гарема, стал просто невыносим. И только его великолепный внешний вид
помешал мне присоединиться к рядам его врагов. Он выжил, одинокий сатир,
печальный символ нерастраченного мужества и, наконец, бремя вынужденного
целомудрия стало для него невыносимым, он куда-то ушёл и сгинул.
В мой дом вторгались не только козы, ибо в те дни вокруг дома не было
забора, и оставленная приоткрытой дверь принималась за молчаливое
приглашение для самых неожиданных и невероятных посетителей. Однажды,
вернувшись домой после нескольких часов отсутствия, я почувствовал, что
случилась какая-то беда.
Мощные, глухие стоны перемежались со стуком, похожим на удары тяжёлого
молота по деревянному настилу. Моё воображение нарисовало картину,
превосходящую, если это возможно, невероятную действительность. На полпути
вверх по деревянной лестнице, там, где она поворачивает под прямым углом и
ведёт на небольшую площадку, застряла огромная черная стельная корова,
зажатая между двумя стенами, не в состоянии продвинуться вперёд и
боявшаяся крутого спуска назад. Её тыльная часть, чья бурная деятельность,
то ли в результате сильного волнения, то ли от сознательного стремления
уменьшить свои размеры, извергла на нижнюю часть лестницы содержимое
Авгиевых конюшен, которое практически преграждало путь любому из возможных
спасателей. Более того, несмотря на своё неустойчивое положение и воистину
слоновью дородность, она всё же оказалась способной брыкаться с
проворством поистине достойным лишь фавна. Однако, именно один из
приступов такой раздражительности привёл, в буквальном смысле, к её
падению.
Попытка взбрыкнуть обоими копытами закончилась шумным и жалким
падением, и она так и разлеглась на своём огромном брюхе с измазанными
навозом ногами у подножья лестницы. Когда в итоге почти часового труда мне
удалось выставить её во внешний мир, у меня появились опасения за будущего
телёнка. Но все мои страхи оказались напрасными. Некоторое время спустя я
уже помогал ей телиться, и не щипцами, а верёвками, прикреплёнными к
торчащим копытам. Телёнок вывалился с ужасным шумом на каменный пол, а
полчаса спустя он уже стоял на ногах и сосал.
Как я уже рассказывал, после того, как козы пропали в расцвете своей
брачной жизни, Камусфеарна пользуется только консервированным молоком.
Припасы доходят ко мне всё таким же трёхступенчатым путём, как и почта.
Иногда мне по-дружески помогают в этом случайные люди. Я оставляю заказ
бакалейщику, скобянщику или аптекарю в Друимфиаклахе вечером, "Лэндровер"
подбирает его поутру и отдаёт шкиперу на баркасе, который передаёт его в
магазины и привозит товар обратно, если, конечно его можно достать в том
"торговом центре". Ибо, хоть в таком маленьком селении и имеется довольно
много лавок, в них почти нечего купить.
Такие совершенно обыденные вещи, как, скажем, вешалку для одежды или
пару голубых джинсов можно купить лишь в Инвернессе, что в ста милях
отсюда на другом берегу Шотландии, или же в Форт-Уильяме, расположенном на
таком же расстоянии к югу. Это вызвано вовсе ни характерным отсутствием
предприимчивости, схожим с отношением глупой девки к самым необходимым в
жизни вещам, примером чему был я сам в бытность владельцем острова Соэй.
Только в то время, когда я уже жил в Камусфеарне, в округе появилось
электричество, хотя оно до меня и не дошло благодаря стараниям Совета по
гидротехнике Западной Шотландии. До того все дома освещались керосиновыми
светильниками, и очень многие готовили на примусе.
Однако, несмотря на пресловутую капризность электроснабжения на
Западном нагорье, все до единой лавки во всех селеньях немедленно
прекратили завозить керосин, метиловый спирт и свечи. В прошлом году, как
мне доподлинно известно, во всей округе на сотню миль вокруг не было ни
одной капли метилового спирта.
Дружеский дух сотрудничества, однако, проявляется и в таких ситуациях:
однажды я послал сигнал СОС по поводу метилового спирта в удалённую
деревню и получил в ответ довольно странный с виду пакет. Он вовсе не был
похож на метиловый спирт, и я с интересом развернул его. Внутри была
написанная карандашом записка, которую я не без труда расшифровал.
"Извините, метилового спирта нет, но вместо него я посылаю вам два фунта
сосисок."
Чтобы как-нибудь разнообразить свою консервную диету, я сразу же начал
экспериментировать со съедобными грибами, но результат оказался неважным,
и мне так и не удалось пополнить ими свой рацион в Камусфеарне. У меня
было две книги, в которых со всевозможными иллюстрациями были представлены
съeдобные и несъедобные грибы, соответственно. Вооружившись таким образом,
однажды августовским днём я отправился в поиск. Солнце нещадно палило
поросшие лишайником и вереском камни, а я стал собирать грибы и проводить
их опознание .
К вечеру вернулся нагруженным, как оказалось, гораздо большим
количеством образцов, чем их было в обеих книгах вместе взятых. Разложив
их как палитру пастельных оттенков на кухонном столе и раскрыв обе книги
для наглядности, я начал с интересом отделять козлищ от баранов. Однако,
почти сразу же обнаружил, что у каждого съедобного вида есть ядовитый
двойник, настолько похожий на него, что различить их практически
невозможно. Поломав голову около получаса, я собрал в одну кучу друзей и
переодетых врагов и отнёс их всех в помойную яму. Теперь у меня остался
только один гриб, на поиски которого я всё не решаюсь тратить время. Это
Boletus edulis, у которого коричневая лакированная как у булочки шляпка, и
который действительно похож вкусом на грибы. Лисички, нежные оранжевые
создания, похожие на игрушечные трубы, в неимоверных количествах растут
под деревьями на берегах ручьёв под горой. Но хоть и сказал о них один
писатель восемнадцатого века, что, отведав их, даже мёртвый восстанет из
гроба, я нахожу их пресными и безвкусными, красота их более уместна в
таинственности мхов, папоротников и журчащей воды, чем за столом.
Ещё в детстве членов моей семьи приучили смотреть на грибы с
осторожностью, и хотя мы собирали и поглощали конский гриб, нас учили, что
грибы-дождевики - ядовиты. Затем я узнал, что это вовсе не так, но до сих
пор удивляюсь, как они завоевали признание гурманов. Это самое
непритязательное, на мой взгляд, безвкусное блюдо. Ну никакого нет в них
вкуса и никакой изюминки, это просто-напросто гастрономическое ничто.
Иногда я задаюсь вопросом, а пробовал ли грибы тот, кто так восхваляет их
? Мисс Ровена Фарр из книги "Тюленье утро" ела их и была, так сказать, от
них в восторге.
Итак, грибы остались в Камусфеарне большей частью нетронутыми и
процветают среди папоротников в рассеянном свете под берёзами на берегах
ручьёв у скрытых водопадов, красуясь многочисленными оттенками
фиолетового, зелёного, красного и оранжевого цвета. Их щиплют разборчивые
понимающие грызуны, восприятие которых не испорчено попытками
идентификации этой пищи.
Глава 3
Только на девятом году пребывания в Камусфеарне я провёл в дом
водопровод, до этого воду приходилось таскать из ручья вёдрами. В первые
годы на ручье был крепкий мост с каменными быками, и под ним можно было
брать воду, не загрязнённую скотом, который чуть ниже моста ходил вброд.
Затем, в 1953 году мост смыло во время зимнего паводка, и следующий мост
построили только через пять лет. Летом здесь между камнями не более фута
глубины, а дальше до трёх-четырёх футов, когда ручей несёт свою
неподвижную на вид воду янтарного цвета меж ольховых берегов, но на ветках
деревьев висят остатки тины и водорослей, свидетельствующие об уровне воды
при наводнениях зимой. Когда штормовые ветры дуют с юго-запада, а ручей с
рёвом несётся навстречу подступающему морю, ольховые деревья стоят
наполовину затопленные водой, а летом засохшие почерневшие остатки
водорослей болтаются на их ветках на высоте десяти и более футов над
уровнем воды.
После того, как мост снесло, перебираться через ручей и подниматься по
откосу в Друимфиаклах стало опасно и иногда даже невозможно. Я натянул
между деревьями верёвку с берега на берег, но это была слабая опора, так
как даже тогда, когда вода была чуть выше колена, она своей массой и
напором сбивала человека с ног, и он болтался на верёвке безо всякой
опоры, а ноги относило потоком вниз по течению.
За десять лет моего пребывания в Камусфеарне произошла масса всяких
изменений в природе. Казалось бы природа остаётся неизменной без
вмешательства человека, и всё же за эти несколько лет небольшие изменения
в пейзаже происходили постоянно и непрерывно. Ручей вымывает почву с
берегов, так что торчат белые обнажённые корни деревьев, а некоторые даже
попадали. Там, где на берегу ручья нет деревьев, вода проделала под
зелёным дерновым слоем промоины, берег осыпается, и русло ручья становится
шире и мельче. Вниз по течению, ближе к морю, песчаные ласточки, вырывшие
гнёзда в песчаном обрывистом берегу приводят к такому же результату. Они
подкапывают дерн снизу, под весом пасущихся овец берег осыпается и
скатывается в воду. Ниже ласточкиных гнёзд теперь находится песчаный
откос, а всего десять лет тому назад там была вертикальная стена. Песчаные
дюны между домом и морем постоянно движутся, так что их контуры не
остаются неизменными даже в течение двух лет подряд, хотя серовато-зелёный
песколюб песчаный, которым они поросли, придаёт им вид статичного
постоянства. Вся структура этих дюн, которые сейчас надёжно отделяют
значительную часть пляжа от дома и, кстати, обеспечивают ему некоторую
защиту от южных ветров, во всяком случае сложилась относительно недавно,
так как мне говорили, что, когда этот дом строился пятьдесят с лишком лет
тому назад, поле простиралось ровно до самого моря, и обращенная к морю
стена по этой причине была сделана без окон.
Сам пляж, там где скалистый берег не обрывается круто к воде, также
постоянно меняется. Широкие полосы гальки вдруг появляются на песке там,
где их раньше не было, мягкие полосы сыпучего песка то появляются, то
исчезают в течение нескольких недель. Песчаные косы, белые как сугробы, и
сверкающие раковинами как алмазы, подымаются между островами и исчезают,
как бы растаяв под ярким летним солнцем.
Даже водопад, для меня, пожалуй, самый надёжный символ Камусфеарны,
тоже изменился и продолжает меняться. Когда я уезжаю отсюда и вспоминаю о
доме, то первым делом на ум приходит водопад. Его гул стоит в ушах днём и
ночью, с ним засыпаешь, спишь и просыпаешься, звук его меняется в
зависимости от времени года, от глухого грозного рёва зимними ночами до
тихого журчанья летом, и если я подношу к уху раковину, то слышу не шёпот
моря, а гул водопада в Камусфеарне.
Выше моста, где я обычно брал воду, ручей несётся по камням между
валунами вдоль берегов, поросших ольхой, первоцветом и гиацинтами на
пышном ковре из папоротника и мха. Весной он звенит птичьим гомоном
зябликов, которые строят себе гнёзда из лишайника в развилках ольховых
деревьев, и изобилует трясогузками, шныряющими среди камней. Эта часть
ручья очень живописна, так как водопад скрыт за поворотом, а ручей вроде
бы появляется из ниоткуда, ниспадая с десятиметровой скалы, увитой плющом
и кустами рябины, торчащей из трещин и расселин. Если смотреть на ручей от
подножья этой скалы, то водопад представляется красоты неописуемой. Он не
очень высок в сравнении с перекатами высотой метров в тридцать, что
расположены метрах в двухстах выше по течению. Он возникает среди валунов
и отвесных скал и падает с высоты примерно метров пять и такой же ширины
из сумеречного мира глубокого узкого ущелья, которое он проточил за
тысячи, а может и миллионы лет. Он возникает, пенясь, из невидимой тьмы и
спадает как каскад алмазов в глубокую округлую чашу, окруженную стенами
утёсов с трёх сторон : черная вода в изогнутой черной скале, а пушистая
белая пена окаймляет черноту бьефа. Выше, по черным стенам омута растут
темно-зелёные водянистые мхи, располагающиеся на мало-мальски заметных
