природным врагом выдр, а может врождённый инстинкт подсказывал ему, что
опасность грозит ему с небес. Я оставил его в клетке, где до него жил
больной бородавочник, и когда за ним закрыли дверцу и он понял, что
остался один, его вопли стали раздирать мне душу. Они слышались мне ещё
долго после того, как я захлопнул ворота ветлечебницы.
Вечером следующего дня я позвонил с севера и поинтересовался,
успокоился ли он.
-Даже слишком, -ответили мне, - он практически отгородился от всего
мира той же глубокой комой, в которую впал, когда был заперт в ящик во
время воздушного путешествия. Он отказался принимать пищу, и после того
как изодрал себе в кровь все лапы, пытаясь расковырять металл и бетон,
окружавший его, он завернулся в овчину и ни за что не хотел просыпаться.
Мне посоветовали вернуться как можно скорее, ибо бывали случаи, когда
ручные животные в такой обстановке почти незаметно переходили от такой
комы к смерти.
Я отправился в Лондон на следующий же день с утра, но был такой плотный
белый туман, что в продолжение первых ста миль я был вынужден двигаться со
скоростью велосипеда. Затем он внезапно рассеялся, и появились чистые
голубые небеса и яркое осеннее солнце. У меня была зверская машина,
переделанная одноместная гоночная "Гранд-при", которая в дни своей
молодости развивала якобы до 160 миль в час, но теперь в ней
прирабатывались новые поршни, которые ей приходилось менять почти так же
часто, как её скромным собратьям заправляться бензином.
Когда последние сто миль обкатки по спидометру закончились, и в
стремлении добраться до Лондона и до своей чахнущей выдры я стал сожалеть,
что ехал так медленно, что чуть было не утратил свою первую цель. Я вышел
на длинный прямой отрезок пути прямо к северу от Грэнтхэма, и к сожалению,
в пределах видимости не оказалось какой-либо другой машины, которая
побудила бы меня сбавить скорость.
Раньше я шёл со скоростью около 90 миль в час, теперь же, подумал я,
поеду гораздо быстрее, и на короткое время мне это удалось. Турбонаддув
взревел, стрелки с невероятной быстротой подошли к красным отметкам,
глянув на спидометр я заметил, что стрелка колеблется у отметки 145 миль в
час, а я всё ускорял ход.
Затем раздался скрежет, кабина наполнилась клубами синего дыма, а в
зеркало я увидел тонкий чёрный след масляной струи, остающейся позади. Я
остановился у какой-то фермы и думал только о том, смогу ли добраться до
Лондона поездом до тех пор, пока персонал ветлечебницы зоосада не уйдёт
домой по окончании рабочего дня. На ферме был телефон, единственный
подходящий поезд отходил из Грэнтхэма через тридцать восемь минут, и я
успел на него в тот момент, когда он уже тронулся.
Добравшись, наконец, до ветлечебницы, я сначала не увидел Миджа в
клетке.
Повсюду была разбросана нетронутая дохлая рыба, а в большом корыте вода
была разбрызгана и всё вокруг было мокрым, посреди всего этого валялся в
куче мой овчинный тулуп, но всё вокруг было неподвижно. Я вошёл через
железную решётчатую дверь и позвал его по имени, но ничто даже не
шелохнулось. Я сунул руку в тулуп и почувствовал, что он тёплый и дышит, а
сам залез в рукав до упора. Только когда я просунул туда руку и погладил
его по мордочке, он стал просыпаться, медленно, как бы выходя из транса.
Затем он внезапно выскочил оттуда и стал безумно прыгать от радости, лазая
по мне и забираясь мне под пальто, он всё крутился и вертелся по пустой
клетке и, наконец, задыхаясь, растянулся передо мной на полу.
За эти два дня он приобрёл тот кислый запах, который бывает в кошачьих
норах, запах мочи. У него был недостойный отрешённый вид, печатью которого
отмечены все затворники. Он потерял чувство собственного достоинства и
нагадил себе в постель, так что его приятно пахнувший мех стал вонять как
у неухоженного хорька. Таких опытов я больше не повторял, но проблема, где
же его оставлять, ещё требовала своего решения.
Он ещё раз побывал в зоопарке, но на этот раз уже не как затворник. Мне
давно хотелось ясно и четко рассмотреть, что он делает под водой. Для
этого Зоологическое общество разрешило мне соорудить большой стеклянный
аквариум в подсобных помещениях, которые я и снял у них на день. Если бы я
знал, что другой такой возможности больше не будет, я бы договорился о
киносъемке, но в тот раз я лишь попросил Майкла Эйртона сходить со мной и
сделать зарисовки. Вместе с аквариумом мне предоставили нескольких золотых
рыбок, которых Мидж мог бы ловить и потреблять. Мне хотелось, чтобы там
оказалось что-нибудь более дикое по виду, что-то такое, что не наводило бы
на мысль о гостиной, комнатных растениях и любящей заботе старой нянюшки
или же об уютном вегетарианском мире детской комнаты, где только в сказках
природе разрешается иметь острые зубы и когти.
Миджа, однако, вовсе не трогали эти соображения, и он принялся за их
уничтожение с таким рвением и виртуозностью, что даже за долгие часы
наблюдений за ним сверху, я не ожидал от него такой прыти. Скорость у него
у него была бешеная, дух захватывало от его изящества, он был как бы без
костей, как ртуть, весь жилистый, просто чудо. Я пробовал было сравнивать
его с воздушным гимнастом, с балериной, с птицей или самолётом при высшем
пилотаже, но при всём при том они уступали ему в величии. Это была выдра в
своей стихии, самое замечательное создание природы, которое мне когда-либо
приходилось видеть.
Как и с игрушками, ему недостаточно было иметь одну рыбу за раз. Поймав
первую, он совал её себе под мышку и, очевидно, не испытывая никаких
неудобств от такой ноши, начинал гоняться, иногда выписывая при этом
весьма замысловатые петли, за другой. А один раз у него было по рыбе под
каждой мышкой, а третью он держал в зубах. По окончании этого
представления, которое обошлось мне что-то около десяти шиллингов в
минуту, я понял, что редко мне доводилось прежде получать такое
зрительское удовольствие за истраченные деньги, и я решил, что заведу для
него в Лондоне свой собственный аквариум.
Я принялся за свою эмансипацию, помещая объявления в "Сельской жизни",
"Полеводстве" и в "Таймз" о том, чтобы найти временный дом для Миджа, где
его можно было бы оставлять либо на пару дней, либо на несколько месяцев,
смотря по обстоятельствам. На этот несколько нахальный запрос я получил в
общем и целом около сорока ответов и добросовестно рассмотрел все до
единого, но один за другим все предполагаемые опекуны были взвешены и
оказались несостоятельными.
Лишь немногие из них вообще представляли себе, за что берутся, ещё у
меньшего числа были хоть сколько-нибудь подходящие помещения для этого,
некоторые из них оказались школьниками, которые вызвались, не спросив
разрешения у родителей. И два месяца спустя я оказался ничуть не ближе к
своей цели, чем в день, когда составлял объявление.
Тогда я стал заводить об этом разговоры с пенсионерами из числа бывших
работников зоопарка, но несколько недель спустя убедился в том, что
пенсионеры хотят оставаться пенсионерами. Тем временем я закончил писать
книгу, над которой тогда работал, и при нормальном положении вещей мне
пора уже было снова пускаться в путешествия. Выхода, казалось, нет. Хоть я
и нашёл временное решение: вернуться в Камусфеарну по весне и писать там
книгу о Мидже,- всё это, очевидно, была лишь тактика проволочек. Тогда я
обратился к своим друзьям в зоологических кругах с отчаянной мольбой:
найти мне любыми путями попечителя для выдры на полную ставку. К тому
времени, как такой человек нашёлся и готов был приступить к обязанностям,
Миджа уже не было в живых.
То немногое, что мне остаётся рассказать в этой истории, я опишу
вкратце, ибо тот, кто, читая это, разделил со мной хоть немного моих
радостей жизни, должен также разделить и часть моего горя при его кончине.
Я собирался поехать в Камусфеарну и провести там весну и лето с ним
наедине, там я должен был писать о нем книгу, которую уже задумал. Я
собирался уехать из Лондона в начале апреля, но мне нужно было хоть на
полмесяца освободиться от его постоянных покушений на моё время, и я
договорился, что он поедет в Шотландию раньше меня на попечении одного
друга. Я упаковал его "багаж", плетёную корзину, содержимое которой
становилось всё более и более изысканным: запасная сбруя, поводки, банки с
нешлифованным рисом, масло из печени трески, игрушки, частью разломанные,
но всё ещё любимые, и отправился с ним в нанятой машине со своей квартиры
на юстонский вокзал. Это был большой "Хамбер" с широкой полкой между
спинкой заднего сиденья и задним стеклом. И вот я вспоминаю с ясностью,
которая до сих пор отзывается болью, как он растянулся на спине и вертел в
лапах мою авторучку или же прижимал её одной лапой к своему широкому
блестящему пузу. Я обратил внимание своего попутчика на богатый лоск его
меха, отражавшего неоновый свет. Он был в самом своём прирученном виде.
На вокзале он очень уверенно потянул за поводок мимо удивлённой публики
на платформе вплоть до самого спального вагона, где немедленно направился
к умывальной раковине и расположил своё пластичное тело в её контурах. Он
поднял левую лапу и слегка потрогал кран. Больше я его не видел.
В течение последующих десяти дней я получал письма, где говорилось о
восторге Миджа от своей вновь обретённой свободы, о рыбах, которых он
поймал в речке и море, о том как он приходил очень усталый и сворачивался
калачиком у огня, о тревожных часах его отлучек, о том, что, наконец,
принято решение, что ему будет лучше без уздечки, которая, несмотря на все
ухищрения и опыты, потраченные на её конструкцию, всё- таки могла
зацепиться за какое-нибудь подводное препятствие и утопить его.
16 апреля я упаковал свой собственный багаж, и на следующий день должен
был быть в Камусфеарне, когда мне позвонил управляющий усадьбой, куда
входила и Камусфеарна. Он сказал мне, что прошёл слух, что в деревне милях
в четырёх к северу от Камусфеарны убили выдру, а Мидж пропал. Однако было
определённое противоречие: говорят, что убитая выдра была такой тощей и
облезлой, что убийца даже не посчитал нужным сохранить шкурку. Подробных
сведений не было.
Их так и нет по сей день, нет приличного конца, нет опознания тела, нет
символических похорон у подножья рябинового дерева, нет человеческой
доброты к тем, кто любил его и потратил целый день на его поиски, а дверь
дома была открытой настежь всю ночь.
Я приехал в ту деревню на следующий день после обеда. Ещё на станции
мне рассказывали противоречивые истории, на лодке, пока меня везли в
деревню, и на пристани в той деревне. Кое-кто говорил, что убили очень
старую выдру, а Мидж вернулся цел и невредим, другие говорили, что Миджа
видели в селении в нескольких милях к югу от Камусфеарны. Я им не поверил,
я уже знал, что Мидж погиб, но меня влекло неодолимое желание узнать, как
и кем он был убит.
В деревне мне рассказали, что один дорожный рабочий ехал на своём
грузовике мимо церкви, там он увидел выдру на дороге, граничившей с морем,
и убил её. Шкурка была частично облезлая, и он её не сохранил.
Я выяснил, где живёт тот человек, и поехал туда мили за четыре в глубь
побережья, чтобы увидеться с его семьёй. Я прибыл туда тайком, так как
надеялся найти шкурку Миджа, прибитую гвоздями и сохнущую где-нибудь в
окрестностях дома, чего бы мне не позволили увидеть, если бы я сначала
стал спрашивать. Для меня это значило бы столько же, как найти скальп
друга-человека, но мне всё-таки нужно было узнать.
В той семье мне сказали, что ничего не знают. Шкурка, говорили они,
была такая невзрачная, что убивший выдру Большой Ангус, выбросил её ещё до
того, как вернулся домой. Нет, они не знают, где. Большого Ангуса сейчас
нет дома, он приедет попозже на мотоцикле, если я останусь в деревне, то
может, и встречусь с ним.
Я дождался. Мотоцикл, наконец, приехал. Да, это правда, он убил вчера
выдру, но также верно и то, что шкурка была наполовину облезлая, и он не
посчитал нужным её сохранить. Разговаривал он со мной вежливо и весьма
