Каждый год слышится клич диких гусей, зовущих за собой ввысь по пути на
север к оттаивающим пастбищам, и иногда дикая неземная красота голоса
лебедей-кликунов: серебряные трубы высоко в ясном голубом небе. Прилетели
гаги подкормиться на побережье и островах. Они приносят с собой самые
призывные и манящие изо всех звуков весны и лета на Гебридах: глубокий,
гулкий, трубный клич селезня-ухажёра.
Одна за другой разные породы перелётных птиц возвращаются на пляжи и
острова, где они родились. Береговые ласточки - на песчаный откос в
низовьях ручья, каменки обыкновенные - к кроличьим норам у выгрызенного
дерна, кайры и чайки - на острова у Камусфеарны. Первыми появляются
серебристые чайки. Они летят на самый большой остров, где стоит маяк. Их
примерно двести пятьдесят пар, и воздух над белесыми скалами и морскими
камнями дрожит от их голосов и шума белых кружащих крыльев. Среди них есть
две-три пары больших чаек с черной спиной, толстых, с грубым голосом и
похожих на стервятников. Затем прибывают чайки обыкновенные, изящные,
точёные, которые с резким криком селятся на соседнем выступе, весьма
опасаясь грубых выражений и хищнических склонностей своих соседей. И
наконец уже в мае прилетают крачки в свои собственные удалённые шхеры. Они
появляются в ту же неделю, что и ласточки, прилетающие из Африки
гнездиться в старой разрушенной усадьбе через поле, и вместе с тонким
стальным звоном их крыльев весна уже практически уступает лету.
К этому времени везде уже преобладает зелёный цвет. Пурпурные веточки
берёз спрятаны под нежным облачком свежей листвы, изогнутые, горькие как
миндаль прутки молодого орляка за эти несколько коротких недель вырастают
на три фута над землёй и образуют покров зелёной листвы над прошлогодней
ржавой порослью.
Листья жёлтого ириса, окаймляющего ручей и берег моря, образуют целый
лес широких штыков. А острова, которые за исключением отдельных пятен
вереска, растущего до колена, казались такими пустынными в апреле, теперь
поросли джунглями травы и шиповника. Для меня всегда есть нечто слегка
удушающее в этом обволакивающем зелёном уборе, в этой излишней, почти
викторианской, драпировке костей, которые незачем прикрывать. И если бы не
пронзительное присутствие моря, то вся эта зелень казалась бы мне такой же
назойливой, как поливные лужайки в Оксфорде в разгар лета. Может быть,
сюда лучше всего подойдет слово "распущенная".
В начале мая происходит повторяющееся чудо миграции молодых угрей из
моря.
Всегда есть нечто, наводящее глубокий ужас при виде любых живых существ
в бесчисленных количествах. Это как бы затрагивает некую атавистическую
струну, чей звук больше подходит к стародавним временам, когда мы были
подлинной частью животного мира, когда вид других существ в неисчислимых
ордах вызвал страхи и надежды, которых больше нет. Когда молодые угри
добираются до ручья Камусфеарны, все они примерно равной длины в три дюйма
и не толще вертела для мяса, голубовато-стального цвета, если смотреть
сверху, а на свет почти прозрачные, за исключением красного шарика возле
жабер. Все они пропутешествовали в виде икринок в течение двух долгих лет
от места своего рождения к юго-западу от Бермудских островов и преодолели
две тысячи миль океана, избежав всевозможных врагов. Во время этого
долгого, слепого, инстинктивного путешествия число их, должно быть,
уменьшилось в миллионы и даже в миллиарды раз, и всё же трудно себе
представить, что на свете их может быть гораздо большее количество, чем
то, что появляется у ручья Камусфеарны. Ещё труднее вообразить, что это
всего лишь малая толика того, что одновременно появляется во множестве
других ручьёв.
Там, где ручей плавно течёт по ровной местности, эти орды медленно и
целеустремлённо движутся к вроде бы непреодолимому барьеру водопадов.
Дальше, выше моста, вода несётся и хлещет над неровными камнями вокруг
выступа скалы у подножия водопада. Здесь, вроде бы испугавшись и отдыхая
перед штурмом вертикальной, мокрой стены, они собираются в омутах и стоят
неподвижно, образуя голубовато-стальной ковёр в несколько дюймов толщиной.
Зачерпните ведро, и в нем окажется больше угрей, чем воды. Некоторые по
ошибке уходят из основного русла ручья и подымаются по крутым ручейкам,
ведущим в тупиковые заводи родников.
Среди них (поскольку чудесные силы их множества как будто бы не имеют
ощущений связи или дедукции) есть потоки одновременно поднимающихся и
спускающихся угрей, а сама заводь прямо-таки кипит, наполненная до краёв
этой кишащей массой.
И именно здесь, у подножия водопада, во время ожидания они несут
последние тяжёлые потери. В течение недели или двух скалы ниже водопада
обрызганы белым помётом воронов, которые стоят здесь, пожирая их в три
горла и сокращая во много раз их ряды, остатки огромного потока, который в
течение двух лет проделал такое опасное путешествие.
Но мы ещё не видели и малой доли этого, так сказать, великого похода, и
только в последнем восхождении угорьков на водопады наблюдателю
открывается колоссальная движущая сила их инстинкта. Сначала там, где по
краям водопада вода стекает в мелкие каменные чаши по почти горизонтальным
уступам, путь их довольно прост - несколько дюймов подъема почти по
горизонтали, и угорёк уже в следующей чаше. Но после подъема по такой
лестнице на фут-другой они сталкиваются либо со сметающим всё потоком
белой воды слева, либо с гладкой черной скалистой стеной впереди, которую
каждые несколько секунд окатывают тяжёлые всплески брызг. На протяжении
нескольких футов у подножья этой стены растёт мелкая шёрстка водорослей,
среди её мельчайших завитков угорьки сплетаются вместе и начинают очень
медленно ползти вверх, образуя вертикальную, плотную цепочку шириной
примерно в два фута.
Иногда большая струя воды попадает прямо на них и смывает около сотни
из них обратно в чашу, но медленно и настойчиво они снова карабкаются
вверх. Мне ни разу не удалось пометить угря, чтобы его можно было узнать,
и насколько я понимаю, такое может случиться с одним и тем же угрем много
раз в день и даже в час. Может быть, это как-то связано с прозрачностью
этих существ, помимо их миниатюрных размеров и бесчисленного количества,
но разум просто отказывается понимать как слепую мощь их инстинкта, так и
присущую им силу при следовании ему. Но ведь этот таинственный двигатель и
генератор энергии не обязательно должен быть очевиден.
Выше полосы увлекаемых водой водорослей для подымающихся угрей больше
нет попутной поддержки. Перед ними только гладкая мокрая стена с
мельчайшими шероховатостями, за которые может зацепиться только их
прозрачное пузо. Они висят там, как будто бы в них нет никакого веса, и
как бы в отчаянье они изредка конвульсивно подёргиваются. Им, пожалуй,
удаётся подняться на шесть дюймов в час, порой соскальзывая на такое же
расстояние за секунду, а им ещё надо преодолеть двенадцать футов скалы.
Практически невозможно уследить за одним и тем же угрем в этой массе
больше минуты-другой, но глядя вверх на гребень водопада, испытываешь
чувство облегчения, эмоционального удовлетворения при виде того, как они
переливаются из скрытого там резервуара, и отмечая широкую полосу
лоснящихся угрей, которые совершили с виду невозможное дело и находятся
уже на вершок от безопасного места.
Возможно лишь несколько миллионов из миллиардов угрей преодолевают
водопад Камусфеарны, некоторые, несомненно, взбираются на второй и третий
водопады. Я видел угрей такого размера на высоте двух тысяч футов вверх по
горе, откуда ручей берёт начало. В принципе, степень выживания у них
должна быть высока по сравнению со сперматозоидами.
И ещё только один раз в Камусфеарне мне доводилось видеть живые
существа в количествах сравнимых с теми угрями, но я хорошо помню тот
случай. Тёплыми вечерами в конце лета, когда солнце всё ещё сияло на
толщину пальца над пилообразными вершинами Куиллина и блестело на плотных
гроздьях ягод красной рябины, ребятишки Мак-Кинноны спускались по откосу
из Друимфиаклаха покупаться на белых песчаных пляжах островов. Задолго до
того, как я был в состоянии услышать их, моя собака Джонни, которая теперь
несколько огрузнела и постарела, настораживалась и начинала повизгивать, а
пушистый белый обрубок её хвоста тихонько постукивал по каменному полу. Я
подходил к открытой двери и прислушивался, Джонни сидел торчком на
каменных плитах на улице, глядя на высокую линию горизонта, а нос у него
вопросительно подёргивался. А я не слышал ничего, кроме шума вечно текущей
воды и слабых, знакомых криков диких птиц, их трубных звуков на побережье
и попискивания канюка, кружащего вверху над головой.
Доносился рокот притихшего водопада и журчанье ручья между валунов, а с
другой стороны - приглушённые звуки волн, рассыпающихся в сгустках пены
вдоль берега.
Слышно было щебетанье береговых ласточек, охотящихся на мух во всё ещё
золотистом воздухе, карканье ворона и крики чаек с моря, гладкого как
белый шёлк, простирающегося вплоть до дальнего острова Эйгг на самом
горизонте. Иногда раздавался предупредительный стук кролика на участке
среди дюн позади дома.
Но Джонни всегда знал, когда приходят дети, и когда, наконец, я тоже
стал слышать их высокие голоса, звучащие вдали высоко над нами, он вдруг
напускал на себя равнодушный вид и с полным безразличием отправлялся к
кустикам тростника или к столбику ограды у небольшой цветочной клумбы и
поднимал там ногу. С того времени, когда маленькие головы мальчиков
появлялись на горизонте холма, проходило примерно минут пять до тех пор,
пока они спустятся по последнему и самому крутому участку пути, перейдут
по мосту и подойдут по зелёной травке к двери, я всё время думал, что они
мне несут: долгожданные или ненужные письма, кое-какие нужные мне припасы,
бутылку козьего молока от их матери или вообще ничего. Когда ничего не
было, я сразу облегченно вздыхал и сильно печалился, так как в Камусфеарне
мне не хочется иметь дело с внешним миром и в то же время нужна
уверенность в том, что он по-прежнему существует.
Однажды вечером, когда близнецы принесли мне объемистые пакеты с
письмами, и я уже некоторое время сидел и читал их в сумерках на кухне, то
вдруг услышал их взволнованные крики, доносившиеся с пляжа. Я вышел и стал
свидетелем сцены, которая до сих пор так ярко стоит у меня перед глазами,
как будто с тех пор прошло не несколько лет, а несколько часов.
Солнце стояло очень низко, тень от дома тёмной длинной полосой
протянулась по траве и тростнику, а склон горы вверху казался золотистым,
как будто бы сквозь оранжевый светофильтр. Орляк уже не был зелёным, а
вереск - пурпурным, и только алые рябины отдавали свой собственный цвет
солнцу, яркий как венозная кровь.
Когда я повернулся к морю, оно было таким бледным и полированным, что
фигуры близнецов, стоявших по пояс в воде, вырисовывались почти силуэтом
на его фоне, их торс и конечности были бронзового цвета со светло-желтой
окантовкой. Они кричали, смеялись и, двигаясь, всплескивали руками воду
вверх. Всё время, пока они там бегали, то вскидывали вверх сверкающий
дождь мелкой золотой и серебряной рыбёшки, такой плотный и сияющий, что он
даже размывал очертания детских фигур.
Это было похоже на то, как будто бы мальчики были центральной фигурой
освещённого фонтана в стиле барокко, и когда они нагибались к поверхности
со сложенными лодочкой руками, вверх ударял новый поток искр в том месте,
где погружались их руки, и опускался затем хрупким сияющим каскадом. Когда
я сам добрался до воды, то как бы погрузился в серебряную патоку, голые
ноги просто протискивались сквозь плотную массу мелкой рыбёшки, как сквозь
сплошное и нехотя поддающееся месиво. Возникало такое непреодолимое
желание сгребать и разбрасывать их, кричать и смеяться, как если бы мы
были искателями сокровищ, которые наткнулись на легендарные подвалы
императорских драгоценностей и разбрасывали вокруг бриллианты как солому.
