собака будет без сознания. Джонни обожал поездки на машине, и с радостью
отправился и в эту.
Когда машина тряслась на крутой дороге к парому, он высовывал голову в
окно и с детским азартом вдыхал ветерок, а я, несчастный, смотрел на него
и думал о том, что могу обмануть его доверие, и что, возможно, вечером
вернусь один и оставлю его мёртвым на Скае. Тогда, и во время долгого
ожидания, пока он был на операционном столе, я думал только о прошлых
днях, проведённых с Джонни, многие из которых, казалось, были так давно,
что укладывались лишь в человечью, а не собачью жизнь. Я был с ним рядом и
давал ему наркоз, Джонни доверял мне, но его озадачили странные
приготовления, и ему очень не понравилась вонючая резиновая маска, которую
мне пришлось прижать к его морде, и он лишь раз в отчаянье заскулил,
прежде чем потерял сознание. Затем я больше часу бесцельно бродил по
берегу у этой деревни на острове Скай. День был серый и тяжёлый, собирался
идти снег, а с моря дул резкий ветер, который шуршал сухими водорослями на
черте прибоя. Я вспоминал о том, как пытался обуздать его порывы
двенадцать лет тому назад, как учил этого удивительного мохнатого спаниеля
доставать дичь и искать её след, как однажды в его лучшие годы, после
вечернего пролёта уток, ему пришлось пробираться сквозь уже замерзающий
лёд, сходившийся за ним, когда он сорок один раз проплыл туда и обратно с
дикой уткой в зубах, как часто его шерстяной бок служил мне подушкой в
открытой лодке, о том, как много раз я возвращался в Камусфеарну зная, что
он ждёт меня.
Не единожды я пытался анализировать этот очевидно преднамеренный вид
самоистязания, который так часто проявляется у многих перед лицом кончины,
человека или животного, и он, мне кажется, возникает из отрицания смерти,
как если бы вызывая и организуя эти субъективные образы, вы вроде бы
подтасовываете объективные факты. Полагаю, что это инстинктивный процесс,
и та горечь, которую он приносит с собой, - это преходящий промежуточный
продукт, а не мазохистское его завершение.
Тогда Джонни не умер. Когда мне позволили войти в операционную, он уже
пришёл в себя, но был слишком слаб и не мог двигаться, только хвост у него
слабо шевелился. В течение долгого жестокого путешествия домой он лежал
совершенно неподвижно, так что мне приходилось снова и снова щупать ему
сердце, чтобы убедиться, что он ещё жив. Когда мы приехали в Друимфиаклах,
уже была ночь, пошёл снег, и ледяной северный ветер наметал его плотным
слоем. Мораг, сердце которой принадлежало Джонни с самого первого дня его
появления в Друимфиаклахе, перестрадала больше меня, и хотя Джонни выжил,
он был близок к смерти. В течение многих дней перемен почти не было, либо
Мораг, либо я сидели с ним целыми ночами и помогали ему в его беспомощном
состоянии. Сама его чистоплотность вызывала больше всего трудностей. Он
был ещё очень слаб и практически не мог двигаться, и всё же готов был
скорее пережить агонию боли, чем облегчиться в помещении. Так что его
приходилось выносить на улицу в такую жуткую погоду и поддерживать на
ногах, а второму в это время нужно было прикрывать его одеялом от ветра и
снега.
Джонни поправился после операции, это было под силу только псу с такими
великолепными физическими данными как у него, и примерно на полгода его
силы чудесным образом восстановились, но осенью рак появился снова, и на
этот раз он уже не подлежал оперированию. Мораг написала мне обо всём этом
и испросила моего согласия на его смерть до того, как начнутся боли, и
пока он ещё счастлив и подвижен. С тяжёлым сердцем я согласился, хотя и
знал, что для Мораг заниматься приготовлениями к его смерти, пока он ещё
подвижен и бодр, - сущая пытка. Однако в то время я переживал тяжёлую
человеческую утрату, и у меня не хватило духу отправиться на север и
принять в этом активное участие. Джонни радостно встретил ветеринара, а
Мораг ласкала его, пока ему делали смертельную инъекцию. Он и не подал
виду, что его укололи, а она поняла, что он мёртв только потому, что
голова потяжелела у неё в руках. Мораг так любила Джонни, как ни одно
животное в своей жизни, и для неё такое предательство, должно быть, стало
похожим на саму смерть.
С тех пор у меня не было другой собаки, мне больше не хотелось заводить
собак, и, пожалуй, не захочется до тех пор, пока я не состарюсь до такой
степени, что мне понадобится активная собака.
Глава 6
Хоть мне было совершенно ясно, что я больше не хочу держать собак, и что
смерть Джонни в некотором смысле закрыла очень долгую главу ностальгии в
моей жизни, мне думается, что осенние и зимние дни в Камусфеарне с
длинными часами темноты вызывали у меня страстную тоску по какому-либо
живому существу в доме.
Осень для меня наступает в тот день, когда начинают реветь олени. Так
как ветер почти всегда дует с запада, и так как из-за заборов большая
часть оленей находится в горах выше Камусфеарны за низкой грядой
прибрежных холмов, я слышу их вначале на крутых склонах острова Скай за
проливом. Их дикий первобытный звук присущ именно северу, мне трудно
поверить, что олени так же ревут и в европейских лесах, где лес
действительно состоит из деревьев, а не из продуваемого ветрами кустарника
на склонах гор. Именно с началом холодов у них начинается течка, и чем
мягче погода, тем позднее олени впадают в неё, но, как правило, это
происходит в последнюю декаду сентября. Чаще всего первые признаки
приближающейся осени проявляются в ясных и морозных ночах, голубых
деньках, орляк становится красным, а гроздья рябины уже заалели, и почва
твердеет под ногами. Ягоды и рдеющие на солнце листья так ярки, что
красный почтовый ящик, установленный у дороги в Гленгэрри в течение
нескольких дней становится практически невидимым на фоне листвы.
В полнолуние в это время года я, бывало, сидел на склоне горы ночью и
слушал, как перекликаются олени с холма на холм по всей округе, по всему
горизонту серо-стальных вершин среди плывущих серебряных облаков и
белесого блеска моря у их подножия, а высоко под звёздами слышен
проплывающий хор диких гусей, летящих к югу от северной ночи.
В такую ночь, ещё до того, как я поселился в Камусфеарне, я ночевал
однажды у озерка на острове Соэй, а дикие лебеди звенели над головой,
опускались спиралью вниз как призраки в лунном свете, садились на
поверхность озера, задевая за воду лапами и оставляя за собой буруны. Всю
ночь мне слышалось их беспокойное бормотанье пока они, лёгкие как пена,
плавали по тёмным как уголь волнам, а их нежные голоса вплетались в мои
сны, так что прохладная выпуклость их груди как бы становилась мне
подушкой. На заре их клич разбудил меня, когда они собирались улетать, а
потом они полетели к югу, и я долго следил за взмахами их белых крыльев,
пока они не скрылись из виду. Для меня они были символом, так как я
прощался с Соэем, который был моим собственным островом.
Как и везде, зимы в Камусфеарне бывают разными, иногда очень плохими.
Когда в темноте встаёшь и слышишь плеск дождя на стёклах окон и рёв
водопада, перекрывающего грохот ветра и прибоя, когда зелёный луг
покрывается вдруг большими лужами, которые отчасти наполняются дождём,
отчасти переливами волн, брызги которых долетают даже до стен дома, когда
изо дня в день короткие светлые часы суток омрачены низко плывущими
облаками и брызгами волн, бьющихся о берег, то начинаешь понимать смысл
одиночества, которое летом представляется всего лишь пустым звуком.
Ручей переполняется и бурля продирается сквозь стволы и ветви
ольховника, неся с собой массу всякой всячины, которая оседает в его
кронах. Сквозь этот грохот прослушивается глухой шум ворочающихся и
сталкивающихся камней, перекатывающихся на дне ручья под напором
вспененной воды, изливающейся из скалистого ущелья. Во время такого
наводнения в 1953 году смыло мост, и затем в течение пяти лет единственным
выходом отсюда, когда переполнялся ручей, кроме отчаянной переправы,
повиснув на натянутой верёвке, оставался долгий путь в Друимфиаклах по
ближнему берегу ручья, более двух миль по крутым склонам и раскисшему
торфяному болоту. Поскольку шквалы появляются с юго-востока и дуют как в
трубу с сатанинской свирепостью между Гебридскими островами, то по дороге
вверх ветер дует в спину, а при возвращении - в лицо. Бывали вечера, когда
я шел домой из Друимфиаклаха без фонаря в кромешной тьме, и приходилось
становиться на четвереньки, чтобы меня не смело как лист.
Есть, конечно, у этой картины и другая сторона: яркий огонь поленьев,
пламя которого отражается на деревянной обшивке стен, тепло и уют
кухни-столовой при постоянном успокаивающем шипенье калильной лампы на
фоне гула моря за стеной, и в былые дни с Джонни, обычно спящем на коврике
перед камином. Но Джонни больше нет, и довольно часто в этой картине, так
сказать, отсутствовали и другие краски. Тогда серенькие деньки были
короткими, запас керосина иссякал, свечей было не достать в округе миль на
сто окрест, и не хватало места, где хранить сухие дрова, чтобы топить дом.
И до тех пор, пока я не установил газовую плиту, готовил только на
примусе, для которого был нужен и метиловый спирт и керосин. А когда в
доме не было ни того, ни другого, приходилось тратить по часу, чтобы
вскипятить чайник над костром из сырых дров. Бывали дни, когда я впадал в
апатию, когда готов был забраться обратно в постель, лишь бы уйти от
реальных трудностей бытия. Когда прибывают припасы, их надо стащить под
гору из Друимфиаклаха на собственном горбу, а дождь со снегом в это время
хлещут по лицу и слепят глаза. И сверх того я помню в прошлом холодную,
негостеприимную будничность мокрой одежды, рядами висящей над едва тлеющим
огоньком, при этом надежды на то, что она высохнет, столько же, сколько на
то, что высохнет само море.
Иногда идёт снег, но в самой Камусфеарне его редко бывает много, так
как дом стоит на отметке не более полутора метров над уровнем моря. Но
однажды снегу выпало много, он был глубоким вокруг дома и порывами налетал
со стороны моря в то утро, когда мне надо было уезжать на юг. Я вышел из
дома на заре, чтобы успеть на почтовый "Лэндровер" в Друимфиаклахе, темень
лишь слегка рассеивалась белыми пластами, которые доходили до самых волн.
Мне особенно запомнилось то утро, так как пришлось выполнить самый
кошмарный подъем в Друимфиаклах. Погода была настолько морозной, что в
ручье было мало воды, так как он замёрз выше по течению на заснеженной
горе, и я подумал было, что с помощью каната сумею преодолеть его в
высоких рыбацких сапогах. Когда же я дошёл до него, то понял свою ошибку,
у меня на плечах было почти полцентнера груза, и я предпочёл попробовать
перебраться здесь, а не идти кружным путём по болоту. В первые же два ярда
я набрал полные сапоги воды, но дом уже был заперт, а времени оставалось
мало, и я пошёл вперёд, вымокнув в конце концов до пояса и повиснув на
канате, а ноги у меня отнесло вниз по течению мощным потоком ледяной воды.
На том берегу ручья я сел и вылил из сапог почти по ведру воды. Я
попытался было выжать брюки, но когда со стучащими как кастаньеты зубами я
снова надел сапоги, то скоро ноги у меня снова оказались в воде, которая
струйками стекала по штанам. Когда я стал подниматься по крутому откосу,
мне показалось, что вес моей ноши удвоился. Я скользил, спотыкался и,
задыхаясь, карабкался по мрачным серовато-зелёным склонам, утратив
всяческие ориентиры. На первой же террасе меня закружила слепящая метель,
и совсем сбитый с толку, я стал как пьяный выделывать пируэты, потеряв
нужное направление.
Несмотря на то, что я ходил по этой тропе сотни раз и днём и в ночную
пору, в навалившихся на меня белых как подушки сугробах я не узнавал ни
одного знакомого изгиба или поворота, а снег шёл такой густой, что
заглушал как одеялом даже шум тридцатиметровых водопадов в ущелье. Я
всегда опасался, что какой-нибудь посторонний человек сорвётся в эту
пропасть в темноте, а теперь я сам так безнадёжно заблудился, что стал
