месяцев его призвали в армию, и он погиб. А Уиллеамена вернула себе
девичью фамилию и никогда больше не вспоминала о своём мезальянсе.
Думается, она была по натуре самой тёплой, человечной, восхитительной,
самой властной из всех известных мне женщин. Но все недостатки были у неё
наружу. Как владелица гостиницы она была эксцентрична и капризна. За обед
она могла потребовать от двух шиллингов до фунта стерлингов в зависимости
от настроения (а иногда могла вообще оставить гостей без обеда, если ей не
хотелось готовить или не нравилась рожа постояльца). Бар у неё бывал
закрыт целыми днями или даже неделями, потому что она забывала заказать
товар, то же самое с бензоколонкой. Её больше заботило благосостояние
cворы домашних животных, начиная с попугая (я до сих пор помню два
скрипучих "привета", следовавших один за другим в дьявольском крещендо) и
гусей, до шотландских пони, чем каких-то посторонних туристов (она мне
говорила, что однажды накормила американцев крупой для кур, сказав, что
это такая каша, и они попросили добавки). При всём при том она была такой
непосредственной, жизнерадостной и любезной, что её смерть несколько лет
тому назад опечалила гораздо больше сердец, чем она могла предполагать.
После неё осталось бесчисленное количество долгов, но, пожалуй, о степени
её популярности больше всего говорило то, что её долг у бакалейщика
составлял три тысячи фунтов стерлингов.
Уиллеамена продала мне ужасную мебель для Камусфеарны: два небольших
комода, ящики которых открывались только при значительных усилиях, два
кухонных стола и истертый брюссельский ковёр. Я стараюсь не думать о том,
во сколько это барахло обошлось мне в конце концов, когда оно
пропутешествовало по железной дороге и затем пятнадцать миль по морю в
наёмном баркасе. Это была последняя партия мебели, когда-либо
переправлявшаяся в Камусфеарну, вся остальная была либо найдена на берегу,
либо сработана искусными друзьями, которые гостили у меня, а из привозного
было только то, что можно было принести по склону на руках. В эту
категорию входит удивительное количество предметов, которые помогли мне
превратить рыбные ящики во вполне пригодную мебель. К примеру половину
одной из стен на кухне теперь занимает очень большая софа, то есть она
только с виду софа, а на самом деле - это всё рыбные ящики, накрытые
поролоновым матрасом, вельветовым покрывалом и кучей подушек. Рядом с ней
стоит высокий параллелепипед, занавешенный тряпкой, которая когда-то была
чехлом на сиденье "Морского леопарда", моего главного корабля при охоте на
акул. Если отодвинуть эту занавеску, то взору откроется целая этажерка,
заполненная обувью; вся эта конструкция составлена из пяти рыбных ящиков,
у которых выбиты боковые стенки.
Такая же пирамида, но уже из ящиков из-под апельсинов с побережья и
прикрытая со вкусом материей из Примаверы, хранит мои рубашки и свитера в
спальне и выглядит вполне прилично. Искусство составления мебели из рыбных
ящиков следует культивировать гораздо шире. В сравнении с широко
рекламируемой современной корпусной мебелью она обладает одним любопытным
преимуществом: дополнения к ней можно делать бесконечно.
Как-то на второй или третий год моего пребывания в этом доме наступило
время, когда я сказал себе: "Теперь нам, по сути дела, не хватает только
одного - бельевой корзины", - и несколько дней спустя на берегу появилась
бельевая корзина, совершенно целая.
То ли оттого, что обстановка этих комнат складывалась вокруг меня из
года в год с того дня, как я впервые вошёл в этот холодный и пустой дом,
то ли от моей глубокой любви к Камусфеарне и всему, что окружает её, она
стала для меня самым приятным из всех известных мне домов, и гости мои
тоже сразу же чувствуют себя здесь очень хорошо. Даже в таком вопросе, как
с мебелью, всегда сохраняется чувство ожидания; как будто бы коллекционер
мебели определённого периода может в одно прекрасное утро вдруг обнаружить
у своих ворот прямо на дороге какой-либо редкий и очень важный экземпляр.
Так много чувств вызывают отдельные предметы, валяющиеся среди обломков
и отходов на длинной полосе прибоя: почерневший от огня каркас небольшого
суденышка, сломанные и разбитые волнами детские игрушки, деревянная
подставка под яйцо ручной работы с тщательно вырезанным на ней именем
"Джон", растерзанный скелет собачки, давно уже начисто обглоданный
воронами и хохлатыми воронами, лежащий рядом с белыми костьми ошейник с
неразборчивой надписью на табличке.
Меня лично особенно больно кольнуло однажды утром в первый год, когда я
искал подходящую дощечку для того, чтобы резать на ней хлеб. Я полагал,
что дно кадушки подойдёт для этого идеально, если только удастся найти
целое. И вскоре я его нашёл. Но когда взял его в руки и перевернул, то
прочитал выбитые на ней буквы РХАОС - Рыболовецкое хозяйство на акул
острова Соэй, - единственное, что вернуло мне море за всё то, что я ему
отдал за пять лет, прожитых на Соэе.
Некоторые из этих предметов настолько таинственны, что наводят на самые
невероятные мысли относительно их происхождения. Бамбуковый шест длиной в
десять футов, к которому приторочены морским узлом и изоляционной лентой
три голубых вымпела с надписями "Шелл" и "Бритиш Петролеум" до сих пор
мучит моё воображение. То ли это был молельный флаг, смастерённый моряком
с Ласкара, то ли сигнал бедствия, хоть и не очень удачный, сооруженный за
многие часы плавания на открытой шлюпке, окружённой шныряющими вокруг
акулами и качающейся на высоких океанских волнах в тысяче миль от земли? Я
так и не нашёл подходящего ответа.
Две рукоятки от швабры крепко связанные крест-накрест поясом женского
плаща, кусок паруса с написанными на нём синей краской словами :"Ещё не
вечер", фетровая шляпка, настолько маленькая, что, казалось, была сделана
для крошечной обезьянки. По поводу этих и других предметов можно
выдумывать самые таинственные истории.
Но не только по поводу таких рукотворных предметов может разыграться
воображение и наводить на мысль о драмах, горечи или былом величии. Когда
долго живёшь в одиночестве, зрение становится более объемным: по останкам
кораблекрушений, по небольшим косточкам или иссушенным крыльям братьев
наших меньших можно строить образы, которые проявляются гораздо четче, чем
просто видимое глазом. Из какой-то мумии в перьях, тощей и перепачканной,
вдруг возникает ясным мартовским утром кружащая пичуга, из затвердевшей
корки гниющих водорослей из-под неосторожной ступни вылетает целая стая
мух, за неподвижными иссохшими плавниками и чешуёй угадывается
стремительность и ход косяков морских обитателей в бурлящих волнах прибоя,
за останками какого-нибудь жука-рогача видятся ветвистые рога оленя,
высоко парящие в лунном свете октября по голым каменистым лощинам.
Относительно немногое из того, что выбрасывает море, появляется у самой
Камусфеарны, ибо дом стоит на южном заливе сориентированного на запад
побережья и в какой-то степени защищён цепью островов, которые
простираются отсюда до самого маяка. К северу и югу от дома побережье
большей частью скалисто, но то тут, то там попадаются длинные галечные
пляжи, на которые сильные западные ветры выбрасывают с волнами кучи
всевозможного хлама. Побережье выглядит довольно дико, там много опасных
рифов и скал, а Камусфеарна с белоснежными песчаными пляжами, зелёным
скошенным лугом и приземистой белой башней маяка радует взор по контрасту
с суровыми окрестностями.
На побережье много утесов и пещер, глубоких удобных пещер, вход в
которые большей частью находится гораздо выше уровня прилива, ибо за
несколько веков море отступило, и между утёсами обнажились пустынные
пляжи. До недавних пор в этих пещерах регулярно жили странствующие мелкие
торговцы, которых было немало, ибо до магазинов далеко, а дорог
практически нет. Местные жители были рады этим торговцам, так как кроме
товаров те привозили новости из удалённых селений и прочих мест, где
побывали; они выполняли функцию местных газет, и обитатели диких
отдалённых углов со жгучим интересом ожидали их появления.
Один из них устроил себе дом и штаб-квартиру в одной из пещер
неподалёку от Камусфеарны. Как это ни странно, когда-то он был жокеем. Его
настоящее имя было Эндрю Тейт, но так как он дезертировал из армии, то
сменил его на Джо Уилсон, и его тогдашнее жилище до сих пор даже на картах
осталось как Пещера Джо, хотя уж много лет прошло с тех пор, как
разгневанный народ разжёг в его пещере такой костёр, что от жары лопнул
каменный свод, а Джо изгнали с побережья.
Вначале Джо понравился, ибо был достаточно любезным человеком, и, хоть
он со своей подружкой Джинни так и не побывал у алтаря, их пещера была,
пожалуй, безопаснее стеклянного дома, на тот случай, если бы стали
бросаться камнями.
Если кое-какие камушки и попадали в него, то они были по поводу его
дезертирства. Джинни не была неряхой, а Джо - не оборвыш, и их
троглодитовое жильё было вполне чистым и аккуратным. На столе из рыбных
ящиков у них была чистая белая скатерть, пища состояла из рыбы,
ракообразных и всевозможных съедобных моллюсков. У входа в пещеру они
построили стену и соорудили лестницу от пещеры к морю, и даже сейчас
небольшой причал, где стояла их лодка, свободен от валунов.
Только одно омрачало их приморскую идиллию: оба они слишком часто
прикладывались к бутылке. Кошелёк был у Джинни, и несмотря на своё
пристрастие, у неё всё же было больше рассудка. Она устанавливала предел
расходов на выпивку, но каждый раз, как они напивались, возникала ссора, и
как только Джо переступал определённую грань, он начинал драться с ней
из-за денег.
Однажды вечером они по обыкновению отправились на лодке в деревенский
трактир в четырёх милях от своего жилища и начали выпивать в компании
одного торговца, простака по имени Джон Мак-Куин, которого в народе
называли Пеликан. Пеликан любил играть на скрипке, и они пробыли в таверне
допоздна, переругиваясь и выпивая под его музыку.
Что произошло потом, никто точно не знает, но на этом их рай
закончился, наступил конец Джинни и Пещеры Джо. Джо вернулся в деревню
утром, постоянно твердя, что Джинни "убили и утопили, убили и утопили". В
десяти милях к югу их полузатопленную лодку прибило к берегу, в ней было
тело Джинни, карман её платья был вырван, но при ней не было никаких
денег. Из ближайшего городка прибыла полиция, и хотя настроение местных
жителей сложилось вовсе не в пользу Джо и Пеликана, подробности смерти
Джинни остались невыясненными, и им не предъявили обвинения в убийстве.
Вроде бы было ясно, что Джинни сначала избили, а затем она утонула;
кое-кто, защищая Джо, говорил, что она упала в воду после удара и затем
утонула, другие утверждали, что Джо и Пеликан в пьяном угаре избили её до
бесчувствия, зачерпнули лодкой воды и затем пустили Джинни по волнам,
чтобы она утонула.
Как бы там ни было, люди, жившие по соседству, если так можно сказать,
ибо у Джо не было соседей, - посчитали что среди них живёт чудовище. Они
собрались и разожгли огромный костёр в его пещере и подожгли заросли
вереска над пещерой. От огня пещера треснула, внешняя сторона её
отвалилась, и Джо оказался бездомным бродягой. Прошло уже несколько лет с
тех пор, как он умер, но на полу пещеры под закопчённой скалой всё ещё
можно найти признаки его жизни там с Джинни:
обгоревшая обувь, кусочки металла, растрёпанные кружева ржавого железа,
- всё, что осталось от чайника. Наверху, на уступах, бывших когда-то
карнизом его жилища, голуби устроили себе гнёзда, и их перья слетают вниз
на руины очага.
К тому времени, как я поселился в Камусфеарне, торговцы традиционного
типа уже встречались редко. Их место заняли довольно назойливые индийцы,
которые время от времени объезжают придорожные жилища на небольших
фургонах, набитых дешёвыми товарами. Местные жители, непривычные к такой
навязчивой форме торговли, считали их поведение дерзким. Не все торговцы
были обходительны, но и к самым безобидным стали относиться с некоторым
