бояться за самого себя, и чтобы не попасть в овраг, стал взбираться вверх
по самому крутому откосу. Я натыкался на сугробы и падал плашмя вперёд,
ноги мои скользили по валунам, предательски скрытым снегом, а груз на
плечах тянул меня назад. Всё это время метель кружила меня, швыряя мокрый
снег в глаза и уши, за шиворот, забираясь во все складки одежды. Я вдруг
натолкнулся на оленя, припорошенного снегом под укрытием скалы. Он вскочил
и исчез в вихре снежинок, летевших горизонтально по горному склону, а я на
несколько минут занял его место под выступом скалы, олений запах резко
ударил мне в нос, а я всё удивлялся, почему же я до сих пор считал
Камусфеарну сущим раем. В то утро мне понадобилось полтора часа, чтобы
добраться до Друимфиаклаха, и попал я туда практически случайно, а не
целенаправленно. И всё же это была лишь прелюдия к часовому путешествию по
морю, а затем ещё четыре часа на поезде до Инвернесса, и лишь только тогда
началась настоящая поездка на юг.
И всё же в памяти остаётся лишь лучшее и худшее, очень редко
запоминается посредственность, которая не привлекает внимания. В конце
подобных странствований меня всегда ожидало тепло и гостеприимство
долготерпеливого дома Мак-Киннонов, овсяные лепёшки и имбирные пряники
Мораг, бесчисленные чашки чаю слаще нектара. Бывали в Камусфеарене и
погожие зимние дни, когда море по летнему спокойно, а солнце сияет на
покрытых снегом вершинах Ская, и тогда я не променял бы свой дом ни на что
другое на свете.
Но, как я уже упоминал, после смерти Джонни он мне казался
безжизненным, и я стал время от времени подумывать о других животных,
кроме собак, которые могли бы составить мне компанию. В детстве мне
приходилось держать разных зверюшек, от ежей до цапли, у меня был довольно
большой список, из которого можно выбирать, но некоторое время спустя мне
с сожалением пришлось признать, что ни одна из этих знакомых мне тварей не
подходит в тех условиях. Я отбросил саму мысль об этом, и в течение года
больше к ней не возвращался.
В самом начале 1956 года мы с Уилфредом Тезинджером отправились в
двухмесячное путешествие по южному Ираку для изучения малоизвестного
племени болотных арабов или как их иначе называют маадан. К тому времени
мне пришла на ум мысль о том, что вместо собаки я мог бы держать выдру и
что Камусфеарна, от порога которой до воды рукой подать, как нельзя лучше
подходит для такого опыта. Я как-то вскользь упомянул об этом Уилфреду, и
он также походя ответил, что мне следовало бы обзавестись ею до
возвращения домой, поскольку их здесь ничуть не меньше, чем комаров, и что
арабы очень часто приручают их.
Большую часть путешествия мы просидели по-турецки на дне тарады,
боевого каноэ, неспешно и беззаботно проплывая меж разбросанных там и сям
тростниковых селений в огромной болотистой дельте как к западу от Тигра,
так и между ним и персидской границей, и к концу поездки я в самом деле
приобрёл детёныша выдры.
Трудно найти слова для описания того, о чём уже рассказывал когда-то, и
если в первый раз выложишься, то во второй, когда свежесть образа уже
потускнела, лучше не получится. Эту мысль я привожу здесь в оправдание
повтора того, что писал об этом детёныше выдры, Чахале, раньше, вскоре
после описываемых событий, а также потому, что она непременная и
неотъемлемая часть моего повествования.
Как-то с наступлением темноты мы сидели в мудхифе, доме для гостей
шейха, на илистом острове среди болот, и я с досадой думал о вредном
характере хозяйки дома, властной старой карге, немало рассердившей меня.
К этой безмозглой женщине с её показной деловитостью и усердием я
испытывал безотчётную ненависть и презрение за то, что даже алчность не
прибавляла ей ума.
Размышляя обо всём этом, я вовсе не прислушивался к тому что говорят
вокруг, как вдруг до меня донеслись слова "кальб майи" (водяная собака -
араб. - Прим.
переводчика).
- Что там говорят насчёт выдр? - спросил я Тезинджера.
- Кажется нам попался детёныш выдры, которого тебе так хотелось
заполучить. Вот этот парень из селения, что в полумиле отсюда, говорит,
что дней десять назад поймал одного такого. Совсем крошечный, сосёт молоко
из бутылки. Хочешь?
Владелец выдры сказал, что принесёт её примерно через полчаса. Он
поднялся и вышел, сквозь дверь мудхифа я видел, как его каноэ бесшумно
заскользило по отражающей звёзды воде.
Вскоре тот вернулся со зверёнышем, прошёл мимо костра и положил мне его
на колено, так как я сидел скрестив ноги по-турецки. Зверёк посмотрел
вверх на меня и тихонечко заскулил. Величиной он был с котёнка или белку,
всё ещё нетвёрдо держался на ногах, у него был тугой конусообразный хвост
длиной с карандаш, и дыхание его пахнуло на меня восхитительным пьянящим
ароматом. Он перевернулся на спину, выставив напоказ круглое пушистое
пузцо и морщинистые ступни всех четырёх лап.
- Ну, - спросил Тезинджер, - хочешь такую?
Я утвердительно кивнул.
- Сколько ж ты готов отдать за неё?
- Ну уж конечно больше того, что они запросят.
- Не следует платить за неё бешеные деньги - это портит престиж.
Возьмём, если отдадут за разумную цену, если нет - найдём другую
где-нибудь ещё.
Я сказал: "Давай постараемся заполучить именно эту, время у нас уже на
исходе, и другого такого случая может не оказаться. В конце концов,
престиж не так уж много значит, поскольку у тебя эта поездка в болота -
последняя."
Я почувствовал, что это очаровательное создание ускользает от меня ради
какого-то грошового престижа, и переговоры показались мне бесконечными. В
конце концов мы купили зверька за пять динаров вместе с резиновой соской и
грязной, но драгоценной бутылкой, из которой она привыкла пить. Бутылки -
большая редкость в болотах.
Большинство новорождённых животных обаятельно, но никогда раньше мне не
доводилось встречать столько очарования у какого-либо другого зверька,
сколько у этого. Даже теперь я не могу писать о ней без боли. Из ремешка
полевого бинокля я вырезал ей ошейник, что было не так-то просто, ибо
голова у неё была не намного толще шеи, и привязал к нему метра два
бечёвки, чтобы постоянно держать её в поле зрения, если как-нибудь она
попыталась бы отлучиться. Затем я сунул её за пазуху, и она сразу же
устроилась поудобнее, почувствовав себя в безопасности тепла и темноты,
которых была лишена с тех пор, как её отлучили от матери. Я так и носил её
в течение всей её короткой жизни. Когда она бодрствовала, голова её обычно
удивлённо высовывалась из разреза пуловера, как кенгуру выглядывает из
сумки матери. А спала она по обыкновению на спине, и её морщинистые лапы
торчали кверху. Бодрствуя, она издавала звуки похожие на щебетанье птиц, а
во сне у неё иногда вырывался отчаянный писк из трёх нисходящих нот,
горький и безутешный. Я назвал её Чахалой по названию реки, где мы были
накануне, а также потому, что эти звуки больше всего походили на то, что
можно записать в подражание её сонному писку.
В ту ночь я спал беспокойно, казалось, все дворняжки Дибина лают мне
прямо в уши, и я не решался позволить себе спать слишком крепко, чтобы не
раздавить Чахалу, удобно устроившуюся у меня под мышкой. Как и все выдры
она была с самого начала приучена к "туалету", а я облегчал ей эту задачу,
раскладывая спальный мешок у самой стены мудхифа с тем, чтобы она сразу же
могла выйти на земляную площадку между стойками тростника. Она и
проделывала это время от времени в течение ночи, забиваясь в самый дальний
угол, и с выражением безграничной сосредоточенности выделяла палочку
помёта, похожую на гусеницу. Исследовав его с явным удовлетворением хорошо
выполненного дела, она взбиралась мне на плечо и начинала потихонечку
скулить, требуя свою бутылку. Она предпочитала пить лёжа на спине и держа
бутылку между лапами так, как это делают медвежата, а кончив сосать,
крепко засыпала с соской во рту и блаженным видом на своей детской
мордочке.
Она стала считать меня своим родителем с того самого момента, как в
первый раз заснула у меня за пазухой, и ни разу не выказала никакого
страха перед кем-либо или чем-нибудь, но именно с этой ролью я и не
справился, поскольку у меня не было ни знаний, ни инстинкта её матери, и
погибла она из-за моего невежества.
Тем временем предстоящая трагедия, небольшая, но такая реальная, не
омрачала её короткой жизни, и через несколько дней она стала откликаться
на зов по имени, начала играть совсем как котёнок и увязывалась за мной,
когда мне удавалось найти сухое место для прогулки, так как она терпеть не
могла мочить ноги.
Нагулявшись вдоволь, она начинала повизгивать и хвататься лапами мне за
ноги, пока я не присаживался на корточки с тем, чтобы она могла нырнуть в
спасительную темноту моего пуловера, где сразу же заспала в положении
головой вниз, а её остренький хвостик торчал при этом из-за пазухи. Арабы
называли её моей доченькой и обычно осведомлялись, давно ли я давал ей
пососать.
Вскоре выяснилось, что она стесняет меня в движениях и в работе.
Находясь по обыкновению у меня за пазухой, она придавала мне вид
беременного человека, и вся деревня собиралась вокруг меня, как только я
выходил из дверей. Кроме того я не мог больше носить, как обычно, на шее
фотоаппарат, по тому что при ходьбе он стукался об неё.
Как-то вечером мы с Тезинджером говорили о том, как отлучить Чахалу от
соски. Мы оба полагали, что она уже достаточно выросла, чтобы есть более
существенную пищу, а я считал, что её хрупкий организм лишь выиграл бы,
если бы она питалась не только буйволиным молоком. Однако я недооценил
силу инстинкта и думал, что она не сможет распознать съедобность мяса и
крови, что её нужно приучать к этому постепенно. Я решил, что лучше всего
сделать это, добавив несколько капель крови в молоко, чтобы привить ей
этот вкус. Это предложение оказалось наивным, ибо, пока я держал двух
обезглавленных воробьёв, пытаясь накапать ей крови в бутылку, она вдруг
учуяла запах сырого мяса и хищно бросилась на него. Если бы я не остановил
её, то она наверное размолола бы их целиком вместе с костями своими
острыми как иглы зубами. Мы сочли это за свидетельство того, что мать уже
знакомила её с пищей взрослых. К её неописуемой ярости я отобрал у неё
воробьёв, и когда дал ей мелко нарезанные кусочки грудинки, она волком
набросилась на них и стала требовать ещё.
- Пора кончать с молоком, - сказал Амара, наш кормчий на каноэ, жестом
подкрепляя свои слова, - кончайте, кончайте, она уже теперь взрослая.
Так оно казалось и нам, но, увы, мы ошиблись. Неделю спустя мы
застрелили для неё белую цаплю, и она с жадностью сожрала мелко нарезанное
мясо. С тех пор она больше ничего не ела.
В ту ночь было очень холодно. Прямо над головой в тростниковой крыше
была прореха, сквозь которую были видны незатуманенные звёзды, а тихий
ветерок, холодный, как позвякивание сосулек, шуршал тростником у подножья
стены, и спал я неспокойно. Чахала тревожилась и поминутно ворочалась в
спальном мешке, а я не знал, что она умирает, и сердился на неё. Поутру я
отнёс её на клочок сухой травы прогуляться и только тогда понял, что она
очень больна. Она не двигалась, а только жалобно смотрела вверх на меня, и
когда я поднял её, сразу же устремилась в тёплую темноту пуловера за
пазухой.
Около часу мы плыли по усыпанным цветами протокам среди зелёных болот и
остановились у одного селения на большом острове. Когда мы высадились, мне
стало ясно, что Чахала умирает. Она была слаба, беспокойна, в доме
забивалась в тёмные углы между тростниковыми стойками и циновками стен.
Она лежала на животе, часто дышала, и, очевидно, ей было очень плохо.
Может быть, что-нибудь в нашей огромной аптечке могло бы спасти её, но мы
не нашли ничего лучше касторового масла, поскольку всё, что она съела
накануне, всё ещё было у неё в животе.
Касторка почти совсем не помогла, и, хотя она почти автоматически
сосала из бутылки, признаков жизни почти не подавала. В отчаянье я
