далеко от него, когда он положил кирку и, уперев руки в бока, уставился на
нас. Подходя ближе, я заметил в его взгляде нечто оскорбительное,
изумление, само собой, но смешанное с издёвкой, он как бы давал мне
понять, что не позволит над собой подтрунивать. Когда мы поравнялись с
ним, он сплюнул, просверлил нас взглядом и прорычал: "Эй, что бы это могло
такое значить?"
Полагаю, что его вопрос больше чем какой-либо другой напомнил мне о
моём собственном невежестве, я ведь сам, по сути дела, не знал, что же
такое представляет собой Мидж. Мне, конечно же, было известно, что он
выдра, но я также знал, что он принадлежит к виду, который, даже если и
известен в научном мире, не отмечен, как обитающий в болотистой дельте
Тигра и Евфрата, ибо в той скудной литературе, что я брал с собой в
поездку по Ираку, было четко сказано, что единственной выдрой, обитающей в
болотах Месопотамии, была персидская разновидность выдры европейской
обыкновенной, lutra-lutra. Погибший выдрёныш Чахала совершенно четко
принадлежал к этой породе, мех у неё был длиннее, с отдельными,
выступающими как усики волосками, в отличие от более темного лоснящегося
меха Миджа. Шея и пузо у неё были светлее, а у Миджа тело было как бы
обёрнуто плюшевым мехом однотонной окраски, и в отличие от Миджа
внутренняя сторона хвоста не была прямой как линейка.
Ещё раньше в одном из болотных селений между Тигром и персидской
деревней у хозяина, в доме которого мы останавливались, я купил две шкурки
выдры. Обе они, помимо какого-либо потенциального научного интереса,
представляли собой объект для восхищения, поскольку были выделаны особым
способом, то есть вся тушка была вынута через рот без единого разреза.
Одна из этих шкурок была породы Чахалы, а другая, и контраст подчеркивался
сопоставлением, была, несомненно, Миджа, более крупная и темнее оттенком,
мех её был короче, блестел и по цвету был шоколадным.
Эти шкурки теперь покоились в моей квартире, таили в себе какие-то
возможности и всё ещё не были обследованы авторитетным специалистом.
Я позвонил в отдел естествознания Британского музея на Кромвель-роуд, и
в тот же день ко мне на квартиру пришёл Роберт Хейман для осмотра шкурок и
живого экземпляра. Для многих учёных зоологов характерна одна черта-
невозмутимость, нежелание высказывать твёрдое мнение, иногда даже в
большей степени, чем у самого осторожного врача-консультанта. Хейман был
настолько компетентным зоологом, его знания были настолько энциклопедичны,
чтобы в первые же минуты не понять, что он видит шкурку и живого зверька
совершенно неизвестного ему вида, но он ничем не выказал этого. Он измерил
Миджа, насколько тот позволил ему это, тщательно осмотрел его, внимательно
обследовал его чудовищный оскал и ушёл, прихватив с собой обе шкурки для
сравнения с имеющимися в музее образцами.
Однако с течением времени, после неспешного, выверенного, кропотливого
процесса таксономического мира была, наконец, провозглашена новая порода
Миджа. Хейман позвал меня в музей, чтобы показать мне целый ряд ящиков со
шкурками выдр, собранных по всей Азии. Там были экземпляры больше моих по
размерам, всё ещё без названий, они очень чётко отличались друг от друга,
каждая находилась в отдельном ящике, но была расположена рядом с ближайшей
к ней по родству. Эти различные виды Lutrogale, короткошёрстной выдры с
плоским пузом и хвостом водятся на большей части восточной Азии. В
соответствии с географической породой у них была целая гамма оттенков от
светло-песочного до мягко-коричневого, но ни одна из них не была отмечена
к западу от провинции Синд, что в дельте Инда, и ни одна не походила по
цвету на мои образцы.
Очень немногим людям, а тем более зоологам-любителям приходится
сталкиваться с млекопитающими сколь-либо значительных размеров, не
известными до того науке. Те люди из детских книжек про зверей и птиц,
именами которых они названы, для меня были окружены ореолом романтичности.
Это- гага и морской орёл Стеллера, ворона Шарпа, шерститстая обезьяна
Гумбольдта, лесной кабан Майнерцхагена, арктический гусь Росса, газель
Гранта, олень дядюшки Давида. В них было что-то от божества, они были
созидателями, сделавшими вклад в великую панораму ярких живых существ, по
которой блуждало моё неосенённое и необременённое знанием воображение.
Теперь, когда Хейман предложил назвать новую выдру моим именем, я
испытал короткую острую вспышку противоречивых чувств. Я полагал, что она
должна носить его, а не моё имя, ибо это он проделал всю работу, но что-то
маленькое и пронзительное, оставшееся со дней моего детства, кричало во
мне, что я могу быть возведён в ранг моих ранних богов и носить, как бы
это ни было опасно, ореол творца. ("Можно мне взять это насовсем?- обычно
спрашивали мы, когда были маленькими. "Насовсем-насовсем?" Вот тут,
несомненно, было моё собственное животное, которое будет носить моё имя,
любой зверёк, похожий на него, будет вечно жить с моим именем, если только
какой-нибудь несносный зоолог-систематик в будущем, какой-то нивелировщик,
завистник, грамотей из пыльного чулана и мира скелетов не устроит против
меня заговор и не вздумает уничтожить мой крохотный живой памятник).
Итак, Мидж и вся его порода стали Lutrogale perspicillata maxwelli, и
хотя его нет уже больше на свете, и нет никаких вещественных доказательств
того, что где-то в мире живёт хотя бы ещё один такой экземпляр, моя
давнишняя мечта осуществилась и на свете появилась максвеллова выдра.
Глава 9
Вот уже начало мая, я пробыл в Лондоне почти месяц, скучая по
Камусфеарне, и не могу больше дождаться, когда же увижу, как играет Мидж
под водопадом, резвясь у ручья и на берегу острова. Я заехал в свой
родовой дом на юге Шотландии, где Мидж отведал частичной свободы перед
полнейшей вольницей на севере.
Путешествовать с выдрами - довольно накладное дело. Не могло быть и
речи о том, чтобы снова заключить Миджа в ящик, и, к сожалению, нет других
законных способов провоза выдры поездом. Что касается незаконных путей, к
которым я вынужден был прибегать в тот раз и впоследствии, то мне пришлось
дорого платить, как это бывает со всеми, кому приходится иметь дело с
черным рынком. Он путешествовал со мной в мягком вагоне первого класса, и
такой вид транспорта ему очень нравился.
С самого начала у него выявилась неестественная страсть к
железнодорожным вокзалам и полное пренебрежение к оглушающему грохоту и
невероятному скоплению народа.
У барьера железнодорожный служащий прокомпостировал мне собачий билет
(на котором я заметил слова "Дайте подробное описание") и уже повернулся
было к следующему пассажиру в очереди, как вдруг глаза у него удивлённо
раскрылись до предела. А Мидж на натянутом поводке устремился по
оживлённой платформе, не обращая внимания на крики и суматоху, паровозные
гудки и грохот багажных тележек.Я довольно тщательно спланировал всю
операцию, предусмотрев любые опасности и возможный выход из них
заблаговременно, и уже заплатил взятку. У меня была с собой корзина, в
которой было практически всё, что могло понадобиться Миджу для поездки, на
левой руке у меня было перекинуто армейское одеяло для защиты простыней от
запачканных на платформе лап, как только он войдёт в купе. Когда
первоначальное проникновение в крепость прошло, так сказать, без сучка и
задоринки, я почувствовал, что вознаграждён за свою предусмотрительность.
Мидж моментально улавливал всё, что связано с водой, и при самом беглом
знакомстве с купе тут же убедился, что в раковине для мытья, хоть и сухой
в то время, заключается громадный потенциал удовольствий. Он тут же улёгся
в ней, тело его свернулось там как яблоко, запечённое в пироге, а лапами
он стал лихорадочно экспериментировать с хромированным краном. Однако, тот
оказался для него совершенно нового типа, который срабатывал при нажатии
вниз, и он не смог добыть ни капли в течение целых пяти минут. Наконец,
чтобы подняться на задние лапы, он навалился всем телом на ручку крана и
оказался буквально в своей стихии. В тот вечер было только одно
происшествие, которое, тем не менее, чуть было не привело к остановке
всего поезда и не представило возмущенным взорам официальных лиц моего
необычного спутника. Внимание моё отвлеклось от Миджа, поезд с грохотом
проносился по средней Англии весенними сумерками, а я смотрел в окно на
зелёные хлеба и кусты терновника, на высокие деревья с тяжёлой листвой, и
думал о том, как хорошо это стекло и движение поезда изолируют меня от
непосредственного контакта с этими желанными вещами и в то же время не
даёт защиты от влияния мрачного промышленного пейзажа. Задумавшись таким
образом, я и не помышлял о том, что в таком замкнутом пространстве Мидж
может устроить какую-либо серьёзную проказу. Мне и в голову не пришло,
что, взгромоздившись, к примеру, на груду багажа, он сможет достать
сигнальный шнурок. Однако он сделал именно это, и когда я глянул на него,
он уже крепко держал его в зубах, а лапами шарил в отверстии, куда уходили
концы. В этом, пожалуй, не было ничего страшного, и его ненасытное
любопытство к любой мелочи до сих пор ни к чему особенному не привело.
Когда же я двинулся к нему, он убрал лапки из отверстия и оперся ими о
стенку, чтобы потянуть за бечёвку. Чтобы дозвониться по связному
колокольчику, нужно потянуть достаточно сильно (однажды мне пришлось это
делать, когда мой сосед по купе вдруг умер, раскуривая трубку), но у Миджа
оказалось достаточно сил и, как выяснилось, решимости. Я ухватил его под
мышки, но он продолжал держаться, и когда я потянул его, то увидел, что
цепочка зловеще выгнулась наружу. Я сменил тактику и пихнул его в ту
сторону, и тогда он снова ухватился за неё лапами. Казалось, я попал в
безвыходное положение, которое могло окончиться позором, и тут меня
осенило. Мидж ужасно боялся щекотки, особенно в районе рёбер. Я стал
лихорадочно щекотать его, и тут же челюсти у него расслабились, мордочка
расплылась в дурацкой ухмылке, которую он приберегал для таких случаев, и
он стал корчиться. Чуть позже он несколько раз пробовал снова подобраться
к этому шнурку, но к этому времени я уже переложил чемоданы, и несмотря на
всю эластичность тела, ему уже было никак не дотянуться до него.
В незнакомой обстановке Мидж чаще всего пытался подражать моим
действиям. В ту ночь, хоть он уже и привык спать на кровати, положив
голову мне на ноги, он расположился точно так же, как и в первую ночь,
когда появился в моей квартире:
он улёгся на спину головой на подушку, вытянув лапки поверх одеяла. В
таком положении и застал его утром проводник, когда принёс чай. Он
уставился на Миджа и спросил: "Вам чай на одного или двоих, сэр?"
В дни пребывания в моём родовом доме в Монтрейте у Миджа стал
обозначаться и вырабатываться характер. Вначале у мельничных плотин на
ферме, затем в большом озере, на которое выходят окна дома, и, наконец, в
море, в которое он, хоть никогда не знал солёной воды, вошёл без особого
удивления и продемонстрировал не только блестящие способности к плаванью,
но и готовность пожертвовать зовом свободы в пользу человеческого
общества. Вначале, предугадав остроту его инстинктов, я позволял ему
плавать только на длинной рыбацкой леске. Я купил спининговую катушку,
которая автоматически выбирала слабину и прикрепил её к тупому концу
большой удочки на лосося, но опасность того, что леска может зацепиться за
что-либо под водой, была слишком большой, и через неделю он уже бегал и
плавал свободно. Он носил уздечку, к которой в крайнем случае можно было
пристегнуть поводок, но она была главным образом для того, чтобы показать,
что он домашний зверёк, если бы кто-либо вздумал поохотиться на него, а не
средством усмирения. Конструкция этой уздечки, которая не мешала бы ему
двигаться и не могла бы зацепиться за полузатопленные ветви и тем самым
утопить его, занимала моё воображение много месяцев, и только к концу года
