просидел рядом с ней около двух часов, когда Тезинджер вернулся с приёма
больных.
- Сходи-ка лучше прогуляйся, - сказал он. - Я присмотрю за ней. Тебе и
так тошно сидеть здесь всё время, к тому же ты не можешь ей ничем помочь.
Эта болотная деревня у нас - последняя, и тебе, может быть, не доведётся
увидеть другой.
Я вышел и вспомнил о тех сюжетах, которые всё хотел сфотографировать,
но всё время откладывал. Затем оказалось, что затвор в фотоаппарате
сломан, и я вернулся домой.
Час спустя мы тронулись в путь. Почувствовав тепло Чахалы у себя за
пазухой, я вдруг ощутил надежду, что она будет жить, но она не стала
сидеть там. Она выбралась наружу, приложив при этом изумившую меня силу, и
растянулась, подрагивая, на дне каноэ, а я держал у себя между колен
платок, чтобы её маленькое бившееся в лихорадке тельце было в тени. Вдруг
она слабо вскрикнула тем самым отчаянным визгом, как это бывало во сне, а
несколько секунд спустя я увидел, как по телу у неё пробежала судорога. Я
положил на неё руку и почувствовал то странное оцепенение, которое
наступает сразу же после смерти, и затем она обмякла у меня под рукой.
- Померла, - сказал я. Сказал это по-арабски, чтобы ребята перестали
грести.
Тезинджер спросил: "Ты уверен?"
А ребята недоверчиво смотрели на меня.
Я подал её Тезинджеру, и её тельце повисло у него на руках как
крошечная меховая мантия.
- Да, - сказал он. - Мертва. - И бросил тело в воду. Оно упало на яркий
ковёр из белых и золотистых цветов и осталось на плаву, с морщинистыми
лапками по сторонам, как она, бывало, спала ещё живой.
- Трогайте, - сказал Тезинджер. - Ру-ху, ру-ху! Но гребцы сидели, не
двигаясь, поглядывая то на меня, то на маленький трупик, и поехали только
тогда, когда Тезинджер рассердился на них. Амара постоянно оглядывался,
пока, наконец, мы не обогнули купину тростника, и она скрылась из виду.
Солнце сияло на белых цветах, голубые зимородки проносились низко над
нами, а орлы кружили в вышине голубого неба, но всё это стало так
нереально со смертью Чахалы. Я говорил себе, что это лишь одна из тысяч
подобных ей в этих болотах, где их гарпунят пятизубой острогой,
отстреливают или подбирают щенками, и они умирают медленной смертью в
гораздо более жестоких условиях. Но она погибла, и я был безутешен.
Виноват в этом тот, кто, возможно, более миллиона лет тому назад
впервые подобрал дикого щенка, прижавшегося к телу мёртвой матери. И я
задавался вопросом, неужели в его полудиком мозгу возникали те же мотивы,
которые во мне были сознательны.
Я очень горевал по Чахале, так как она окончательно убедила меня в том,
что именно выдра нужна мне в качестве питомца в Камусфеарне, я понял, что
у меня была такая возможность, а я упустил её. И лишь много времени спустя
до меня дошла возможная причина её смерти. Болотные арабы морят рыбу
наперстянкой, скрытой в наживке на креветок, и если для человеческого
организма или взрослой цапли эта доза ничтожна, то для такого юного
создания как Чахала она могла оказаться роковой.
У меня больше не оставалось времени на болота. Мы с Уилфредом должны
были провести несколько дней в Басре, прежде чем отправиться к пастушеским
племенам, где надо было прожить начало лета. И смерть Чахалы, которая
показалась мне концом, на самом дела стала лишь началом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЖИЗНЬ С ВЫДРАМИ
Глава 7
В ту ночь, когда умерла Чахала, мы добрались до Эль-Азаира, гробницы Эзры
на берегу Тигра. Оттуда мы с Уилфредом Тезинджером направлялись в Басру,
чтобы получить почту из Европы и ответить на неё, прежде чем снова ехать
дальше. В Генеральном консульстве в Басре выяснилось, что почта Уилфреда
прибыла, а моя - нет.
Я послал в Англию телеграмму и, прождав бесполезно три дня, попытался
позвонить.
Разговор нужно было заказывать за сутки вперёд, получить его можно было
только в течение одного часа, к тому же тогда, когда из-за разницы во
времени вряд ли можно было застать кого-либо в Лондоне. В первый день
линия оказалась неисправной, на второй день переговорный пункт был закрыт
по случаю какого-то религиозного праздника, на третий день опять была
какая-то накладка. Мы договорились с Тезинджером встретиться через неделю
в мудхифе у Абдель Неби, и он уехал.
За два дня до встречи я вернулся в Генеральное консульство после
нескольких часов отсутствия уже к вечеру и обнаружил , что моя
корреспонденция прибыла. Я понёс её к себе в спальню, чтобы прочесть, и
увидел там двух болотных арабов, сидевших по-турецки на полу. Рядом с ними
лежал мешок, в котором время от времени что-то шевелилось.
Они подали мне записку от Тезинджера. "Вот тебе выдра, самец,
отлучённый от матери. Мне кажется, ты захочешь отвезти её в Лондон: в
тараде с ней будет слишком много хлопот. Это та самая, о которой мне
говорили раньше, но за ней охотились шейхи, и поэтому мне сказали, что она
сдохла. Отправь с Аджрамом мне письмо о том, что она прибыла благополучно,
он сейчас вместо Катхя..."
С тех пор, как я развязал этот мешок, в жизни моей начался период,
который, по существу, не завершился до сих пор, и, насколько я себе
представляю, может продолжаться до моей собственной кончины. Это, по сути,
кабальная зависимость от выдр, помешательство на выдрах, которое, как
выяснилось позже, характерно для большинства, кому когда-либо приходилось
держать их. Тварь, которая, не очень-то смутившись, выбралась из мешка на
просторный кафельный пол спальни консульства, была в то время похожа ни на
что иное, как на очень маленького средневекового дракона. С головы до
самого кончика хвоста она была покрыта симметричными зубчатыми пластинками
брони из грязи, меж бугорками которой просматривался мягкий бархатистый
мех, такой, как бывает у шоколадно-коричневого крота. Зверёк встряхнулся,
и я уж было приготовился к тому, что этот грозный камуфляж превратится в
пыльное облако, но манёвр этот на нём никак не отразился, и только через
месяц, после долгих трудов, мне удалось, наконец, соскрести последние
остатки грязи и увидеть его, так сказать, в настоящем обличье.
И всё же в тот самый первый день я распознал в нём выдру, какой мне ещё
не доводилось видеть живьём. Мех её был несколько похож на одну необычную
шкурку выдры, которую я ещё раньше купил у арабов в одном из болотных
селений. Миджбил, так назвал я свою новую выдру по имени шейха, у которого
мы недавно останавливались и имя которого заинтриговало меня волшебной
картинкой похожего на утконоса животного, и в самом деле принадлежал к
породе до того неизвестной науке, и впоследствии, после обследования
зоологами как меха, так и всего тела, получил название Lutrogale
perspicillata maxwelli, или же максвеллова выдра. Это обстоятельство,
пожалуй, повлияло на прочность эмоциональных уз между нами, поскольку за
год постоянного и очень нежного общения с ним я полюбил его так, как не
любил почти никого из людей, и писать о нём в прошедшем времени мне так же
тяжело, как человеку, потерявшему своего единственного ребёнка. В течение
года и пяти дней он бывал у меня и в постели, и в ванной, выслеживая мои
повадки, и, хоть у меня теперь есть другая, ничуть не менее дружелюбная и
очаровательная выдра, другого Миджбила не будет больше никогда.
В течение первых суток Миджбил не проявлял ни враждебности, ни
дружелюбия, он был просто отчуждён и равнодушен, предпочитал спать на полу
как можно дальше от моей кровати и принимать пищу и воду так, как будто
всё это появлялось перед ним без какого-либо человеческого участия.
Питание превратилось в проблему, так как мне не сразу пришло в голову, что
болотные арабы почти наверняка кормили его остатками риса с добавлением
лишь тех частей рыбы, которые несъедобны для людей.
Генеральный консул послал было слугу купить рыбы, и тот вернулся как
раз тогда, когда нам нанёс визит Роберт Ангорли, который был егерем у
наследного принца и был страстно влюблён в историю естествознания. Это был
иракец-христианин, получивший образование в Англии. Ангорли сообщил мне,
что ни одна из купленных рыб небезопасна для моего зверька, поскольку она
отравлена наперстянкой, которая, хоть и безвредна для человека в таких
дозах, он уверен, будет опасной для молодой выдры. Он вызвался доставать
мне ежедневно рыбу, пойманную сетями, и затем каждый день приносил мне
около полудюжины маленьких окуньков из Тигра.
Миджбил поедал их с аппетитом, держа вертикально в передних лапах
хвостом вверх как эдинбургский леденец, попеременно откусывая по пять раз
то с правой, то с левой стороны.
Мне повезло, что я недавно познакомился с Ангорли, иначе Миджбил мог бы
сразу же отправиться по стопам Чахалы и по той же самой причине. Ангорли
зашёл в Генеральное консульство как раз тогда, когда я ожидал почту из
Европы, и пригласил меня на денёк поохотиться на уток на сказочных болотах
наследного принца. Подобного удовольствия теперь уж больше не суждено
испытать никому, поскольку наследный принц уже растерзан обезумевшей
толпой, а о моём друге Ангорли, который вряд ли интересовался политикой
вообще, я больше не слышал со времени революции.
Из этой утиной охоты мне больше всего врезалось в память огромное
облако розовых фламинго, летящих на высоте человеческого роста к моей
засаде, и вал за валом из бело-розовых крыльев, хлопающих над самой моей
головой. Уток там были тысячи, и если наследному принцу удавалось
настрелять их достаточно много с этой платформы, то охотником он был не
чета мне. Дело в том, что она расположена на самой середине огромного
водного пространства, простирающегося на милю или даже больше в любую
сторону. Борта её были высотой по грудь, а в центре стояло деревянное
сиденье, справа от него было нечто наподобие столика, на крышке которого
умещалось восемь коробок по двадцать пять патронов в каждой. Там они и
стояли, и большое алое пятно, образуемое ими, было прекрасным
предостережением любой утке, подлетавшей на расстояние в двести ярдов. Я
оказывался в центре внимания каждой птицы во всей округе. Пол платформы
был на шесть дюймов под водой, и поэтому патроны оставались на своем
месте, а утки - нет. Часов эдак через пять меня вызволили из этого
дурацкого положения, и мы с Ангорли увезли домой около ста пятидесяти
уток, из которых на мою долю приходилась едва ли треть. Но фламинго были
великолепны.
Мы с выдрой испытывали гостеприимство генерального консула в течение
полумесяца.
На вторую ночь на рассвете Миджбил перебрался ко мне в постель и
проспал у меня в ногах до тех пор, пока слуга не принёс утром чай. В
течение дня он стал утрачивать апатию и проявлял жгучий, даже очень
жгучий, интерес к окружающему миру. Я смастерил ему ошейник или, пожалуй,
даже пояс, и отвёл его на поводке в ванную комнату, где в течение часа он
сходил с ума от радости в воде, погружаясь и барахтаясь, ныряя взад и
вперёд, и набрызгал впору бегемоту. Это, как мне довелось узнать позднее,
характерная черта выдр: каждая капля воды должна быть, так сказать,
размазана по всему помещению, тазик надо немедленно опрокинуть, а если он
не опрокидывается, то в него надо сесть и всё выплескать. Вода должна быть
в постоянном движении и выполнять какую-либо работу. Если же она находится
без движения, то представляется такой же непонятной и загадочной, как
зарытый в землю талант.
Каких-нибудь два дня спустя он сбежал из моей спальни в то время, когда
я входил туда, и, обернувшись, я успел заметить лишь его хвост, когда он
заворачивал за угол коридора, ведущего к ванной. Покуда я добежал туда, он
уже сидел на краю ванны и пытался крутить лапами хромированные ручки
кранов. Я был поражён таким ранним проявлением разума, о котором даже не
подозревал. Не прошло и минуты, как он открыл кран настолько, что потекла
тоненькая струйка воды, и в течение нескольких мгновений он, убедившись в
своём успехе, добился полноводной струи.
(Ему просто посчастливилось повернуть кран в нужную сторону.
Впоследствии он не раз пытался с большим усердием закрывать кран, ворча от
