешала на
стенку перед каждым своим соитием.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. КЭРОЛ
АКМ
Юрий Мамлеев
КЭРОЛ
из книги
"Черное зеркало"
Он жил в дыре. И звали его женским именем - Кэрол.
Кэрол не понимал, кто он такой и что сейчас на самом деле: двадцатый век
или двадцать третий.
И это было не потому, что он жил в дыре. Кэрол вылезал иногда наружу из
этой дыры. Но то, что видел, душило его. Темная, страшная нью-йоркская
ночь.
Когда он выходил наружу, то понимал, что погиб навек, проклят, погружен в
геенну огненную, как и этот всежуткий Город Мечты. Хотя Кэрол и сам в
некотором роде мечтатель.
Иногда он чувствовал, например, что на его голове вместо двух ушей
вырастает два члена, огромных, длинных и всеобъемлющих. По особо уловимым
движениям этих членов можно было предсказывать, как говорят, будущее. Но
будущего не было. Черная ночь с руками длинными, как у спрута, душила его,
лишь только он выползал из своей норы.
Он пытался петь популярные песни, но ничего не помогало.
Несколько раз, выходя из конуры, он познавал и радость.
Один раз, когда увидел человека, лежащего в луже кровавой мочи, и моча
внутренне сияла над его головой. Кэрол и сам понимал, почему это ему так
радостно.
Второй раз он познал радость, когда поцеловал кошку.
На самом деле это вовсе была не кошка. На него смотрели два странных глаза,
словно вознесенные в музыку сфер глаза селедки. И он поцеловал эти глаза. И
не почувствовал даже, что стоит на коленях и кто-то огромный и темный
целует его сзади, погрузив в бред.
Всего два случая, когда он был объят радостью или просто смешлив...
Но черный стальной круг заковывал его в себя.
Он любил прятаться от него в своей норе. Там он находил вонь, крыс,
тараканов и иное бытие.
Свернувшись калачиком, он засыпал в этой дыре, и лицо его касалось ног. Так
было спокойней. Вокруг мелькали всякие смердуны, но это ничего не меняло.
Кэрол иногда плакал. Но он плакал, не зная, что плачет. Слезы текли внутрь,
а если текли вовне, то он принимал их за сопли. Простуда бывает везде.
Настоящий конец наступил, когда он вышел из дыры (вышел окончательно). В
дыре смрад от выделений, тараканов и крыс стал настолько невыносим, что
"оно" (Кэрол никогда не считал себя женщиной, потому думал о себе в среднем
роде) сказало:
"Хватит, больше не могу..."
И это "хватит, больше не могу" вывело его на улицу, на свободу. Но тогда
черная нью-йоркская ночь стала душить его.
И нежно-воздушный Кэрол стал погибать. Сначала погибла память: Кэрол вдруг
осознал, что он не знает, кто он такой. Родился ли он когда-нибудь или уже
умер? Были ли у него отец с матерью, а если были, то кто они? Он ничего не
знал, как будто существовал только сию минуту, а прошлого никогда не было.
Помнил только свое имя: Кэрол. Желание памяти, правда, иногда вспыхивало.
Он подошел к собаке (к людям боялся подходить, считая их демонами) и
спросил у нее, кто были его - Кэрола - отец и мать. Собачка зарычала, не
соглашаясь ни с чем.
Вскоре Кэрол потерял представление о месте - где он находится. Огромный
город показался ему черным лесом, оборотной стороной земли, а подземное
метро - его обитателями.
"Как же я так подзалетел?" - подумал Кэрол.
На углу у храма и банка стало гибнуть его тело. Его крушение Кэрол осознал
с нездешней такой, нечеловеческой тоской. Стали неметь ноги, потом немота
поднималась все выше и выше...
Он упал, а через него перешагивали демоны. Немота парализовала тело, словно
оно превратилось в комок небытия.
А затем начало исчезать и сознание. Выплыло из ума имя, и Кэрол забыл, как
его звать. Уходило ощущение и невиданного, высокого, устремленного вверх к
патологическим звездам, темного леса, находящегося на оборотной стороне
земли.
В последний момент Кэролу захотелось шепнуть что-то ласковое автобусу -
обитателю этого леса, и сознание покинуло его.
Похоронили его Бог знает где. Но в могиле к Кэролу вдруг вернулась память,
потом вернулось сознание (одно тело, увы, не вернулось: оно быстро гнило от
присутствия других трупов в этой братской могиле для бедных).
И Кэрол, лежа в могиле, мысленно и пышно хохотал. Он вспомнил имя, свою
мать и отца, он знал теперь, где он находится (а именно в могиле) и что над
ним раскинулся великий город.
Но Кэрол хохотал и оттого, что понял: он погиб навсегда и скоро его
сознание трансформируется, так же как трансформировалось его тело.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. КОЛЯ ФА
АКМ
Юрий Мамлеев
КОЛЯ ФА
из книги
"Черное зеркало"
Полуэмигрант Коля Фа торговал один-одинешенек в маленькой лавке разных
вещей на окраине Парижа. Лавка представляла собой совсем маленькую
комнатушку на первом этаже, за ней - в глубине, отделенной занавеской,-
совсем крохотный закуток (своего рода офис Коли Фа) с кипятильником. За
закутком - серьезный клозет, окошко которого выходило во двор. Вот и все
торговое заведение.
Коля Фа иногда поднимал морду вверх, на бесконечно-голубое и
женственно-скучное парижское небо. "Ишь, безмятежное",- думал он,
погружаясь в себя. Он уже давно превратился в камень и свою работу выполнял
автоматически. (Автоматически и ел, боясь наслаждения.)
Но все-таки что-то человеческое еще копошилось в нем. Например, оживлялся
он, когда ел каких-нибудь рыбешек или иных гадов живьем. Но глаза
стекленели при этом, а не наполнялись наслаждением. Ничего не поделаешь -
много абсурда в жизни! Была в нем и другая слабость: порой он принимался
считать звезды на небе, особенно когда их почти не было. Где-то в глуби не
души не переставал любить деньги.
А вообще-то ему на все было наплевать. Не любил он (частично) женщин, зато
любил, например, лягушек. Засыпая, читал справочники. Не обожал он и свое
тело, ставшее препятствием к бесконечной и вольной жизни после смерти.
Часто засматривался на облака, плывущие мимо к какой-то своей, непонятной
для него цели.
Как же такой в этом западном мире, хищном и псевдозагадочном, вообще
существовал? Но и здесь бывают исключения: к тому же работал Коля Фа
хорошо, хотя внутренне не соображая, что к чему.
К тому же Коля Фа был герой: он никогда не плакал. Он даже исключил из
жизни такое понятие.
Любил ли он женщин? И даже не один раз, а трижды. Первый раз, когда ему
было пять лет, второй - когда восемь, а третий - когда девять. Больше он
женщин никогда не любил, хотя и скотоложествовал с ними бесчисленное
количество раз.
Вообще, в нем еще много было жизни. Он даже участвовал в национальных
выборах.
Единственно, что он не понимал; куда это движется его жизнь? Официально
считалось, что к смерти, но он ее не признавал. Но если не к смерти, то
куда же? К облакам, что ли, поющим в небе о чем-то немыслимом? Или, может
быть, просто в курятник, потому что Коля Фа еще с детства обожал кур,
считая их не курами, а умудренными тварями, спустившимися с неба. В
остальном он признавал значения слов, считая, например, что гуси - это и
есть гуси, а не что-нибудь иное.
К Божеству тем не менее он относился просто: он его и не отрицал, и не
признавал.
В этот день Коля Фа поработал на славу: отдал дань своему автоматизму. Но и
поглядел на облака тоже: не без мечты, ведь человеком был. Солнце - так
называемое античное божество - ату его, ату! - уже заходило за, если так
можно выразиться, горизонт. Коля Фа не мешал ему, солнцу, он вообще никому
не мешал.
Обтер пыль, заглянул в закуток-офис и вдруг - дверь в клозет была
полуоткрыта - увидел карлика, сидящего на толчке.
Карлик был не то чтобы уж совсем карлик, но маловат, до дикости маловат.
Впрочем, и это бывает с людьми.
Коля Фа несказанно удивился. Никогда еще люди, пусть и карлики, не
впрыгивали через заднее окно к нему в клозет. (Через дверь карлик не мог
прийти - все-таки у Коли Фа были глаза.)
Коля Фа оцепенел. Карлик на толчке хоть и тужился, но тоже оцепенел. Так и
цепенели они некоторое время. Коля не решился прерывать, а просто ушел в
другую комнату, где товары, и закурил. Когда вернулся, карлик исчез.
Коля Фа в эту ночь спал неспокойно. Все ему чудились боги, античные герои,
ангелы и прочие существа.
На следующий день, как раз под вечер, он заглянул в клозет. Карлик сидел на
толчке как ни в чем не бывало. Лица его Коля не видел. То ли карлик его
спрятал на груди, то ли вообще оно отсутствовало.
Фа, однако, не заорал. Походил, походил и закурил.
Прошло три дня. Карлик не появлялся. На четвертый опять сидел на толчке.
Коля Фа с ним смирился.
Через неделю начал его кормить. Но карлик признавал только древнюю пищу, а
Фа не знал, что это такое. Но все же кормились. Коля ставил миску на
границу клозета и отходил. Карлик не то ел, не то смотрел. Иногда, когда
карлик сидел на толчке, Фа садился рядом и чего-то ожидал. Странно, они ни
о чем не разговаривали. Но общение было. Глаза карлика - да, да, у него
были глаза - все время смотрели в одну точку, слева, Коля стал тоже
смотреть в эту точку слева, напряженно следя, чтоб направления взглядов
сходились там. Так и сидели они часами, глядя в эту точку.
Коля Фа тем не менее выполнял свои обязанности хорошо. А то, что он смотрел
потом в одну точку, это ведь почти никого не касалось.
Карлик регулярно приходил. Фа даже не удивлялся этому. Он вообще потерял в
себе это качество: удивляться. Их молчание один раз прервала заскочившая не
вовремя покупательница, но отпрянула, потому что Фа захохотал. Правда, это
был почти неслышимый хохот.
С тех пор Фа перестал заниматься скотоложеством. Он вообще перестал
чем-либо заниматься. А между тем дела шли сами собой. Видно, ему помогал
Бог.
Коля вдруг как-то почувствовал, что по отношению к внешнему миру он уже
стопроцентно автоматизировался и ему теперь - после карлика в клозете - на
все окончательно наплевать. Да, все, что положено, он делал - ел, спал,
работал, ходил по нужде,- но совершал это не то чтобы во сне, а, скорее,
как в золотом сне.
А карлик по-прежнему сидел на толчке.
Фа никак не мог понять своего отношения к карлику: они ведь никогда не
