её безопасности, устроили ей дневную постель в ящике из-под пива.
Скомканная газета "Дейли телеграф" служила хорошим поглощающим и легко
сменяемым материалом, а мягкая хлопчатая тряпка служила ей собственно
постелью. Там ей было удобно, не было сквозняка, а места было достаточно,
чтобы двигаться и оставаться сухой.
Ночи в то время года были прохладными, и когда мы ложились спать, она
устраивала гнездо между нашими подушками. Нередко мы испуганно
вздрагивали, когда со скрипучим писком она возглашала о том, что
пошевелилась.
В первые два-три дня мы кормили её через каждые два часа и, если она
просила, то раз-другой ночью. Пища при этом должна была быть очень
равномерной. Возмущённое крещендо "Уииии" вскоре извещало нас о том, что
бутылочка холодная. С течением времени промежутки между кормлениями
увеличились до четырёх часов, и она перестала есть ночью. Количество пищи,
которое она принимала за раз, увеличилось до шести унций. Находясь на
руках и принимая пищу, Эдаль любила лежать на спине.
Крепко ухватившись за горло бутылки, она урчала от удовольствия пока
сосала и при этом сильно откидывала назад свою круглую головку. Присцилла,
котёнок Стинки-Пух, а иногда и элегантный чёрный кот Сути собирались
вокруг, ожидая остатки молока, после того как Эдаль насытится. Если
сдавить полиэтиленовую бутылочку, то выпрыскивается тоненькая струйка
молока. Стинки-Пух проворно улавливал струю. У него быстро шевелился язык,
уши прижимались назад, и он не упускал при этом ни капли. Бедной Присцилле
за ним было не угнаться. Язык у неё бестолково болтался, зад волочился по
полу, а молоко попадало ей в нос, в глаза, куда угодно, только не в
огромную пасть. Сути тоже не очень-то преуспевал в этом деле и сердито
удалялся, брезгливо мотая лапой.
Эдаль теперь спала всю ночь в своей собственной постельке рядом с нашей.
Примерно в шесть утра наш мальчик-помощник выносил её ненадолго к
Присцилле, а в это время готовилась ей первая еда и наш утренний чай. Всё
это время Присцилла преданно помогала ей в исполнении личной гигиены, и, к
сожалению, должен заметить, что Эдаль реагировала на это с негодованием и
платила чёрной неблагодарностью.
Мы были особенно довольны нашими "мальчиками". Они охотно ухаживали за
животными, а Эдали были преданы почти так же, как и мы сами.
Мы были более чем вознаграждены за те ночи, когда она не давала нам
спать. Когда она подросла и обрела свои настоящие формы, то стала
настоящим членом семьи и всех приводила в восторг. К концу сентября она
выросла примерно до сорока пяти сантиметров, этакий юркий весёлый детёныш
выдры.
Когда её впервые познакомили с ванной, Эдаль взвыла от страха. Её
пришлось долго уговаривать и убеждать в том, что выдры любят воду, и
вскоре она поняла, что поплескаться в дюйме-другом прохладной воды -
большое удовольствие. Неплохо также и попить.
С течением времени мы постепенно наполняли ванну всё больше, чтобы
можно было по настоящему плавать. Усердно шлёпая кругами, она вдруг
поднимала на нас взгляд с удивительно комичным выражением. -Ну! Вы только
посмотрите на меня!
Когда мы в ответ смеялись, она прямо-таки ухмылялась нам.
- "Уиии-ии". Вот это жизнь!
Теперь ей уже нравилась ванна. Она научилась плавать под водой и
кувыркаться в ней. Оттолкнувшись своими широкими перепончатыми лапами, она
выпрыгивала из воды и плюхалась пузом вниз. Ей также очень нравилось
украдкой выглядывать из-за борта ванны и затем мгновенно нырять. У неё
появилась целая коллекция ванных игрушек, всяких разных, а самой любимой
была пластмассовая мерная кружка.
Сначала она погружала её в воду, затем, глубоко вдохнув, совала в неё
голову и плавала по ванне, громыхая кружкой.
Когда она уставала, то подплывала к краю ванны, чтобы её вынули и
обсушили.
Иногда она слишком долго не уставала, и тогда тот, кто был у ванны,
вынимал пробку. Для Эдаль это была извечная тайна. Куда девается вода? Она
совала в дырку морду, совала в решётку пальцы, садилась на неё. И наконец,
когда вода уходила, она внимательно глядела ей вслед, а затем
вопросительно смотрела на человека. Потом со своим обычным добродушием,
смирившись с таким положением, она вылезала и обсушивалась.
Она любила смех и практически разделяла его, ухмыляясь и выделывая
всяческие ужимки.
Её разговорный словарь по существу состоял из высокого писка: "Уиии".
Разными вариациями его, громкими и тихими, короткими и долгими, она могла
выразить многое и делала это весьма успешно. Мы стали многое понимать. В
частности, мы знали два выражения. "Уиии-ук"- означало:" Налейте мне воды
в ванну" ,- а несколько тревожных попискиваний - что ей срочно нужно
побывать в саду.
На улицу её нужно было выпускать очень осторожно. Там всё было ТАКОЕ
БОЛЬШОЕ. От своего участка с уборной она торопливо ковыляла обратно к
безопасной двери. Там она задерживалась, оборачивалась, осторожно пригнув
голову вниз, а в памяти у неё проносились врождённые мысли о врагах её
рода. Затем, она поднимала голову, белая шея у неё блестела, она так и
замирала, приподняв одну лапу, и уверенно обводила взглядом всё вокруг.
Она очень быстро научилась взбираться по лестнице к нам в гостиную, с
трудом перебираясь со ступеньки на ступеньку, и всегда откровенно
радовалась, что вернулась назад. Это был eё дом, и она считала нас своими
родителями, которые любят её, смеются вместе с ней и обеспечивают её всем,
чем нужно. А больше всего ей нужно было наше общество. Пока она
бодрствовала, то старалась не выпускать нас из виду. Это требование нам
было нетрудно выполнить, так как она нам не надоедала.
Те, с кем она играла, тоже жили здесь. Присцилла играла с Эдаль добро и
терпеливо, но по настоящему родственную душу она нашла в Стинки-Пухе.
Стинки-Пух был одним из тех ясноглазых пушистых примерных пай-котиков,
которые вдруг удивляют вас озорством. Они с Эдаль катались и валялись в
жестоких с виду, но притворных драках, и больше всего веселились,
по-дружески возясь с мячом или скомканным клочком бумаги.
С серым попугаем поиграть в общем-то не удавалось. Он сам очень любил
внимание и ревновал маленького пришельца. Он оказался у нас в качестве
"дэша", так здесь называют подарок, мы сначала не знали, что он петушок и
назвали его Полли. Когда молодняк резвился на полу, Полли наблюдал за ним
своими холодными бледными глазами. Подобно старому школьному учителю с
причудами Джайлзу, он ковылял через всю комнату, без разбору клевал их
всех и отбирал у них бумажный шарик. Утащив его на свой насест у окошка,
он угрюмо разрывал его на кусочки.
Бедный Полли! Когда Эдаль немного подросла, он получил по заслугам.
Однажды он с криком отлетел, а она с глубоким удовлетворением пережёвывала
красные перья с его хвоста. У нас тогда было три обезьянки. Две из них
просто гостили у нас, пока их хозяйка была где-то в отъезде, и они
проводили почти всё своё время в большой проволочной клетке во дворе.
Третья же обезьянка породы Мона была наша, мы её воспитывали сами.
Её нашли вцепившейся в густую шерсть на спине убитой матери. Местный
охотник, убивший её мать ради мяса, принёс жалкого детёныша к нам домой.
Паула, которая всегда легко поддаётся такой форме морального шантажа, дала
ему за неё несколько шиллингов. Это было крошечное сморщенное создание,
почти без волос и без зубов, ужас застыл у неё в блестящих карих глазках,
а тело у неё всё горело и саднило, потому что было натёрто жесткой
верёвкой, которой её связали. И только очень чёрствый человек не даст
шиллинг-другой, чтобы избавить их от торговцев, хотя бы ради того, чтобы
дать им спокойно умереть.
Мы назвали обезьянку Овинк по её собственному жалобному крику. Она
прижалась к шее Паулы, благодарная за чуточку любви и защиту.
Паула кормила её сильно разбавленным молоком из пипетки, и она
выкарабкалась. К тому времени, когда появилась Эдаль, Овинк была уже почти
в фут ростом и очень нам докучала. Ей можно было предоставить полную
свободу только на некоторое время в течение дня, и то под строгим
наблюдением. На поясе у неё был собачий ошейник, и она проводила большую
часть дня на длинной верёвке в саду.
Эти обезьянки по-своему весьма любвеобильны. Они привязываются к тебе и
очень страдают в одиночестве. Но они большие греховодники. Если им дать
волю в доме, то они готовы всё разрушить, и их почти невозможно приучить к
хорошему поведению. Примером может послужить история о человеке, который
задумал приучить обезьяну к дому. Когда обезьяна напакостит, он прилежно
хватал её, шлёпал по заду и выбрасывал в окно. Несколько недель спустя его
усилия принесли плоды.
Обезьянка пакостила на полу, хлопала себя по заду и выпрыгивала в окно.
Когда Овинк впервые разрешили познакомиться с ковыляющей Эдаль, она
заплясала и забормотала от восторга. Она баюкала Эдаль на руках, искала
блох к большому огорчению последней, и завыла, когда их разлучили. Но
очень скоро, как это бывает у обезьян, любовь обернулась лукавым
подтруниванием, и в конце концов они стали врагами.
Для меня так расхваливаемое родство обезьяны и человека прямо тает в
присутствии выдры, и пока эти два юных создания росли вместе, сравнивать
их поведение было увлекательнейшим занятием.
Эдаль осторожно ощупывала предметы в отличие от бешеных манипуляций
Овинк, её весёлые игры резко отличались от неуёмных кувырканий обезьяны.
Радостное дружелюбие контрастировало с шаловливой фамильярностью, а
искренний интерес - с назойливыми происками. Контрастов была масса, и все
они были в пользу выдры.
В октябре случилась беда. У Эдаль выпали передние молочные зубы, и на
их месте появились маленькие бусинки новой эмали. В то же время соска уже
перестала её устраивать. Однажды днём, когда я пошёл на кухню к
холодильнику, чтобы попить чего-нибудь холодного, она, страшно сопя и
сильно возбудившись, попыталась забраться в него. Кухарка оставила там
молоку селёдки, и она понадобилась Эдаль.
Я нарезал её кусочками, и она съела её всю. Вскоре заинтригованный
продавец в магазине "Кингзуэй" в Сапеле стал интересоваться, с какой вдруг
стати нам понадобилось так много селёдки. А это Эдаль вышла из
младенческого возраста.
С должной родительской гордостью мы восприняли эти события, но затем
пошли глазные зубы, клыки в верхней челюсти, они были очень болезненны, и
наше ликование сменилось озабоченностью. Целую неделю она хандрила и
скулила от боли.
Она ложилась на пол или к себе в постель, жалобно скулила и мусолила
лапы во рту. Она подходила, просила помочь и утешить, грызя человеку
пальцы. По ночам она искала утешения в постели у Паулы, спала плохо и
тревожно и по нескольку раз в день просилась в ванну, чтобы охладить
лихорадившее тело и успокоить зубную боль. Тело её утратило округлость, а
мех потерял свой лоск. Ела она мало и без аппетита, и совершенно
отказалась питаться из бутылочки. И всё же, когда ей бывало полегче, она
находила какую-нибудь игрушку и вяло играла ею.
И это было ещё не всё. В то же самое время мы с ужасом заметили, что
правый глаз у неё сильно воспалён, роговица посинела и вспухла. Но это
вскоре прошло после глазных капель, и ещё несколько дней спустя зуб на
левой стороне, наконец, прорезался. Она опять оживилась, стала прожорливо
есть, весело играть и крепко спать. Она снова округлилась, и мех у неё
заблестел. Зубы у неё ещё болели в начале ноября, затем, наконец,
прорезался последний упрямый зуб, и её детские болезни закончились.
Мы наняли местного рыбака, старика с вечно угрюмым видом. Он ловил рыбу
в корзины-ловушки, которые устанавливал на ночь, и каждое утро приносил
живую рыбу с реки Джеймсон. Эдаль обычно приканчивала её к вечеру, и мы
дополняли её рацион сливочным маслом, яйцами и свежей печёнкой.
Кроме ночных рыбаков только рабочие на пальмовой плантации, где я
гостил, видели выдр. Часть плантации находилась на берегу реки Бенин, и
иногда на заре они вспугивали "водяных собак", которые лакомились маслом и
