ужасающего визга, звучавшего мне прямо в уши. Она ведь привыкла спать в
постели со своими бывшими владельцами и проводила большую часть ночи на
подушке. Теперь же она облюбовала ноги моей постели и, тяжело забывшись
сном, чуть ли не каждые полчаса взбрыкивала, чтобы занять привычное ей
положение. Обнаружив на подушке чужую голову, которая ещё не утратила
пугающей новизны, она прикладывала рот мне к уху и во всю силу своих
лёгких издавала вопли и стоны покинутого и отчаявшегося существа. И
нельзя, пожалуй, винить меня в том, что я пугался этого. Я тут же
просыпался и вспоминал, что такие звуки в прошлом были предвестником
укуса, подобного леопардову.
Зов её был по существу такой же, как и у Миджа, но менее звонок и
требователен, более жалобный и женственный. Кроме этого сходства у неё был
целый набор незнакомых выражений, обозначающих приязнь, удовольствие,
приветствие и беседу, тона, сильно напоминающие младенца человека, и
большинство из них можно было без лести отнести к категории писка, а не
урчанья, без лести потому, что в них вовсе нет той гадости, которая таится
в этом слове. Как и другие бывшие у меня выдры она издавала один звук при
внезапном и сильном испуге, впервые я услышал его у Чахалы в болотах
Тигра, когда в двери тростниковой хижины появилась фигура человека. Этот
звук был точно такой, как издаёт человек, если надуть щеки и резко
выпустить воздух через полусжатые губы. Однажды я слыхал его от Миджа и
однажды от Эдаль.
С самого начала она установила с Джимми Уаттом совсем другие отношения,
чем со мной. С ним у неё была буйная, шумная дружба, а со мной, хоть она
вскоре стала очень любезной и демонстративно дружелюбной, многое
оставалось невысказанным.
Джимми она приветствовала, ворковала над ним, разглагольствовала с ним,
укоряла его, бранила, ласкала и гукала, орала на него, если он потревожит
её во время сна, визжала от радости, когда он впервые появлялся поутру. Со
мной же, хоть и проделывала то же самое, она редко произносила хоть слово.
- Это молодость, - говорила Мораг. - Она думает, что он тоже выдра. -
Несколько позднее выявились и другие различия в наших отношениях. Так, при
наших ежедневных прогулках она отправлялась со мной куда угодно, но не
следовала за Джимми, если по её мнению он шел в неинтересном или скучном
направлении.
Мы предполагали продержать Эдаль внутри изгороди, возле дома у
бассейна, в течение полумесяца. Вначале это показалось нам просто, так как
бассейн вызвал у неё неописуемый восторг, и она редко грустила, разве что
по вечерам. Затем как-то мы на некоторое время упустили её из виду, и она
исчезла. В том месте, где проволока примыкала к сарайчику с северной
стороны дома, ближе всего к мосту и дороге, по которой она приехала с
Малкольмом и Паулой, она сумела найти слабое место. К тому времени, как мы
убедились, что её нет, у неё была фора, пожалуй, минут в десять.
Мы верно угадали маршрут, по которому она направилась, и когда
добрались до Друимфиаклаха, она уже была там минут пять. Мораг не было
дома, а её муж не сумел установить контакта с этим встревоженным
созданием, все мысли которого вдруг устремились в прошлое. Она лежала на
верхней ступеньке лестницы (выяснилось, что если есть лестница, то у выдр
возникает непреодолимое желание подняться по ней) и жалобно скулила. Она
как будто обрадовалась, увидев нас, и приветствовала Джимми почти так же
шумно, как и в беде, но в Камусфеарну возвращаться не захотела. До тех пор
мы не одевали на неё поводка, но теперь у нас, пожалуй, выбора не было.
Обратный путь занял у нас больше часа. Она счастливо топала впереди
метров около пятидесяти, затем садилась, упиралась лапами в землю и
начинала выть. Тогда я ещё не понял, что легче всего на свете было взять
её на руки и отнести домой безо всяких проблем, если не считать её
солидного веса; но тогда я всё ещё нетвёрдо понимал её язык и опасался
угрозы при этом номере её репертуара.
Оказалось, что нервная перегрузка гораздо более изнурительна, чем любая
тяжесть.
Несколько дней спустя побег повторился, но это было в последний раз. В
этом случае Джимми, без моей подготовки в языке выдр, поймал её на полпути
и принёс домой на шее, как налитый свинцом меховой воротник.
Через пару недель опасность того, что она убежит, отпала. Мы
предоставили ей столько развлечений, так много новинок, самым большим из
которых был постоянный доступ к водопроводу, что просто подкупили её. Нам,
пожалуй, повезло, что этот период акклиматизации совпал со временем
миграции молодых угрей. К этим прозрачным червячкам, которые, извиваясь,
кишели в скалистом омуте под водопадом и скатывались в змееподобную
цепочку на вертикальной стене рядом с белой водой, в ней открылась такая
страсть, которая затмила всё остальное. Она часами проводила время у этих
омутов, где до неё охотился Мидж, черпая и хватая, жуя и хрустя, подымаясь
по скале за путешественниками, и после таких вылазок возвращалась
пресыщенная игрой и укладывалась спать на кухне, как будто бы у неё
никогда и не было другого дома.
Эти угорьки, однако, доставляли нам немало неприятностей, так как в
течение нескольких недель они неоднократно забивали водозабор и даже
вынудили нас однажды носить воду из ручья вёдрами. Стремясь чем-то занять
и отвлечь Эдаль на период акклиматизации, мы черпали угорьков вёдрами в
ручье и высыпали их ей в бассейн. В бассейн вода шла по таким же трубам,
из каких был сделан водопровод в наш дом с вершины водопада, угорьки
быстро обнаружили единственный выход из бассейна против течения и
продолжили своё прерванное путешествие с таким же несгибаемым упорством,
которое вдохновляло их предыдущие два года, поднялись по
стодвадцатиметровой трубе вверх и добрались до водозаборной сетки на самом
верху. Ячейки в ней, однако, оказались слишком мелкими, и тела их не
пролезали туда, там они застревали и помирали, в каждой ячейке торчала
голова угорька, - такой жалкий и плачевный конец этого долгого и отважного
путешествия. К водозабору в омуте над водопадом можно было подобраться
только спустившись по верёвке в ущелье. По десятку раз в день нам
приходилось лазить туда и удалять дохлых мальков, но это было всё равно,
что стрелять из пушки по саранче, так как за ними тут же появлялись ещё
большие орды, которым суждено было погибнуть на самой грани свободы.
Заведённый порядок, как я уже говорил, исключительно важен для
животных, и как только мы увидели, что Эдаль освоилась, организовали ей
такой распорядок дня, который в наибольшей степени обеспечил её
безопасность. Она завтракала живыми угрями, которых ей как и Миджу
присылали из Лондона, и затем один из нас выводил её на двухчасовую
прогулку вдоль побережья или по горам. Во время этих прогулок она
держалась к нам гораздо ближе, чем бывало Мидж, а поводок мы с собой
носили не столько для того, чтобы сдерживать её, сколько для защиты от
возможного нападения от собак пастуха, ибо Эдаль любила собак, видела в
них возможных товарищей по игре и совсем не ведала о том, что на Западном
Нагорье собак и науськивают, и специально тренируют для охоты на выдр.
В одну из этих утренних вылазок мне удалось познакомиться с дикой
выдрой гораздо ближе чем раньше. Эдаль охотилась на всякую морскую
живность в заливчике в двух-трёх метрах от кромки моря и в нескольких
футах выше его уровня. Она долго бродила там, выискивая мелких зелёных
крабов, моллюсков и креветок, а моё внимание отвлекалось от неё на орла,
парившего над утёсами высоко над нами.
Когда я снова повернулся к морю, то увидел Эдаль, как мне показалось,
медленно колыхавшуюся в мягких волнах чуть дальше заливчика, в котором она
была раньше. Я мог бы достать её скажем длинной лососёвой удочкой. Я
свистнул ей и стал уже было поворачиваться назад, но тут краем глаза
заметил нечто незнакомое в её облике. Я посмотрел назад, и на меня с
интересом и удивлением уставилась дикая выдра. Я глянул вниз на заливчик у
моих ног и увидел Эдаль вне пределов видимости с моря, которая по-прежнему
ползала среди водорослей и под плоскими камнями. Дикая выдра ещё раз
пристально посмотрела на меня, и затем, видимо безо всякой тревоги,
неторопливо продолжила свой путь на юг вдоль кромки скал.
В этих заливчиках вдоль побережья Эдаль научилась ловить моллюсков и
бычков, иногда ей удавалось выловить взрослого угря в горных потоках, и
мало-помалу она осознала скорость и хищническую силу своей породы. Она
по-прежнему питалась большей частью живыми угрями, которых ей присылали из
Лондона, ибо, пожалуй, ни одна выдра не может оставаться совсем здоровой
без угрей, но ей также нравились имбирные орешки, шпиг, сливочное масло и
прочие изысканные закуски, к которым её подготовило воспитание людьми. Из
местных рыб она отказывалась от серебристой сайды, кое-как терпела простую
сайду и форель, и прямо-таки объедалась скумбрией. Мы запускали ей угрей
живьём в бассейн, где после первых неудач в туче грязи, которую подымали
её кульбиты, она сумела отыскивать и вылавливать их даже среди такой
плотной дымовой завесы. Это достигалось, думается, сверхчувствительной
восприимчивостью наощупь её рук. Будучи у мелкого края бассейна, она как
бы нарочно отводила взгляд, пока шарила в мутной воде. Её ладошки имеют
"нескользящую" поверхность, на ней имеются небольшие выпуклости, как
подушечки пальцев, которые дают ей возможность ловить и удерживать угря,
который свободно выскальзывает из человеческих рук.
К концу июня она уже плавала как настоящая выдра, глубоко ныряла и
исследовала темные террасы скал у кромки побережья, оставаясь под водой по
две минуты, так что только тоненький след из воздушных пузырьков,
выходящих из её меха, указывал на то, где она находится. (Этот след из
пузырьков, как я заметил, возникает метрах примерно в двух позади плывущей
выдры, а не как казалось бы на первый взгляд непосредственно над
зверьком.) И хотя она утратила боязнь глубины, никогда не чувствовала себя
в безопасности в открытом море. Ей всегда хотелось видеть хотя бы с одной
стороны пределы той стихии, в которой плыла, и если она оказывалась вне
этих видимых границ, то её охватывал ужас пустоты, и тогда она по-детски
паниковала и начинала отчаянно по-собачьи барахтаться в направлении берега.
Следовательно, наши первые опыты купания с лодки увенчались провалом,
лодка для неё, очевидно, не была надёжной заменой тверди земной, и даже,
будучи в лодке, она не чувствовала себя в безопасности, как будто бы была
за бортом, и даже более того, предпочитала отважно броситься к берегу, чем
оставаться с нами в такой очевидной опасности.
В то лето Эдаль была не единственным новичком в Камусфеарне. Несколько
лет назад, ещё будучи в Монтрейте, я собрал большую коллекцию диких гусей.
После войны она оказалась единственной крупной коллекцией редкой дичи,
оставшейся в Европе, и в 1948 году стала основой Заповедника дичи Питера
Скотта в Слимбридже.
Однако, к тому времени менее редкие виды расплодились в таких
количествах, и их так трудно было выловить, что посчитали нецелесообразным
перевозить их туда. И вот целая стая взрослых гусей осталась у озера
Монтрейт-Лох, и на них иногда даже охотились ради интереса или как на
паразитов на пастбищах, полудиких и беззаботных только во время выведения
потомства. И вот десять лет спустя от этой коллекции осталось одно лишь
воспоминание. К 1959 году на этом озере всё ещё гнездились две-три пары, и
я устроил так, чтобы один выводок высидела курица в Монтрейте и чтобы его
привезли в Камусфеарну. После долгого, кружного путешествия поездом и
морем на место прибыло пятеро гусят, они оперились, но летать ещё не
умели, неуклюжие, беззаботные и доверчивые, проявлявшие четко выраженную
склонность к человеческому обществу вопреки традиционным чертам их
природы. Этот парадокс был мне приятен, ибо я как и многие натуралисты
полюбил диких животных и птиц через свою кровожадность. В юности я был
