"Дункан с грузовика", "Рональд-Стрелок" и "Рональд-Дональд-Немой").
Последнее прозвище вовсе не было насмешкой, а просто оттого, что он
действительно был немой. Но необходимость такого переименования очень
странно выглядит здесь, где до ближайшего соседа, кроме меня, по крайней
мере четыре мили.
Кэлум Мэрдо - невысокий жилистый мужчина средних лет, который, когда я
впервые появился в Камусфеарне, уже давно работал ремонтником на дороге и
отвечал за одноколейное полотно по нескольку миль в обе стороны от
Друимфиаклаха. Можно предположить, что горец, живущий в таком уединении,
вряд ли сможет беседовать о чём-либо, выходящем за рамки своего узкого
круга деятельности. Например, вряд ли можно было предположить, что он
знает наизусть большую часть из того, что написано классиками, что он в
состоянии пространно рассуждать о политике как внутренней, так и внешней
со знанием дела или же что он выписывает "Нью-Стейтсмэн". Однако же это
так, и боюсь, что он был несколько разочарован, когда узнал, что его новый
сосед видимо образованнее его самого, а по ряду вопросов - значительно
более информирован. Он обычно обрушивал на меня массу разнообразной
удивительной информации по всевозможной тематике и закруглял как правило
разговор примерно вот такой формулой:
- Ну вот, майор, такому образованному человеку как вы, пожалуй, уж
порядком надоело слушать россказни старого болтуна.
За десять лет нашего общения он внёс значительный вклад в моё
образование.
С женой Кэлума Мэрдо Мораг, женщиной тонкой чеканной красоты,
смягчённой юмором, я сразу же нашёл общий язык: любовь ко всякой живности.
Мы много читали и слышали в разговорах о духовных потомках св.Франциска и
св.Катберта, тех, кто мгновенно устанавливает взаимопонимание с птицей и
зверем, и которых совсем не боится животный мир. Я лично никогда не
встречал таких людей и стал уже было сомневаться в их существовании, пока
не познакомился с Мораг. Тот небольшой успех, которым я пользуюсь у
животных, думаю, вызван только выдержкой, опытом и сознательным
стремлением поставить себя в положение животного, а Мораг всё это было ни
к чему. Она откровенно призналась, что больше любит и жалеет зверей, чем
людей, и они сразу же откликаются на это, как будто бы она у них своя, и
относятся к ней с таким доверием и уважением, каким немногие из нас
пользуются в своей среде. Я убеждён, что между ними и ней существует некая
"связь", которую не в состоянии установить, даже при большом старании,
большинство людей, которые хотели бы этого. Пожалуй не так уж и трудно
найти более подходящее объяснение тем отдельным случаям, в которых эта
"связь" кажется очевидной, но именно число таких случаев и
последовательность, с которой поведение животного отличается от
установившихся форм отношения к людям, убеждает меня в том, что существует
нечто такое, что до сих пор eщё не поддаётся объяснению.
В доказательство приведу один только пример. Через дорогу от дома
Мак-Киннонов у подножья холма находится поросшее тростником озеро метров
ста в длину и пятидесяти в ширину. Каждую зиму дикие лебеди-кликуны обычно
прилетали туда по пути на юг, подгоняемые арктической погодой, и
оставались там на несколько дней, а иногда и недель. Мораг любила этих
лебедей и от зелёных дверей своего дома она по нескольку раз в день
приветствовала их, так что они привыкли к её голосу и никогда не отплывали
к другому берегу озера, как обычно делали, когда на дороге появлялись
другие человеческие фигуры. Однажды ночью она услышала, что они тревожатся
и зовут, их чистый трубный голос приглушался и относился ветром прочь, и
когда открыла утром дверь, то поняла, что случилась беда. Два
лебедя-родителя у ближнего берега озера суетились, если так можно
выразиться в отношении этих грациозных и величественных птиц, вокруг
лебедёнка, который вроде бы попался в силки у кромки тростника. Мораг
пошла к озеру и как обычно стала их звать. Лебедёнок хлопал крыльями по
воде и жалобно рвался, но под болотистой поверхностью его что-то
удерживало, а родители всё это время вместо того, чтобы удалиться при
приближении Мораг, продолжали кричать, оставаясь рядом с ним.
Мораг пошла вброд, но дно было илистым и топким, и она увязла почти по
пояс, пока не поняла, что не сможет дотянуться до лебедёнка. Тогда он
повернулся и потянулся к ней, перестал бить крылами и затих. Мораг
протянула руку и пошарила в воде под ним. Она нащупала проволоку, потянув
за которую, вытащила ржавый железный капкан, захвативший его ногу. Капкан
ставили на лису и привязывали его длинной проволокой, чтобы лиса утопилась
и тем самым избавилась от мучений.
Мораг подняла лебедёнка из воды, он покорно сидел у неё на руках, пока
она раскрывала капкан, а в это время оба родителя подплыли к ней и стали
по обе стороны от неё, ручные, по её словам, как домашние утки. Они не
уплыли даже тогда, когда она положила невредимого малыша на воду и стала
выбираться на берег.
Лебеди тогда пробыли неделю, а то и больше, и теперь уже не ждали её
зова, чтобы поприветствовать её. Каждый раз, как она открывала дверь, их
голоса как серебряные колокольчики звенели ей с озера через дорогу. Если
бы у Йитса были такие же странные чары, что и у Мораг, то его пятьдесят
девять лебедей, пожалуй, сразу не взлетели бы, а его знаменитое
стихотворение так и осталось бы ненаписанным.
Мораг увлеклась животными вовсе не из-за бездетности, как это бывает со
многими старыми девами, - у неё трое сыновей. Старшему, Лахлану, когда я
приехал в Камусфеарну, было тринадцать лет, и у него были братья-близнецы,
Юван и Дональд, которым было одиннадцать. Близнецы были энергичными,
общительными и внимательными, всегда стремились помочь, хоть это не всегда
у них получалось.
Всего лишь несколько недель спустя я подружился с их семьёй, и именно
они по вечерам после школы приносили мне почту из Друимфиаклаха, а по
выходным выполняли различные хозяйственные работы у меня в доме. Они
красили внешние стены дома белой краской по крайней мере на ту высоту, на
которую хватало их роста и сломанной лестницы. Они таскали тяжёлый белый
порошок сюда вниз из Друимфиаклаха в бумажных мешках, и однажды я
предложил им свой рюкзак, так, пожалуй, было удобнее. Они очень
обрадовались этому, и на следующий день вернулись с рюкзаком, под завязку
наполненным этим порошком. Не только сам мешок, но и всевозможные кармашки
на молнии, которые были предназначены для таких вещей, как зубные щетки и
табак. Это было девять лет тому назад, близнецы уже давно стали взрослыми
и вышли в люди, но в сырую погоду по швам моего рюкзака ещё можно вполне
заметить следы беловатой пасты.
Постепенно хозяйство Мак-Киннонов стало частью моей жизни, моей
единственной связью с удалённым миром магазинов и почтовых отделений,
телеграмм и раздраженья, от которого мне так хотелось избавиться насовсем.
Обеспечить дом продовольствием всегда непросто, в особенности когда к нему
нет дороги, но гораздо труднее делать это тогда, когда до ближайшей
деревни, в которой больше одного магазина, по дороге от тридцати до сорока
миль. Почта приходит в Друимфиаклах один раз в день по сложной системе
морского и автомобильного транспорта из той деревни, где находится
железнодорожная станция. Оттуда её везут на моторной лодке в маленькое
селение в пяти милях от Друимфиаклаха, где вначале огромный старый
"Хамбер", а теперь "Лэндровер" принимает её и развозит по разбросанным по
округе жилищам. Я, таким образом, могу быть практически уверен, что получу
хотя бы одно почтовое отправление в день, если протопаю в Друимфиаклах за
нею (правда иногда в плохую погоду лодка не ходит, и бывали случаи в этой
глуши, что весь мешок с почтой отправляли на остров Скай то ли по
недосмотру, то ли по халатности). Ответ на это письмо я оставляю в
Друимфиаклахе только на следующий день, чтобы его забрал "Лэндровер" утром
послезавтра. Так что, если, скажем, я получил письмо во вторник вечером,
то мой корреспондент получит ответ только в пятницу. Газеты доходят ко мне
только вечером на следующий день, если я сам не схожу в Друимфиаклах за
ними. Из-за большой высоты окружающих гор из радиоприёмника доносится едва
различимый шёпот. Прижав к нему ухо, можно с трудом уловить обрывки
новостей, чаще всего о войне, либо о слухах о войне, либо навязчивые и
непрошеные ритмы рок-н-ролла, похожие на мышиный писк и напоминающие о
далёком сумасшедшем человечестве. Плохая слышимость гораздо больше
подчеркивает изолированность Камусфеарны, чем полная тишина.
Обмен письмами частенько занимает целую неделю, и наиболее нетерпеливые
из моих друзей в такой ситуации в отчаянье слали мне массу телеграмм.
Единственный путь, по которому можно доставить телеграмму, кроме
"Лэндровера", привозящего почту в Друимфиаклах по вечерам, - это поездка
на велосипеде по крутым и опасным тропинкам от почты до Друимфиаклаха, а
затем полторы мили пешком под откос.
Итого: десять миль на велосипеде и три мили пешком. Деревенский
почтальон - человек исключительно пунктуальный и преисполненный чувства
долга. Первую свою телеграмму в Камусфеарне я получил в жаркий летний
день, когда горы прямо дымились от зноя, а изнывающий от мух скот стоял по
колено в воде в штилевом море. Взмокший почтальон стоял у дверей и
протягивал мне листок, на котором было написано :"С днём рожденья!" Гора
поднатужилась и родила мышь. Затем я с большим трудом убедил его в том,
чтобы он сам решал, срочная телеграмма или нет и отправлял несрочные
"Лэндровером" в Друимфиаклах вечером.
Телеграммы, курсирующие между Западным нагорьем и Англией, иногда
претерпевают некоторые изменения, которые почтовые работники называют
"техническими причинами". В начале своего пребывания в Камусфеарне я
обнаружил, что, хотя мне дом, можно сказать, свалился на голову
практически бесплатно, прав у меня здесь как у хозяина не было никаких. Я
посчитал, что пропитание свое, состоящее главным образом из моллюсков,
можно значительно разнообразить кроликами. Тогда я телеграфировал
владельцу усадьбы и попросил у него разрешения на их отстрел. Он получил
от меня такую телеграмму: " Можно ли мне отстреливать Заиньку, и если да,
то где?"
Я получил на такой садистский запрос положительный ответ и стал
отстреливать Заиньку по утрам и вечерам ружьем четвертьдюймового калибра с
глушителем прямо у окна своей кухни. Это в значительной степени решило
продовольственную проблему как мне, так и моей собаке Джонни. К сожалению,
Заинька и все его братцы теперь в Камусфеарне перевелись, и, если не
питаться только дарами моря, прожить здесь очень трудно.
Примерно год или два у меня было козье молоко. Мораг по своей доброй
натуре приютила четырёх коз, оказавшихся бездомными после смерти
владельца. Одну из них, грациозную шаловливую белую фею по имени
Майри-Бхан она подарила Камусфеарне. Это был чисто символический жест, ибо
козочка вовсе не сознавала, что произошла смена владельца, и предпочитала
общество своих подружек и старого развратного козла. Стадо, однако, стало
проводить значительную часть времени в Камусфеарне, где они взбирались на
стенку хозяйственного забора и объедали кроны старых яблонь и слив у
моста, что привело к необходимости создания высоких барьеров, которые
сейчас, когда коз уже давно нет, выглядят весьма странно и загадочно. Их
бесстыжие хищные глаза, сверкающие древней эгоистической мудростью,
мгновенно усматривали открытую дверь, и не единожды я возвращался домой с
дневной рыбалки и находил кухню в хаосе, мои последние куски хлеба
исчезали между проворными резиновыми губами козы, а Майри-Бхан нахально
возвышалась на столе.
В конце концов предрасположенность к Камусфеарне привела к их гибели.
Там, где прошлый обитатель дома держал огород, вокруг росли большие листья
ревеня в значительном количестве. Однажды весной они объелись этими
листьями и все, кроме козла, перемерли. Он сам никогда не отличался
приятным запахом или покладистым поведением, а теперь, лишившись своего
