выражениях и формах, иначе ничего не понять... Начинаем... Так... Да...
Да... - тихо продолжил он и погрузился в себя. Потом пробормотал: -
Космический указатель идет направо... Богиня звезды... Над головой... Цвет
ада... Хорошо, хорошо... Круг голодных духов... Так, так... Ну, молчу,
молчу... А теперь все ясно... Говорить? - обратился он к уроду.
В ответ два глаза на лицах того наполнились слезами, третий остался
равнодушным, а четвертый смеялся нежно-голубым дымчатым смехом.
Павел оценил этот смех как согласие.
- Дорогой друг,- торжественно обратился Павлуша к двухголовому, который
даже похорошел на одно мгновение,- напоминаю вам вашу предыдущую жизнь.
Повторяю, буду выражаться по-человечески, насколько могу. Вы, Арнольд,-
обратился он к левой голове,- были по земным понятиям плотоядным чудовищем,
но в реалиях того мира, где вы пребывали, вполне нормально-заурядным
существом. Даже милым, не без слезы. Эдик,- гадатель бросил взор на правую
голову,- жил там же, в той же реальности, что и вы, Арнольд. Вы полюбили
друг друга с невиданной вселенской яростью. Все было забыто ради этой
любви, даже поклонение богам бреда, которым вы обязаны были поклоняться,
живя в том мире, и что соответствовало вашей природе тогда. Вы также
отказались от помощи высших чудовищ. Ваша любовь не знала конца, и теперь -
здесь на Земле - вы пожинаете ее плоды, вы неразлучны, вы слились, вы
слиплись,- вдруг взвизгнул Павлуша.- Такова ваша карма.
Вдруг левая голова вспыхнула, покраснела и плюнула в правую голову, но,
поскольку тело было, по существу, единым, левая голова, Арнольд то есть,
почувствовала, что плюнула в самое себя.
- Браво, браво! - захохотал труп.- Вот ведь как все мудро устроено во
Вселенной.
- Не ерничайте, мой ангел,- прервал его Павлуша.- Не думаю, что вам будет
приятно выслушивать ваше прошлое.
Труп присмирел. Был он синеват, в каком-то диком мундире, и трупные пятна
явственно виднелись на его лице. Но некая сила вдохнула в него то, что в
просторечии называется жизнью, и труп мог рассуждать, даже покрикивать.
Глаза медведя вдруг осмыслились, словно сквозь звериностъ глянул призрак
его прежнего преступно-разумного воплощения. Арнольд и Эдуард смутились и,
сдержавшись, приступили к чаепитию. Одна голова подносила ко рту чашку,
другая откусывала сахарок. И была во всем этом какая-то тайная гармония.
- Ну-с, с вами пока все,- вздохнул Павел.- Мне, господа, действительно
жутко бывает вспоминать некоторые свои жизни - и волосы у меня встают дыбом
при этом. Внутрь кожи причем. В отличие от вас я их прекрасно помню, без
всякой магии и гадания... Ну-с, приступим к трупу,- он посмотрел на
синеватого в человечьем мундире. (Условно будем называть труп Евгением. Имя
благозвучное.)
Павлуша, то есть жутковатый дух, воплощенный в человека, стал испытывать
свои карты.
Минут через двадцать он облегченно вздохнул,
- Ну что ж, подведем итоги. Женя,- обратился он к трупу.- Что ж ты так
сплоховал-то, а, Жень? Рассказать? Что краснеешь как рак, а еще труп?
Валерьянки, что ли, поднести? А то, я гляжу, в обморок скоро упадешь.
Милый...
Труп захрипел, из рта выползла черная, как смерть, слюна, один глаз
закрылся, другой обезумел, и из прогнившего рта раздался испуганный хруст:
- Не говори, не говори...
- Как это не говори? Многого хочешь! - Но Павлуша все-таки задумался.
Глаза у Паши были совершенно нечеловечьи, при общей нормальности всей
фигуры и телодвижений, Ненашесть глаз выражалась в отсутствии всякого
выражения в них, кроме одного бесконечного и непонятного холода,
отрицающего все живое.
- Не говорить,- засомневался тем не менее Павел.- Тебе жалко себя? Ну-ну...
А тебе понятно твое настоящее, понятно, кто тобой управляет? Каков твой
хозяин? Не дай Бог даже мне с ним встретиться. И почему он с тобой, с таким
трупцом, связался? Зачем ты ему нужен? Вот это для меня тайна, Евгений,
правду говорю, тайна... Не хрипи, не хрипи... Не скажу я о тебе ничего, и
так уж помер, хватит с тебя. Хочешь незнания - бери его. Мне не жалко. Мне,
Женя, на все эти ваши страдания наплевать. Не этого я хочу от вас.
И Павел внезапно замолчал.
Вдруг в тишине раздался голос одной головы (вторая молчала):
- А чего же ты хочешь от нас?
Дух помедлил.
- Ну хорошо, я скажу, чего я хочу от вас,- проговорил наконец Павел и
произнес дальше очень четко и ясно в напряженной тишине: - Я хочу, чтобы вы
признали всем сердцем, что Бог жесток и несправедлив.
Медведь рявкнул, другие остолбенели, даже труп. Опять наступило молчание.
- Но ведь жизнь-то от Него,- робко прошипел труп.
- Ну и что? - ответил Павел.- И смерть тоже от него.
- Что вы нас в угол загоняете! - вдруг закричали сразу две головы.- Что вы
здесь, в конце концов, богохульством занимаетесь? Мало того, что вы и так
нас опозорили, меня - Арнольда и Эдуарда, да еще на труп нагнали страху...
Да что же это такое, на Земле мы или в аду?!
- Да на кого же нам теперь надеяться?! - вдруг завыл непонятным голосом
медведь, к которому внезапно вернулся прежний, уже как будто умерший разум.
Только Павлуша мог понимать его речь.- Я лет восемьсот, наверное,-
продолжал вопить он,- по здешним меркам провел в аду, под Вселенной, в
кромешной тьме и ненависти, все сны мои были в крови, я не знаю, где я и
что со мной, и боли много было нетленной, вот что я выстрадал. И все-таки я
Его люблю, ибо от Него жизнь. Люблю, и все... И теперь люблю.
Павел побледнел и ничего не возражал.
Медведь по-прежнему ревел:
- Да, я могу и ревом славить Его. Я ничего не понимаю о творении, но я
есть, даже в аду, и не сбивайте меня с толку, черт вас всех возьми, я был
беспощадный преступник, да и пострадал за это, все идет по правилу,
логично, а не по произволу, как хотите вы доказать, гадатель...
- Но вы страдали больше, чем сделали зла,- зная, что медведь поймет его
слова, сухо ответил Павел.- Больше!.. Справедливости нет. И кроме того, вы
получили высший дар - жизнь, бытие, но если в конце концов, при завершении
жизней и циклов вы потеряете этот дар, уйдете в Ничто, растворитесь... как
это назвать?! Одарить бесценным - и отнять его, это ли не высший садизм?
- Вы богоотступник и дьявол,- прохрипел труп.- Я мертв и подчиняюсь
призракам бреда, но впереди у меня миллионы воплощений в разных мирах, и,
возможно, я достигну того, что перестану быть все время превращающимся в
труп и обрету вечное бытие и сверхжизнь в единстве с Богом, которое уже не
потеряю.
- Мало кто достигает этого,- ухмыльнулся дух, оставаясь, однако, в своем
холоде.- От трупа до бессмертия - далек и тяжел путь,
Медведь вдруг успокоился и опять ушел в свою звериность; прежний разум,
вышедший из ада, пропалл и он стал монотонно ходить вокруг стола.
Труп потрепал его за ухо.
Обстановка немного разрядилась, неизвестно почему.
Двухголовый умилился, особенно одной головой, которая у него все время
кивала в знак согласия.
Труп замер.
Павлуша встал, и вид у него - у древнего духа - вдруг стал почти
полууголовный.
- Ох, ребяты, ребяты,- проговорил он сквозь зубы.- Шалуны вы все у меня.
Чем же мне позабавить вас, развлечь? - Он вышел в кухню, откуда донесся его
голос: - Ну вот икорочкой, что ли. Рыбкой вкусненькой. Коньячком - но
строго в меру, без баловства. Эх, гуляем...
Труп даже приподнялся от удовольствия. Павлуша вошел с подносом.
- Ох, поухаживаю я за вами, ребяты,- завздыхал он.- Бедолаги вы у меня...
Ну, ладно... О Боге - молчу, молчу,- быстро проговорил он, заметив пытливый
взгляд трупа.- Сами потом в тишине подумайте. А сейчас - веселье.
Весьма приличная, даже с точки зрения живых, закусь мигом оказалась на
столе.
- Бог с ним, с чаем,- приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на
появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого
выражения.- Садимся и забудемся,
Коньячку сначала лихо отхлебнул труп. Дозы, впрочем, были маленькие, точно
для нежильцов. Потом выпили другие, кроме медведя, который вел себя теперь
как ученый зверь.
- Павлуша,- оживившись, обратилась к духу одна голова двухголового, а
именно Эдик,- расскажите теперь уж вы нам, пожалуйста, кто вы, такой
всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом?
Павлуша захохотал.
- Для меня время значит совсем другое, чем для вас,- наконец прохрипел он.-
Не задавайте серьезных и дурацких вопросов - ни к чему... А впрочем,
кое-что расскажу как-нибудь.
- Нет, теперь, теперь,- заголосили сразу две головы.- Мы обе такие
любопытные.
Труп поежился.
- Хватит о сурьезном, братцы,- просюсюкал он, глядя на двухголового.- Чево
вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать.
Павлуша хохотнул.
- Хорошо, скажу. Кровь, кровь и страдания других существ были мои кормильцы
когда-то,- умилился он.- Но это было так давно, так давно. Теперь я не
занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как
вспомнишь некоторые мои жизни, свое детство по существу, но какой размах
при этом, какой размах! Я натравливал этих существ друг на друга через
контроль над их сознанием, а сам был невидим для них и пил их энергию,
которая освобождалась в момент их гибели.
Павлуша вдруг заговорил почти философским языком, и этот переход с
полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже медведя, у которого опять
вспыхнул угасающий ум ада и желание выхода из него. Он владел праязыком и
потому понимал Павлушу.
Но Павел видел его мысли. Вдруг какой-то искрой в уме медведя прошло
воспоминание о смягчении мук в аду, об этом, как он считал, неизменном
подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел.
И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью.
Павлуша искренне хохотал, вспоминая жертвы своих действий, ибо многим
жертвам в последующих жизнях везло, пусть очень по-своему, но везло.
Павлуша чистосердечно - правда, некоторые сомневались, что у него есть
сердце,- радовался за них.
- А я попляшу! - закричал труп, карабкаясь на ноги.
И он все-таки пустился в своеобразный пляс, вдруг почувствовав, что его
хозяин немного отпустил путы своей магии над ним, неизвестно, однако,
почему. Но труп и не задумывался (вообще, задумчивостью он не отличался):
он просто стал вдруг самодовольным (точно почувствовав
полусамостоятельность) и плясал так лихо, как никогда не плясал, будучи
живым. Подплясывая, он еще пел песню, но поневоле трупную, про гниение в
нежных могилах.
- Ох, Женя-то наш, Женя! - то и дело охал Павлуша, хлопая в ладоши.
Двухголовый тоже вышел на орбиту, но как-то более застенчиво и скромно.
(Труп же разгулялся вовсю.) Вышедши, одна голова его, Эдик, бесшабашно
поцеловала другую голову, Арнольда. Та подмигнула. И потом, перебивая труп,
обе головы разом запели. Это была долгая, заунывная песня про снега.
- Люблю жизнь,- пришептывал про себя Павлуша, наливая себе рюмку за рюмкой
и поглядывая на окружающих.
Медведь положил морду на стол и мигом слизнул полкило ветчины.
- Пусть мишуля кушает побольше,- осклабился Павлуша.- После ада-то ему и
надо поправиться и подвеселиться. Мишуль,- обратился он к медведю,- а были
ли у тебя в аду-то друзья? Расскажи о них, хоть ревом. Или в аду друзей не
может быть, а? - и Павлуша громко захохотал.- Ну тогда о соратниках! - Он
посмотрел на мишу: тот уставился на духа своими добрыми звериными глазами.-
Ну что, нет членораздельной речи, так подумай, а воспоминания твои я увижу
и перескажу нашему обществу,- и Павлуша подмигнул трупу.
Медведь моргнул своими двумя глазами,
- Ну вот, миша, миша, вспоминай ад, тогда дам колбасы,- и Паша встал, держа
в руках батончик колбаски.
Медведь потянулся к ней.
- Нет, нет, вспоминай!
Двухголовый и труп, взявшись за руки, в экстазе веселья и забвенья, подошли
поближе, чтоб послушать.
- Вспоминает,- проурчал вдруг Павел, придерживая колбаску.- Но смутно,
смутно... Вот вспоминает существо одно... Детоеда... Да, да,- развеселился
Павлуша,- именно детоеда... В огне утроба его... Миша, миша, не
возвращайся... Сник, не хочет вспоминать: больно. Ну ладно, жри,- и Павлуша
бросил в пасть медведю колбасу.
