Speaking In Tongues
Лавка Языков
Гейвин Максвелл
КОЛЬЦО СВЕТЛОЙ ВОДЫ
Перевел Геннадий Башков
От редактора: Книга публикуется в редакции переводчика.
Джону Дональду и Мэри Мак-Леод из Тормора
КОЛЬЦО
Он венчал меня кольцом, кольцом светлой воды,
Рябь которой вздымается из пучины морской.
Он венчал меня кольцом света,
Отблеск которого - на быстрой реке.
Он венчал меня солнечным кругом,
Слепящим глаза в небе летнем.
Он короновал меня венцом белого облака,
Клубящегося на снежной вершине горы.
Опоясал меня ветром, кружащим по свету,
Привязал меня к стержню смерча.
Он благословил меня лунной орбитой,
Безграничным ожерельем звёзд,
Орбитами, отмеряющими годы, месяцы, дни и ночи,
Орбитами, управляющими потоком прибоя
И велящими ветрам, дуть или стихать.
А в центре кольца, Дух или ангел, волнующий тихий пруд,
Не случайная вещь в природе,
Касанье пальца, зовущее в какой-то миг
Звёзды и планеты, жизнь и свет,
Или же сбирающее тучи над холода вершиной,
Преходящее прикосновение любви,
Взывающее к жизни весь мой мир.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда я писал эту книгу о своём доме, я не назвал его настоящим именем. И
это вовсе не из желания напустить таинственности, - любому любознательному
не так уж и трудно будет выяснить, где я живу, - а потому, что публикация
в какой-то мере может показаться жертвой, предательством по отношению к
его удаленности и уединению, как если бы, сделав это, я подпустил к нему
его врагов: промышленность и городскую суету. Я назвал его Камусфеарна,
Ольховый залив, по названию деревьев, растущих на берегу ручья; но название
ничего не значит, так как такие заливы и дома, пустые и давно нежилые,
разбросаны по всему морскому побережью Западного нагорья и Гебридских
островов, и в описании какого-либо из них читатель, возможно, узнает другие
места, которые были дороги ему самому.
Ведь эти места - просто символы. Для меня и для других - символы
свободы, то ли от тесных уз человеческих отношений и перенаселенных общин,
от менее явного заключения в стенах кабинетов и расписаний, или же просто
свободы от тюрьмы взрослой жизни и бегства в забытый мир детства, то ли от
собственного, то ли всеобщего. Ибо я убеждён, что человек страдает в
отчуждении от земли и от других живых существ в нашем мире. Развитие
интеллекта обогнало его потребности, как животного, и всё же ради спасения
он должен пристально вглядываться в какой-то клочок земли в том виде, в
каком он был до того, как вмешался человек. Итак, эта книга о моей жизни в
одиноком домике на северо-западном побережье Шотландии, о животных,
которые жили там со мной и о некоторых людях, бывших моими ближайшими
соседями на живописных утёсах у моря.
Камусфеарна Октябрь 1959 года Гейвин Максвелл
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОЛЬХОВЫЙ ЗАЛИВ
Глава 1
Я сижу на кухне-гостиной, комнате, отделанной смолистыми сосновыми
панелями, а на диване лежит на спине и спит выдра, подняв передние лапы
вверх, на мордочке у неё выражение глубокой сосредоточенности, которое
бывает во сне у очень маленьких детей. На каменной плите над камином
высечены слова: "Non fatuum huc persecutus ignem" -"Не за блуждающим
огоньком пришёл я сюда". За дверью плещется море, волны которого
разбиваются на пляже не далее как на расстоянии броска камня, а вокруг
занавешенные туманом горы. Стайка диких гусей проносится мимо и садится на
коврик зеленого дерна. И кроме тихого довольного гомона их голосов, а
также шума моря и водопада, стоит полнейшая тишина. Это место - мой дом
вот уж более десяти лет, и какие бы перемены у меня в жизни не случились в
будущем, он останется моим духовным очагом до конца моих дней. Дом, куда
возвращаешься не с уверенностью встретить гостеприимные человеческие
существа, не с ожиданием удобства и покоя, а к давно знакомым покрытым
мхом утёсам и к рябинам, приветливо машущим тебе ветвями.
Я и не думал, что когда-либо вернусь жить на запад Шотландского
Нагорья. Когда моё предыдущее пребывание на Гебридских островах
закончилось, оглядываясь назад, я посчитал его лишь эпизодом, и отъезд
оттуда мне казался бесповоротным и окончательным. Мысль о возвращении
походила на положение отвергнутого любовника, умоляющего уже холодную
любовницу, которой он больше не нужен. Мне тогда казалось, что я и в самом
деле последовал за блуждающим огоньком, поскольку мне ещё предстояло
узнать, что насилием нельзя ни добиться счастья, ни удержать его.
C cожалением вспоминая свои буйные подростковые годы, полагаю, что был
искренним членом кельтской окраины, увлекавшимся шотландскими тканями и
предрассудками.
Это вовсе не было результатом националистического мировоззрения, и мои
устремления не могли найти себе выхода в этом направлении, так как в то
время я ещё был отъявленным снобом, и движение это мне казалось по
существу плебейским.
К тому же его поддерживала молодёжь, чьи притязания на Западное
шотландское нагорье были так же сомнительны, как и мои собственные. Я и не
стремился попасть в такую компанию. Здоровый и бодрый энтузиазм туристов
из промышленных городов вызывал у меня тошноту, сходную с той, которую
испытывал Макдональд из Бен-Невиса в книге Комптона Маккензи.
И вовсе не с ужасом, подобающим сохранившимся динозаврам, смотрел я на
некоторых дремучих князьков, усы которых были так же длинны, как и их
родословная, но с тем особым почтением, которое оказывают поклонники
старых автомобилей машинам марки "Бентли" двадцатых годов. Ничто в моей
молодости не вызывало у меня сомнений в предписанной верности
установленного порядка, каким он был во времена моих предков. Для меня
Западное шотландское нагорье состояло из лесов, где водятся олени и
наследственные князьки, а также овцы. Туристы и Комиссия по лесоводству, к
сожалению, нарушали романтическую жизнь местной аристократии.
Я был весьма обескуражен тем, что происхожу из равнинного семейства,
которое жило на одном и том же месте более пятисот лет. И там-то я родился
и вырос, хоть и числился шотландцем. Это был, несомненно, мой недостаток,
точно так же как и то, что я не умел плясать горских танцев и не знал
гэльского языка. Учить его - значило признаться, что раньше я им не
владел, а это было немыслимо. Я всё-таки разучил несколько мелодий, хоть и
неважно, на волынке, у меня была няня, знавшая гэльский язык, меня
приучили носить юбку, правда пастушеского покроя, и самое, пожалуй,
главное было то, с чего, возможно, всё пошло на убыль, что моя бабушка по
матери была дочерью герцога Аргильского, самого Мак-Каллума Мора. Свои
каникулы во время учёбы в Оксфорде я проводил вЗамке Инверэри и в Страчуре
на противоположной стороне озера Лох-Файн. Инверэри при правлении
покойного герцога был храмом заката, как кельтского, так и прочих, и его
атмосфера вряд ли была рассчитана на излечение моей болезни.
Меланхолическая красота Страчура и Инверэри ещё более осложнялась муками
первой любви, я был совершенно околдован ею и погрузился в труды Нейла
Манро и Мориса Уэлша в то время, когда мне следовало закладывать основы
литературного образования. Всё это по существу было плодом прирождённо
романтической натуры с налётом меланхолии, для которой была приготовлена
форма - особняк среди обрывистых скал и узких морских заливов Западного
побережья Шотландии.
В мое время в Оксфорде была прелюбопытная ватага поместного дворянства,
настолько решительно не городская, что мы даже стали одеваться совсем не
по университетски. В любое время дня и года мы носили, к примеру, твидовые
охотничьи костюмы и тяжёлые сапоги, подбитые гвоздями и смазанные дёгтем,
а за нами увивались спаниели и лабрадорские водолазы. Кое-кто из нас был
англичанином, но большинство были шотландцы, или же те, чьи родители
обычно снимали охотничьи домики в горах. Не сомневаюсь, что этот культ был
сродни моему, так как помню, что по осени их комнаты были увешаны головами
оленей, подстреленных во время каникул, и велись бесконечные разговоры о
Шотландских горах. Большинство из нас было по существу в некотором роде
привилегированными туристами, мы также были блестящим примером того, что
аристократизм и образование уже не бы ли синонимами.
Моё собственное стремление к горам в те дни было так же мучительно, как
и неразделённая любовь, так как независимо от того, сколько бы я не убил
оленей и в скольких феодальных замках не жил, я по сути дела не был к ним
причастен. Я был дальше от них, чем любой приезжий англичанин, который
посадил одну картошину или уложил один камень на другой. Как часто те, кто
охвачен большой страстью, находят её и становятся ещё грустней. Так это
было и со мной, ибо когда я, наконец, появился на Западном нагорье в
качестве собственника и с решимостью работать, меня поставили на колени и
прогнали разорённым, почти банкротом. Но за эти пять лет борьбы ложный
образ, к которому я так стремился, померк, а его место занял более верный,
менее разукрашенный шотландской мишурой, но не менее прекрасный.
Сразу же по окончании войны я купил себе остров Соэй, около четырёх
тысяч акров относительно равнинных "чернозёмов", съёжившихся под голыми
вершинами у ледниковых впадин и холмов острова Скай. Вот там-то, в
семнадцати милях по морю от ближайшей железной дороги, я и попытался
организовать для немногочисленного и отчаявшегося населения новое
производство по ловле и обработке гигантских акул, которые появляются в
гебридских водах в летние месяцы. Я построил завод, купил суда, установил
на них гарпунные пушки и сам стал гарпунёром. Пять лет проработал я в тех
местах, которые раньше представлялись мне романтическим туманом. Когда же
всё это кончилось и я был повержен, я наконец-то примирился с горами, а
может быть и самим собой, поскольку в своих собственных глазах я заработал
право жить среди них, и явная недостоверность моего шотландского
происхождения больше не тревожила меня.
Когда закончилась соэйская авантюра, когда я продал остров и корабли,
когда завод был разрушен, а население эвакуировалось, я отправился в
Лондон и попробовал заработать себе на жизнь как художник-портретист.
Однажды осенью я гостил у однокашника по университету, который купил себе
поместье в Западной Шотландии, и как-то в разговоре после завтрака одним
воскресным утром он ненароком сказал мне:
- А не хочешь ли ты обосноваться на западном побережье, раз уж потерял
свой Соэй? Если ты не очень возгордился и готов жить в избёнке, то у меня
есть такая на примете в одном заброшенном месте. Она находится на самом
берегу, к ней нет никаких дорог, а называется Камусфеарна. Там поблизости
несколько островов и автоматический маяк, где давно уж никто не живёт, и я
не могу найти никого в своём поместье, кто бы согласился жить там. Если ты
готов присматривать за ней, то можешь там поселиться.
Вот так вот между делом десять лет тому назад я получил ключи от своего
дома, и нигде на западном нагорье и на тех островах, где мне приходилось
бывать, не видал я такой пронзительной и разнообразной красоты на таком
небольшом пространстве.
Одноколейная дорога на протяжении последних сорока миль, местами очень
крутая, проходит в южном направлении где-то в миле от Камусфеарны по
обрыву высотой около четырёхсот футов. Прямо напротив неё у дороги стоит
одинокий дом, Друимфиаклах, принадлежавший моим ближайшим соседям и
друзьям Мак-Киннонам. За их домом горы волнами подымаются к вершине
высотой более трех тысяч футов, которая большую часть года покрыта снегом
или припорошена им. С другой стороны на западе за проливом шириной в три
мили возвышается громада острова Скай, дальше к югу маячат бастионы
острова Рам, а фигура лежащего льва острова Эйгг скрывает морскую линию
горизонта. За Друимфиаклахом дорога как бы падает духом, как будто уже
знает, что ведёт в тупик шестью милями дальше уже на уровне моря, зажатая
