в машину легко и привычно, и когда они уезжали, она высунулась из бокового
окна, одной лапой прикрывая ухо от ветра.
Неделю спустя она приехала в гости в Камусфеарну на полдня, затем, дней
через десять Малкольм с Паулой приехали с ночёвкой на выходные с тем,
чтобы при отъезде оставить Эдаль у меня. Эти десять дней я не терял
времени даром, решил больше не повторять тех ошибок, которые прямо или
косвенно привели к смерти Миджа. Я послал Малкольму Макдональду уздечку,
которую сделал для Миджа как раз перед тем, как его убили. С помощью
Джимми Уатта я огородил дом забором, который, может быть, и не удержал бы
Миджа, но, как мне думалось, сумеет устоять перед этим, очевидно, более
покладистым, менее своенравным созданием, если оно вдруг вздумает в первые
же дни отправиться на поиски своих приёмных родителей. В огороженном месте
мы выкопали бассейн и провели туда трубу с водой, которая превратила его в
фонтан, приличествующий и более шикарному окружению. Вход в эту загородку
и соответственно в дом мы заперли двойными воротами, нижний брусок которых
упирался в лист железа, врытый в землю, чтобы нельзя было подкопать. Я
полагал, что эти меры предосторожности не понадобятся надолго, они лишь
должны были предотвратить возможность её утраты в течение периода, когда
она будет неизбежно тосковать, считая, что ей надо быть в другом месте.
Мне не хотелось её терять из-за собственного недосмотра.
Даже во время тех первых выходных дней, когда я ещё был ей чужим, а она
не привыкла к окружающей обстановке, я был так очарован Эдалью, что даже
не верил, что мне так повезло. Так как она не чувствовала себя здесь как
дома, в эти первые дни я смог увидеть лишь малую толику её очарования,
лишь краешек её незаурядной самобытности по сравнению с тем, что узнал
позднее. Но я уже тогда понял, что, если бы обыскал весь свет, то и тогда
не смог бы найти более подходящего преемника Миджбилу.
На третий день, когда Эдаль крепко спала на диване, Паула и Малкольм
потихоньку уехали. Мы приглушённо, почти молча попрощались, как потому,
что не хотели будить тихонечко дышавший шарик меха, так и потому, что их
чувство горечи и предательства передались и мне. И в долго откладываемый
миг триумфа я не испытывал ликования, а только грусть по поводу разбитой
семьи.
Когда они уехали, мы с Джимми сели на диван, со страхом ожидая её
пробуждения и паники, когда она поймёт, что её бросили. Прошёл час,
другой, а она всё спала.
Вскоре появилась Мораг; уезжая, Макдональды заехали к ней и сказали,
что, может быть, Эдаль будет не так сильно отчаиваться и страдать в
женской компании. Так мы и сидели молча и напряжённо, а мысли мои
переносились со спящего зверька на его бывших владельцев, так как я угадал
в них такое же наваждение в отношении к своей выдре, какое у меня было к
Миджу. Я ни за что на свете не хотел бы быть на их месте теперь, когда
они, скорбя, уезжали домой.
Когда Эдаль, наконец, проснулась, она вроде бы ничего и не заметила.
Рядом с ней на диване лежала куртка Паулы, её собственное полотенце и
игрушки были на полу, и если она и поняла, что её хозяев тут нет, то
оказалась слишком воспитанной гостьей, чтобы тут же комментировать это. К
тому же, как и предполагалось, она сразу же подружилась с Мораг.
Теперь пора подробнее описать Эдаль, какой она была, когда прибыла ко
мне в начале мая 1959 года.
Наиболее примечательным и захватывающим зрелищем был вид её передних
лап. В отличие от Миджа, чьи лапы, несмотря на всё их проворство, всё же
были лапами с широкими перепонками между пальцев, у неё были лапки как у
обезьянки, без перепонок, в них даже не было признаков ногтей, и были они
почти такими же ловкими как у человека. Ими она ела, шелушила скорлупу на
яйцах, ковыряла в зубах, устраивала себе постель и часами играла любым из
небольших предметов, которые находила.
Однажды в больнице в Италии я видел, как девочка-калека начинала
осваивать протез руки. Перед ней была доска с лунками и набор шариков с
номерами. Лунки тоже были пронумерованы, но шарики были уложены неверно,
ей надо было переложить их так, чтобы все номера совпали. Она так
увлеклась этим делом, что не обращала внимания на присутствующих, и с
каждой минутой открывала у себя новые возможности. Однажды мне также
пришлось наблюдать за жонглёром шариками, который отрабатывал своё
мастерство с таким же отрешённым видом; увлечённый собой, он вовсе не
раздражался и не огорчался при неудаче, так как, очевидно, был уверен в
конечном успехе.
Именно о них вспоминал я, глядя на Эдаль, когда она жонглировала такими
мелкими предметами как шарики, колышки вешалки, спички, карандаши, которые
можно было удержать своими маленькими цепкими ручками. Она ложилась на
спину и перекидывала их из руки в руку, иногда и в менее ловкие
перепончатые, но тоже без ногтей задние лапы. Она одновременно занималась
двумя или более предметами, напряженно глядя на них всё это время, как
будто её конечности были независимы от неё, и на них надо смотреть и
удивляться им. Иногда её явно огорчало, что для ходьбы нужно четыре ноги,
так как нередко она доставала откуда-то потерянный шарик и, крепко держа
его в одной руке, как правило правой, ей приходилось ковылять дальше на
трёх.
Казалось, она была просто в восторге от своей собственной ловкости, так
как любила засовывать свои игрушки в какое-нибудь потайное место, откуда
потом их надо будет доставать. Ну, скажем, ботинок или сапог, при этом её
ничуть не смущало то обстоятельство, что там уже находится человечья нога.
Она, бывало, ковыляла ко мне через всю комнату с каким-то невидимым
сокровищем в правом кулаке и запихивала его мне в ботинок чуть пониже
щиколотки. Не раз и не два таким чужеродным телом оказывался большой живой
черный жук. Она была также ловким, хоть и не совсем незаметным, карманным
воришкой. Нетерпеливыми шарящими пальцами она безмятежно забиралась в
брючные карманы гостя, сидевшего на диване, не дожидаясь знакомства,
разбрасывала содержимое и удалялась прочь, захватив с собой столько,
сколько могла унести. Своими любопытными руками она также бросала такие
предметы, которые умещались в её пальцах. Она делала это тремя способами:
чаще всего подбрасывала предмет взмахом руки вперёд кулаком, сжатым
ладонью вниз, но также бросала вещи и назад через плечо, так что они
падали сзади, а иногда сидела опершись обо что-либо спиной и бросала вещи
через руку.
Как и Мидж, она была заядлым футболистом и иногда по полчаса катала мяч
по комнате. Но у неё было ещё одно достоинство, которым Мидж так и не
овладел.
Когда она бросала мяч далеко и перегоняла его, то широким взмахом
своего мощного хвоста снова подкатывала мяч к своим лапам.
У неё было небольшое, но очень тяжёлое тело, окутанное меховой шубкой
во много раз большей по размеру, чем ей было бы впору. Нельзя даже
сказать, что она ей была великовата, она просто была безразмерной.
Кажется, что шкурка закреплена на зверьке всего лишь в шести точках: на
кончике носа, на четырёх щиколотках и у основания хвоста. Когда она лежит
спокойно на спине, то видно, как излишки меха тяжёлыми бархатными
складками свисают у неё то на один, то на другой бок, а то и по обе
стороны. Если слегка нажать ей на основание шеи, то шкурка на лбу у неё
бугрится складками как скомканный плюшевый занавес. Когда она становится
на задние лапы как пингвин, то вся её мантия сползает вниз под собственной
тяжестью и укладывается тяжёлыми волнами у основания живота, придавая ей
вид неваляшки, похожей на грушу.
Таким образом она в состоянии поворачиваться, в удивительно широких
пределах, внутри своей собственной шкуры, и если попробовать ухватить её
за шиворот, то окажется, что держишь её совсем за другую часть тела,
которая только временно, если так можно выразиться, принадлежала загривку.
Цвет меха - это лучший показатель того, что чему принадлежит: шея и грудь
у неё - белые с желтоватым оттенком, а не совершенно белые, как мне
показалось вначале, когда я впервые увидел её при ярком солнечном свете. И
здесь мех у неё свисает такими очевидными избыточными мешками, что у неё
даже появилась привычка собирать этот слюнявчик двумя руками в ком и
сосать его с огромным наслаждением, что вполне понятно с учётом мелкой
плисовой фактуры материала. Грудь отделена от серебристой парчовой головы
четкой разграничительной линией сразу же под ушами, тело и громадный хвост
- бледного лиловато-коричневого цвета, бархатистого сверху и шелковистого
снизу. Кроме мест крепления на четырёх запястьях мех обладает совершенно
отличными свойствами, он меняется от вельветового до атласного, мелкие
плотные волоски меняют цвет в зависимости от того, как на них падает свет.
Плотно обтянутые кожей кисти и невероятная полнота выше запястий создают
впечатление, что она носит тяжёлые рукавицы. Наблюдая за ней, когда она по
утрам отправляется на прогулку с Джимми Уаттом, я думал, что она походит
ни на что иное, как на очень дорогую женщину, которая не обращает внимания
на погоду, когда надо с кем-либо встретиться в определённом месте.
Её относительное младенчество и воспитание среди людей оставило
любопытные пробелы в её способностях. Прежде всего, она не умела лакать
воду или молоко, а пила их из чашки, как птица, подымая голову, чтобы
жидкость скатилась в горло.
Или же она шумно всасывала её с хриплым чмоканьем, подчёркнутым чуть ли
не звонким глотаньем. К тому же она обладала даром, едва ли бывавшим
когда-либо у диких зверей, она умела пить молоко с ложки. Стоит только
показать ей чашку и ложку, и она тут же забирается к вам на колени, тяжело
и доверительно плюхнувшись туда, в ожиданье задрав голову. Затем она
открывает рот, и можно заливать туда целые ложки, а чавканье при этом
достигает крещендо. В конце этого представления она настаивает на осмотре
чашки, чтобы убедиться, что та действительно пуста. Она обшаривает её
пальцами с отрешённым видом, затем отрыгивая и икая, берёт ложку в руку и,
ложась на спину, начинает облизывать и сосать её.
Однажды я с ужасом узнал, что она очень трусливая пловчиха. Даже в
своём диком состоянии у щенков выдр нет инстинктивной тяги к воде, а
запруда учит их плыть даже вопреки рассудку, так как они боятся уйти со
своей глубины. В воде Эдаль предпочитала либо непосредственно касаться
ногами дна, либо держать их в непосредственной близости от него, и ничто в
то время не могло соблазнить её уйти на глубину. Но даже с такими
оговорками она вытворяла такое, чему позавидовал бы даже Мидж. Лёжа на
спине, она начинала крутиться, если можно так выразиться, вращаться вокруг
своей оси, выписывать пируэты в горизонтальной плоскости, как курица на
вертеле, который крутится как угорелый. От этого, как и от новизны своих
водных способностей, которые она вскорости выявила у себя, она приходила в
совершенный восторг, и, если она ещё не поняла, что выдры свободно плавают
под водой и подымаются на поверхность лишь затем, чтобы освежиться, то
прекрасно знала все радости барахтанья в воде.
Её язык вначале вызвал у меня огромные трудности. Хотя у неё и было
несколько схожих нот с Миджем, то ли оттого, что они были разных видов, то
ли потому, что её не учили общаться выдры-родители, она употребляла их в
совершенно другом контексте, и вначале это приводило к крайнему
непониманию. Так, напевное урчанье, которое свидетельствовало о том, что
Мидж очень сердит, она применяла для того, чтобы просить себе ту пищу,
которую держит человек, а позднее она научилась делать это и по
приглашению. Вопросительное "Ха?" Миджа у неё означало также просьбу дать
ей ту еду, которую человек держит в руке, было подтверждением того, что
она учуяла её и находит её пригодной. Высокий рычащий визг, который,
правда, очень редко, означал у Миджа предел терпения и возможность укуса,
она издавала при приближении любого незнакомца. Он выражал скорее опаску,
чем агрессивность, так как она вовсе не кусалась, а лишь убегала в
безопасное место к друзьям. Первые две ночи напролёт я страдал от этого
