всемогущество. Что ты дашь мне взамен? Свою отчужденную от меня жизнь? Всю
эту полную игру внешнего бытия? Слишком незначительная плата за
всемогущество! И за единственность! - И он насмешливо погладил тень девочки
по голове, рука его провалилась в ее пустоту.
И началась новая жизнь! Теперь каждый день к вечеру Один окружал себя этим
ускользающим, неслышно завывающим миром. Его даже слегка подташнивало от
его мнимого существования, от присутствия навсегда исчезнувшего.
Он легко проходил сквозь него, без всякого вреда для себя. Бесчисленные
тени людей, как призраки, мелькали по залитым солнцем полям и лесам, не
чувствуя их, в то время как это чувствовал только Один, влюблялись,
воевали, сочиняли стихи, плакали - и все это стерто, бесшумно, в то время
как вся жизнь в ее полноте сосредоточилась только в Одном.
Этот мир уже не мучил его всеми своими прежними ужасами вымороченного,
чужого существования. Если тени надоедали Одному, он уводил их в полное
небытие. Но они редко сердили его: ему были смешны их кривляния, любовь и
ненависть друг к другу. Их полная беспомощность.
По этому дальнему отражению он брал для бесконечного движения вперед для
себя все, что ему было нужно от объективного мира.
И Один снова почувствовал прилив крови к своей уже было застывающей душе.
Теперь ему принадлежали не только это вечное солнце, и эти дальние заезды,
и этот нежный запах трав, и эти единственные мысли - но и этот, то
появляющийся, то исчезающий, мир мертвецов, от которого он брал в свой
живой дух мертвую, но нужную пищу.
И снова почувствовал себя Один хозяином всей Вселенной... Но что случилось
потом, выходит за пределы этого рассказа.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. ОНО
АКМ
Юрий Мамлеев
ОНО
из книги
"Черное зеркало"
Оно было большое, странное и мало походившее на человека. Да и
человеческого жилья не было: всего лишь грязная клетка в "гостинице" для
бедных в Нью-Йорке. Оно целыми днями хохотало, глядя на свое отражение. По
существу, отражения не было, точнее, было пятно, походившее на него.
Кто он был? Оно называло себя "он", потому что у него был член,
один-единственный, но до того опустошенный, что он считал его волосиком.
Итак, он не знал, кто он. Может, когда-то он был очень уверенным человеком,
но уже несколько лет как он потерял всякое самоуправление.
С кем он совокуплялся? Определенно с тараканом. Тараканов в его конуре было
много, даже избыточно, учитывая и самую пылкую любовь, но тот таракан был
единственный. (Вообще, нашего героя не тянуло к изменам.) Таракан этот,
кроме того, заменял ему домашнюю кошку. "Единственный" падал с потолка
прямо на член, несмотря на то что член был как волосик. Не член, а именно
таракан "делал" любовь...
- How are you? How are you?
- Ты меня любишь? - спрашивал он иногда своего таракана, когда тот ползал
по его животу.
Нет, "оно" не был эмигрантом. Точнее, он стал эмигрантом, но с другой,
более духовной стороны. И где-то он оставался местным жителем и,
следовательно, оптимистом.
Он, например, всегда говорил "how are you" таракану, когда тот заползал на
его член. Потом, после совокупления, напоминавшего крепкую дружбу, "оно"
подносило таракана к глазам и плакало (потому что с женщинами-человеками
"оно" чувствовало себя еще более одиноко). Затем "оно" смотрело телевизор,
подобранный на помойке.
В телевизоре мелькали белозубые божества. Их атрибутами были доллары. Потом
стреляли, убивали и читали проповеди.
"Оно" путалось. И в ответ опять хотело совокупляться с тараканом. Но
"единственный" не всегда оказывался под рукой. Тогда "оно" выдумывало
таракана...
Иногда "оно" ходило гулять. Особенно вечером, когда нью-йоркские
полицейские, обвешанные пистолетами, автоматами и рацией, скрывались во
тьму - под землю, искать убийц. Тогда он лез в помойное ведро, что
находилось напротив отеля. Ведер было много, но он облюбовал только одно.
Возможно, потому что в него испражнялась огромная черная негритянка,
сошедшая с ума оттого, что увидела в витрине магазина большой бриллиант.
Запах ее дерьма обволакивал "оно", так что он почти засыпал, окунувшись
головой в ведро. Этот запах, видимо, был лучше, чем запахи в нью-йоркском
метро, и он убаюкивал его. Но больше всего он любил мечтать в таком
положении.
Ему чудился, например, член Сатаны - холодный и невообразимый, как
небоскреб, устремленный к луне. Он сам порой взбирался на лифте на край
какого-нибудь небоскреба и тогда в ночных огнях видел тысячи таких живых
чудищ... Между тем он любил Сатану. Любил также хохотать на небоскребе,
склонив голову в ночь. Никогда ему не хотелось прыгнуть вниз, да и защитные
решетки были внушительные. Зачем прыгать вниз, когда можно было прыгнуть
вверх, высоко-высоко над этими супермаркетами, и летать этакой черной
летучей мышью над городом...
Но однажды "оно" решило кончать со всеми этими грезами. Началась жуткая
нью-йоркская ночь с воем из-под земли, с криком проституток из пустоты и с
золотом в витринах. "Оно" выползло из своей конуры. Океан желтых огней в
черном ореоле горел вокруг. "Оно" заплакало: не потому, что ему не
нравилась эта цивилизация, а потому, что "оно" вдруг решило умереть. Не
всякое существо, решив умереть, плачет. Иные умирают, как манекены.
"Оно" знало это, когда было бизнесменом: его приятели по делам именно так и
умирали.
Иногда раньше у "оно" были маленькие позывы к смерти, главным образом после
оргазма, особенно с проститутками. Но его, скорее, тошнило от этих дешевых
проституток, на которых он порядочно тратился. Ерунда все это, пора было
кончать по-настоящему. Главное, впереди не ожидалось денег, а какая же без
денег свобода. И кроме того, он увидел, что у его помойного бака уже не
появлялась та странная негритянка (ее потом видели мочившейся в метро).
Около помойного бака стояла старая белая женщина, и она была еще страшнее
негритянки, словно выплыла из ночного нью-йоркского метро двадцать первого
века.
Старая белая женщина (волосы ее были окрашены в рыжий цвет - цвет золота)
наклонилась над помойным баком, где уже не было светящегося дерьма
негритянки, а лишь где-то в глубине копошились крысы.
Женщина пела в помойный бак какой-то гимн. "Оно" осторожно подошло к ее
заднице:
- How are you?
Когда "оно" повторило это приветствие десятый раз, женщина подняла голову и
посмотрела на него.
И тогда "оно" поняло: вот и все, сейчас пора кончать. Труба прогремела,
хотя это был просто взгляд. Он не знал, какого цвета глаза этой женщины -
синего, зеленого, черного или бледно-голубого? Разве дело в цвете и даже в
выражении?
"Оно" завыло. Это был дикий, трупный вопль, не напоминающий, однако,
обычный вой из-под нью-йоркской земли. На четвереньках "оно" поползло.
Впереди был черный узкий проход - так называемая улица, зажатая
небоскребами, и она была патологически длинная, эта улица, непрерываемая,
так что виднелся далекий горизонт. И на горизонте этом зияло зловещее
кроваво-красное зарево. Словно пылало сознание дьявола.
"Оно" стало медленно превращаться в подобие этого огненного облака, а
точнее, в его отражение. Сначала превратилась голова, потом запылало
туловище.
И тогда - в огне - ему стало казаться, что множество людей на бесчисленных
улицах этого города превращаются в маленькие огненные облачка и все они
идут к своему Центру - к зловещему огромному зареву на горизонте... К
зареву, в котором их не будет.
+
+
АКМ - Юрий Мамлеев. ОТДЫХ
АКМ
Юрий Мамлеев
ОТДЫХ
из книги
"Черное зеркало"
Жара плыла по южному берегу Крыма; от красивости прямо некуда было
деваться, и ощущалось даже что-то грозное в этой игрушечной красоте, потому
что это была не просто игрушечная красота природы, то есть чего-то не
зависящего от волн человека. Людишки, приехавшие сюда из разных мест,
хихикали до потери сознания, их больше бесила не красивость, а теплота н
воздух, в которые они погружали свои разморенные непослушные тела. Они не
понимали, почему на свете может быть так хорошо и красиво, и, тупо выпятив
свои безмутные глаза и животы вперед, на море, толпами стекались к берегу.
Весь пляж был усыпан телами, и дальше это месиво продолжалось в море, в
нем, плоть от плоти, стояли и бултыхались людишки - некоторые приходили в
воду с закуской и, погрузившись по грудь в воду, часами простаивали на
месте, переминаясь время от времени, тут же перекусывая, другие ретиво
полоскали белье, наиболее юркие и смелые заплывали подальше, куда
обыкновенные обыватели не рисковали. На пляже расположились несколько
грязных пунктов для еды, два дощатых туалета и неуютный, как ворона,
посаженная на палку, крикливый громкоговоритель.
Дальше над людьми величественно-безразлично возвышались горы, а пониже -
курортный городишко с белыми хатами, ларьками, венерической больницей и
парком культуры и отдыха.
В одном из маленьких домншек-клетушек, целиком забитых приезжим народцем,
снимала треть комнаты Наташа Глухова - странное, уже четвертый сезон скуки
ради отдыхающее у моря существо. В домике этом у обезумевшей и впавшей в
склероз от жадности хозяйки все комнаты-норы были уже до неприличия
замусолены отдыхающими. Людишки, оказавшиеся здесь, походили друг на друга
прямо до абсурда: не то чтобы они были безличны - нет, но все их изгибы и
особенности были странно похожие, во всяком случае одного типа, они даже
слегка ошалели, глядя друг на друга. К осени почему-то потянулось и более
отклоняющееся от нормы; рядом с Наташей снял, например, гнездо лысо-толстый
пожилой человек, который всем говорил, что приехал на юг потому, что
страсть как любит здесь испражняться.
- Оттого, что, во-первых, тут ласковый воздух,- загибал палец он.-
Во-вторых, я люблю быть во время этого, как тюлень, совсем голым, без
единой маечки, а у нас в Питере этого нельзя - простудисся.
Сама Наташа Глухова даже этого типа воспринимала спокойно, без истерики.
Она не то что не любила жизнь - и в себе, и в людях, а просто оказывалось,
что жизнь сама по себе, а она - сама по себе. Она не жила, а просто ходила
по жизни, как ходят по земле, не чувствуя ее. Формально это было
двадцатитрехлетнее существо, с непропорциональным, угловато-большим телом и
лицом, в котором дико сочеталось что-то старушечье и лошадиное. Лучше всего
на свете она выносила работу - спокойную, тихую, как переписка. Немного
мучилась вечером после работы. Так и свой отдых в Крыму она воспринимала
как продолжение работы нудной, скучной, только здесь еще надо было самой
заполнять время.
Поэтому Наташа, несмотря на нежное, пылающее солнце и море, подолгу
растягивала обеды, походы за хлебом: из всех столовых и магазинов выбирала
те, где очередь подлиннее.
"Постою я, постою,- думала она.- Постою".
Иногда, в состоянии особого транса, она у самого прилавка бросала очередь и
становилась снова, в конец.
В очереди было о чем поговорить.
Нравилось ей так же кататься туда-сюда на автобусах. Правда, смотреть в
окна она не особенно любила, а больше смотрела в одну точку, чаще на полу.
Пешком она ходила медленно, покачиваясь.
Зарплатишка у нее была маленькая, шальная, некоторые собачки больше
проедят, но ей хватало; к тому же за четыре сезона в Крыму у нее
выработалась меланхолическая старушечья привычка по мелочам воровать у
отдыхающих. Это немного скрашивало жизнь. Проделывала она это спокойно,
почти не таясь; отдыхающие не думали на нее просто потому, что на нее
нельзя было подумать. У одного старичка стянула даже грязный носовой платок
из-под подушки. "Во время менструации пригодится",- подумала она.
Как ни странно, Наташа Глухова была уже женщина; наверное потому, что это
не составляет большого труда. Но одно дело стать женщиной, другое - держать
около себя мужиков, насчет этого Наташа была совсем вареная.
От нее разбегались по двум причинам. Во-первых, от скуки.
"Полежим мы, полежим,- казалось, говорил весь ее вид.- Полежим".
- Какая-то ты вся неаккуратная,- сокрушался один парень-свистун. Он
